С. В. Волков
Зарождение добровольческой армии
6 сентября. Совершенно случайно удалось проехать на три дня в Севастополь и Ялту. Сейчас хочу записать мои впечатления от этой поездки в тыл. По-моему, начинает проглядывать порядок, хотя поезда переполнены до чрезвычайности, но в 1-й класс солдаты уже не лезут в купе. Приглядывался к администрации, все то же возмутительное отношение. Спрашивают по многу раз билеты и документы у офицеров и штатских, то есть у тех, кто на 99 процентов их имеют, молча обходят солдат, которые на 100 процентов таковых не имеют. Мое пребывание в Ялте совпало с попыткой Корнилова установить диктатуру и вернуть армии ее дисциплину и мощь. В Ялте впечатление было – проблеск надежды, но в общем всякий сидел в своей скорлупке и выжидал. Были бесконечные и самые невероятные слухи. Местный совдеп написал в газетах, что все меры приняты и… арестовал домашним арестом Великих Князей и их свиту в их имениях. Дорбгой – много разговоров и среди офицеров полное сочувствие Корнилову в его стремлении восстановить армию и победить немцев. О контрреволюции не было разговоров, но в общем среди интеллигентного класса мнение – рано начал, еще не достаточно намучились! В Ялте жизнь кипит как ни в чем не бывало, в Черноморском флоте, по рассказам офицеров, положение как у нас, за полчаса никто не может поручиться. Отсутствие взаимного доверия.
10 сентября. У нас вновь прокатился бурный вал, и поверхность еще не может успокоиться. Неудачные распоряжения нашего высшего начальства сделали то, что солдаты объявили всех офицеров заговорщиками и началось сильное брожение. В частности, наши два агитатора воспользовались этим для выполнения своих задач и явились ко временно командующему полком князю Андроникову с целой депутацией и с такими дерзкими требованиями, что стыдно было за уланский мундир. Один из членов этой депутации заявил, что «храбрые офицеры не нужны, от них лишь только больше потерь». Понятно, взрыв негодования Андроникова, заоравшего: «Вы забыли Господа Бога, Штандарт и совесть. Ступайте вон!» Все же комитет просил, чтобы уехали два офицера, иначе они не могут поручиться за спокойствие. Надо сказать, что оба эти офицера вели себя не очень тактично и мешали нам в нашей работе, они как бы искали уехать, и еще в Миклашах мы просили их это сделать, так что Андроников предложил двоим взять отпуск, а третьему предложили таковой продолжить. Но одновременно Андроников отказался выполнить предложенную Лубенским программу демократизации, вызвали комиссара, и настроение улеглось. Вернувшись в полк, нашел там веселое, бодрое настроение, как и при отъезде. Ввиду все же очень натянутого положения, вызвали командира полка и ждем его с минуты на минуту. Вообще начинает сбываться то, что мы предполагали последнее время: германские деньги пробили и нашу, казалось, такую крепкую стену гвардейской конницы. Именно – старой, оставшейся в неизгладимых воспоминаниях ее славы и доблести, как на нашей Андреевской звезде было написано «За Веру и Верность». У старых лейб-улан не могло быть в мыслях, что храбрые офицеры лишь увеличивают потери, старые лейб-уланы радостно умирали за Родину и для славы полка, никто этим не возмущался, а на руках их носили и гордились подвигами своих однополчан. Их слава была им драгоценна, и любовь и уважение передавались, как святой завет, из поколения в поколение. Новые времена, новые понятия, все славное старое прошлое полка отходит в вечность, а на смену ему вместо любви к Родине явился интернационал.
5 октября. Сегодня уезжаю в отпуск и хочу записать впечатления от новой деятельности – подавления беспорядков. 22-го числа вызывает меня мой заместитель, полковой адъютант поручик Каменский41, и передает, что немедленно 4 эскадрона и взвод моей пулеметной команды должны выступить для подавления погрома в город Острог. Я вызвал взводных, кинули жребий, выпал Первому. Объяснил задачу. Ввиду впервые полученного такого рода приказа, решаю идти самому, оставив с другим вновь назначенного помощника Шабельского42. Команда быстро собралась, и не было тени замешательства. В 14 часов выступили и около 20 часов пришли в Острог. Начальником карательного отряда был Илья Крапоткин. Уже было темно, переход был в 40 верст, очень трудный, песчаная дорога. Как только расположились, пришел к нам молодой мальчишка Вонский, газетный сотрудник из Одессы, помощник комиссара 11-й армии, и с места обратился с речью к нашим уланам. Погром уже кончился, все лавки были разбиты, и надо было арестовать зачинщиков. Надо сказать, что орудовал стоящий здесь запасный батальон, в котором было две роты амнистированных каторжан. Не буду описывать всех подробностей, лишь скажу, что здесь окончательно убедился, что старой русской армии не воскресить, она умерла… С 28-го вечера по 3 октября утро проводили время в том, что без конца уговаривали, конечно, кроме наших офицеров, все убеждали, называя грабителей «товарищами», и собственно нам, офицерам, не ясна была наша роль, все делали комитеты. Впервые с эскадронным командиром ехал председатель эскадронного комитета, заседаний было без конца, съехалось со всех концов столько депутатов, сколько, кажется, было погромщиков. Эти разговоры дошли до того и так надоели, что даже мои пулеметчики говорили: «Господин ротмистр, разрешите ленту испортить, мы их сразу уговорим!» Через два дня подошли остальные два эскадрона, и Миклашевский был самый несчастный человек: его засушили на всяких совещаниях. После одного из них мы ужинали и командир говорит мне: «Нет, мы с ними разных планет, и если я раньше колебался и просил всех оставаться, то теперь скажу, кто куда может, с Богом!» Значит, дошло до предела, если такой военный, как наш командир, так изменился. Здесь, в Остроге, определилось и настроение эскадронов: в 1-м заявили Вите Каульбарсу, что вынимать шашек не будут и винтовок не снимут. Вызван 2-й эскадрон, Трубецкой43 командует: «Шагом марш!», а из рядов возгласы: «Стой, хотим знать, куда идем?» Вот современная военная служба! Но надо сказать, что намек на дисциплину у нас еще есть, поступок 2-го эскадрона был осужден. Во всяком случае, острожская операция показала, что в «самой свободной армии мира», в «демократической русской армии» офицеры как будто совершенно не нужны. Командиру все время приходилось говорить с какими-то председателями и депутатами, а мои пулеметчики держали себя замечательно и не раз предлагали мне «навести порядок», чего нельзя сказать про эскадроны 1-й, 2-й и 4-й. У всех нас было чувство: нет армии, нет России, есть какое-то отживающее государство, дни которого сочтены. Плоды этого пожали Керенский и К0, которые в момент переворота не сумели уберечь армию. Сохрани они дух и дисциплину, Россия могла бы быть в расцвете славы и скоро был бы мир с разбитыми немцами, а вместо того – гибнет Родина.
Нас вывели из города и расположили по ближайшим деревням, из боязни общения с пехотой, под влиянием которой уже началось брожение. В городе остался один лишь эскадрон. Я попросился поехать в отпуск, настроение мое может быть примером общего. Доложил командиру, что настроение команды отличное, а переменится, что смогу сделать? Здесь ли офицеры или нет, разницы теперь нет. Он согласился. Слава Богу, могу уехать. Немцы произвели высадку на островах, и Рижский залив в их руках. Держись Петроград и Балтийский порт! Посмотрим, сумеет ли революционная армия удержать это «Сердце революции», если только немцы захотят его взять. Одно видно, что им одинаково полезна деятельность Ленина и Лейбы Троцкого и вся оживившаяся деятельность большевиков, и это не входит в их планы. Ясна координация действий на фронте и в тылу. Сплошной ужас!
8 ноября. Сегодня вернулся в полк. Не моту не отметить того ужаса, и грязи, и извода, которые переживает сейчас всякий путешествующий по нашим железным дорогам. Не знаю, чем это объяснить. При старом строе армия была не меньше, публики было столько же и поездов тоже, и все было в порядке. Были плацкарты, всякий знал свое место, и, чтобы выйти или войти в вагон, вовсе не требовалось лезть в окно или протискиваться в коридоре, набитом до отказа людьми. Не понимаю, а вчера в Бердичеве, где отцепили штабной вагон, в котором я доехал из Киева, я физически не только не мог влезть в какой-либо вагон, но даже прицепиться на подножке. Абсолютно все заполнено «товарищами». Если бы хотя они на фронт ехали, а то половина просто катается, четверть ездит со спекулятивными целями, одна восьмая – для грабежа и одна восьмая – на фронт. Как-никак, но если бы не любезность машиниста, разрешившего влезть на паровоз, пришлось бы остаться в Бердичеве и искать оказию.
В Шепетовке узнал, что почти никого из офицеров не осталось, и, действительно, так и оказалось. Налицо: Малама44 командует 1-м эскадроном, Эллисе45 – 2-м, с ним Кирилл Нарышкин46, в 5-м Длусский47 и Фавелин, в 6-м Юрий Смагин, в моей команде – Шабельский, Буторов48 – связь, Илья Крапоткин, Осоргин и Каменский – штаб, вот и все, что есть. 3-ми 4-м эскадронами командуют вахмистры. Первой моей мыслью было – не задерживаться, и я даже не принял от Шабельского ни денег, ни отчета. Он лишь доложил мне, что команда вела себя выше всякой похвалы и что на голосовании лишь двое, Орлов и Кобзя, заявили себя большевиками. Ну, если бы все большевики были таковы, то Россия не пропала бы. Общий уход был вызван тем, что, когда в Словуте был убит князь Сангушко, был вызван 4-й эскадрон и он отказался исполнить приказания Клейста49 и Лишина50. Оба немедленно сдали эскадрон и уехали, а полковой комитет постановил, что оба офицера действовали «политически бестактно»: по объяснению их, Лишин отдавал слишком категорические приказания. Сразу после этого все господа разъехались, кто мог, эвакуировался, кто куда устроился, а кто просто подал в резерв чинов. Все ясно, и, конечно, о дальнейшей службе речи быть не может. Выступление большевиков и захват ими власти безусловно отразились и на наших уланах. 1-й эскадрон высказался безусловно за них, 6-й – уклончив. Раз такие части, как наш полк, не могут быть поддержкой правительству, то на кого оно может надеяться?
В собрании пусто и уныло. Господа только и говорят, кто куда и когда едет. За столом сидят шесть офицеров и десять чиновников. Больше всего жаль Илью Крапоткина. Говорят так, что оставаться можно, но на долго ли? Полк разбросан по линии Шепетовка – Збараж, но никаких нарядов не несет, лишь теоретически ждет случая усмирять. Я уже уверен, что наши солдаты действовать оружием не будут, и уже в Славуте были разговоры, что помещикам так и надо. Лучше всего было бы быть на фронте, меньше занимались бы политикой. Были у меня беседы с моим комитетом и комитетчиками, выражали радость по поводу моего возвращения и спрашивали мое мнение по текущим вопросам. Сказал, что определенно вижу погибель России, влекомой шайкой немецких шпионов, захвативших власть, и что я не вижу дальнейшей возможности продолжать службу. Председатель, унтер-офицер Ананич, зашел ко мне вечером и сказал, чтобы я, как и раньше, был неизменно уверен в команде и что всякое мое приказание будет беспрекословно исполнено. Мне это было очень радостно слышать, но решение определенно: уеду в ближайшие дни. Но вся команда в погонах, и эскадроны зовут нас «корниловцами».
11 ноября 1917 года. Председатель моего комитета передал мне предложение присутствовать на соединенном заседании всех полковых комитетов. Вместо 10, оно началось в 12 с половиной и эта говорильня продолжалась почти до 7 вечера. Активное участие принимали лишь Николаев (бывший мой старший писарь, ушедший одновременно со мной из жажды более широкой деятельности. Очень умный, очень способный, но с чрезвычайно большим самолюбием), 2–3 члена комитета и 6 человек из публики. Настроение остальных выразил мне мой пулеметчик Орлов, шепнув мне: «Господин штабс-ротмистр, разрешите уехать, коня жалко». Мне осталось неясным, зачем пригласили офицеров? По-видимому, для того, чтобы они услышали возмущенные слова по поводу их уходов. Но для нас была слышна совершенно определенная нотка в их речах, страх за будущее в связи с отъездом руководителей офицеров и бессильная ярость. Солдатня думала унизить своих офицеров, заставить их плясать по их дудке, а в результате вышло, что сами офицеры облили их своим презрением, и, конечно, огромный процент сознательных солдат думает – а как же будет дальше? Был в связи с этим поднят вопрос о скорейшем производстве офицеров, и было предложено временно командующему полком Крапоткину совместно с комитетом обсудить кандидатов, на что он ответил категорическим отказом. Тогда ограничились представлением ему списка кандидатов. Причем ведь они, идиоты, весь вопрос свели к баллотировке офицерским собранием. С трудом удалось им вбить в голову, что теперь нет речи о каких-либо баллотировках. Коснулись и вольноопределяющихся. Один из унтер-офицеров заявил, что один плохо делает гимнастику, на это опять Крапоткин заявил, что в данное время лучше быть развитым офицером, чем хорошо прыгать через кобылу.
Затем перешли к вопросу о негласных суммах. Что с ними делать, прения были страстные. Илья заявил, что командный состав и интендантство требуют сдачи их в казну, но это было настолько против желания многих жуликов, что 6-го эскадрона улан Крапивин крикнул: «Если командный состав не исполнит нашего решения поделить все, то у нас есть штыки и винтовки», то есть просто призывал взломать денежный ящик. Ветеринарный врач Кочубеев заявил, что если всякая сторона моральная отпала, то не проще ли выйти на большую дорогу и заняться грабежом. На голосовании было постановлено большинством 27 голосов против 14 раздать деньги на руки. Конечно, Буторов и я были в числе 14. Когда стали разбирать, каким путем это сделать, мы уклонились от дальнейшего участия. Затем председатель сообщил результаты корпусного съезда: большевиков было 35, умеренных 47, принята была согласительная формула, просто большевистская. Осуждения им нет, а есть требование открытия тайных договоров, немедленный мир без аннексий и тому подобная ерунда. Сегодня, надеюсь, мне пришлось последний раз присутствовать на заседании солдатской организации, и вышел я глубоко огорченным. Все погибло, не на кого надеяться. Великая Россия рухнет, дни ее сочтены. Если среди наших солдат, сравнительно воспитанных, развитых, наступило такое разложение, то что же можно ждать от глубоких серых масс пехоты. Великую услугу оказали России Ленин, Бронштейн, Гольдман, Розенберг, Урицкий, Иоффе и прочие «русские люди», вся эта интернациональная шайка. Нам же пока что осталось сказать: спасайся, кто может! Может, еще пригодимся. Есть еще слабая надежда на союзников.
18 ноября 1917 года. Сегодня уехал я из полка, в котором верой и правдой прослужил шесть с половиной лет и который не думал так скоро покинуть. Вчера созвал к себе комитет и часа три с ними беседовал. Заявил им, что уезжаю, как больной, вернусь ли скоро или нет, не знаю. Может, пробуду более двух месяцев и меня отчислят от команды. Всей команды прощаться не собираю, прошу передать людям сердечный привет и благодарность, что за время семимесячной службы совместной, особенно в такое трудное время, у нас не было даже намека на какое-либо трение в наших отношениях. Сохраняя о пулеметчиках самые лучшие воспоминания, желаю им в будущем оставаться такими же дружными, доблестными, в полной уверенности, что никакие силы не разрушат чудного духа нашей команды и лейб-уланы пулеметчики будут всегда служить не за страх, а за совесть, примером всем другим. Они были поражены моим решением уехать, говорили, что так ждали моего возвращения, надеялись, что, как и раньше, буду ими руководить, советовать, – и вдруг я их оставляю!.. Что такого начальника у них не было и не будет, что вся команда разволнуется, что не может быть речи о каких-либо претензиях, а лишь глубокая благодарность за неизменно доброе отношение. Вспомнили, как при приеме команды мой родной 6-й эскадрон принес меня на руках с хором трубачей и как тогда он обещал меня оберегать и во всем слушаться, так и впредь, несмотря ни на что, обещают мне полное доверие. Расстались мы самыми добрыми друзьями, что они и доказали, отправив моих обеих лошадей, Катавасию и Картинку, к моему верному рехмету Атаману в деревню. Лишь советовали не собирать команду, иначе она меня не отпустит. Я и сам так думал, желая избежать всяких чествований и речей, что было бы неизбежно. Да, мне моих пулеметчиков искренно жаль. С первого дня мне с ними было очень хорошо, хотя Кушелев их здорово распустил и Миклашевский сказал, что мое назначение – чисто политическое, так как основа полка в данное время – пулемет, огонь. Господь помог мне сделать из этих петроградских рабочих действительно славных лейб-улан, которые до последних дней могли служить примером верности и доблести и исполнения долга. Гвоздев, мой денщик, заменивший заболевшего верного Адоньева, говорил, что команда плакать будет, когда узнает. Поздно вечером, на ночь глядя, покинул я полк. До свидания, старый полк, наверное – прощай! С тяжелым сердцем покинул я тебя, а с новым я не прощаюсь, я в нем – чужой, а всем сердцем грущу о полке лейб-улан Ее Величества до 1 марта 1917 года. Под старым, седым штандартом прослужил я лучшие годы моей жизни, если слух о замене его революционным знаменем оправдается, то это будет и лучше. Не место свидетелю вековой славы полка в его теперешних рядах! Близко узнав новых наших солдат и комитеты, не сомневаюсь, что конец его, как боевой единицы, близок, если уже не наступил. Когда мы, коренные офицеры, прослужившие с этими солдатами со дня их призыва, спаянные на поле сражений вражеским огнем, потеряли авторитет, то каково будет значение офицера из солдат? Или нужна будет такая зверская дисциплина, о которой мы и думать не могли, да и не надо было, мы верили взаимно. В демократизации, в свободе армии не спасение, а неизбежная ее гибель, а с нею и Родины. Когда раньше думалось, что настанет неизбежный день ухода из полка, при одной мысли становилось бесконечно грустно, а сейчас уезжаешь сердцем и только мыслишь – как бы подальше! Полка уже нет, есть толпа, где интеллигентному и верному заветам предков офицеру нет места.
Зашел в канцелярию. Писарь Михайлов тоже поражен моим уходом. «Если вы уходите, – говорит, – что же остается делать солдатам? Вас считали верным, своим офицером», но сам Михайлов говорит, что служить нельзя и трудно передать, что творится сейчас, в солдатской среде же идет разговор, что Николаев – буржуй и его столкнут. Я начинаю думать, что Николаев – порядочный прохвост, и я его не очень понимаю. Он очень неглупый человек, и единственное объяснение его политики – жажда власти, и в этом он всегда был грешен. Когда я, будучи два года полковым адъютантом, отдавал ему категорическое приказание против его мнения, он целый день ходил обиженным.
Итак, могу лишь пожелать командному составу удачи в его начинаниях, но в успехе его позволю себе сильно сомневаться. С друзьями особенно не прощаюсь, так как, Бог даст, в другой обстановке, свободными людьми, встретимся.
Еду со старым Тизеном, оба – как больные, я – с пороком сердца, он с острым ревматизмом. Вскоре уедут Юрий Смагин и Шабельский, в начале декабря – Эллисе и Каменский, а пока ничего не решили Длусский, Малама, Осоргин, Кирилл Нарышкин и так называемый «командир полка» Илья Крапоткин. Мне понятен лишь один Илья, но другие, особенно Кирилл, нет. Жажда сильных ощущений или вера в чудо, но я изверился!
С. Апухтин51
На фронте после революции52
В середине июня 1917 года Сводный пехотный полк, еще недавно носивший громкое наименование Собственного Его Величества, перестал существовать. Все солдаты, получив нужные документы, покинули Рогачев. Офицеры также должны были вернуться в свои части, но из Ставки пришло распоряжение, что желающие офицеры могут получить командировку во Францию, в распоряжение военного агента. Это многих соблазнило. Возвращаться в полки не хотелось, от боевой службы поотвыкли, а многие ее еще и не испытывали. Был и страх – как отнесутся в полках и в полковых комитетах к офицерам, служившим и защищавшим Царскую семью. Между офицерами было много разговоров, как отнестись к этому предложению. Я стал на точку зрения, что покидать Родину в минуту опасности и величайшей разрухи невозможно и что каждый из нас может и должен оставаться и принести жертву в меру своих сил, помогая восстановлению армии. Одни со мною согласились, другие возражали, говоря, что помочь мы ничем не можем, и воспользовались возможностью уехать за границу.
Задержавшись недолго в Петрограде, я отправился на фронт и, проблуждав почти две недели в поисках полка, наконец его нашел. Мое возвращение в полк не вызвало никаких недоразумений. Офицеры встретили меня радостно, солдаты (я получил опять роту, которой командовал до назначения в Сводный полк) – радушно.
Армия тяжело переживала революционную болезнь. Всяческие эксцессы с неугодным начальством и постоянные митинги делали армию вооруженной толпой без дисциплины и порядка. Все усилия офицеров сохранить хотя бы видимость воинской части часто оставались без успеха. Но к моему большому удивлению, как у меня в роте, так и во всем полку отношения между солдатами и офицерами были хорошие. Приказания исполнялись, и даже занятие боевых участков не вызывало возражений. Особенно тяжелым было положение на участке Дзике-Ланы, высоком, крутом холме в долине Гнилой Липы, в Галиции. Немцы усиленно старались сбросить нас с этого холма, откуда им открывался бы простор на всю долину реки. Окопы сошлись на расстояние в 30–50 шагов, и над ними были натянуты сетки, так как они забрасывались ручными гранатами. И, несмотря на постоянную бдительность, опасность и трудность подноса еды даже ночью, полк с успехом держал эту позицию целую неделю и очень хорошо и незаметно сдал ее пришедшему нам на смену другому полку.
Прямого участия в Корниловском наступлении53 мы не принимали, будучи в резерве командующего армией. Разграбив оставленный австрийцами город Калуш, войска, принимавшие участие в наступлении, распропагандированные революционной пропагандой о мире «без аннексий и контрибуций», ринулись в тыл. Не соблюдая никакого порядка, солдатня пробивала себе дорогу штыками, все сметая с пути, – только бы уйти из-под обстрела.
Наша 3-я гвардейская дивизия получила приказ отходить за реку Збруч, протекавшую по старой границе с Австрией, и занять позицию вдоль реки. Мне было приказано с двумя ротами быть в арьергарде и оставаться в месте расположения полка еще шесть часов после его ухода.
Уже стемнело, когда я двинулся в путь, имея четырех офицеров и человек 300 солдат. Приехавший в деревню крестьянин – галичанин – сообщил нам, что соседняя деревня уже занята австрийцами и что они идут по шоссе дальше на восток. Я взял хорошего проводника – крестьянина – и просил его вести нас по полевой дороге параллельно шоссе, в 2–3 верстах от двигавшейся австрийской колонны. Я отдавал себе отчет в том, что только быстрота и полная скрытность движения позволят нам опередить и оторваться от австрийцев. Представлялось мне также и то, что противник не будет в движении всю ночь и остановится где-нибудь на отдых. Я предупредил солдат об обстановке, приказал идти быстро, не курить и не рассчитывать на привалы.
Большинство из них поняло серьезность момента, но были и такие, которые время от времени кричали мне: «Сусанин, куда ты нас ведешь?» или «Когда же будет привал?» и т. д.
Не обращая внимания на эти возгласы, я безостановочно вел их вперед (вернее сказать – назад). Так прошла эта тихая, теплая ночь. К рассвету мы подошли к большой деревне, от которой до Збруча оставалось 5 верст. Я разрешил солдатам отдохнуть, напиться и умыться. От австрийцев мы оторвались, но все же я выставил сторожевое охранение и сам его обошел. Когда я вернулся в деревню, мои офицеры доложили мне, что во всех избах и дворах полно солдат – стрелков лейб-гвардии 4-го полка.
«А где же их офицеры?» – спросил я. «Офицеров нет. Солдаты говорят, что у них свой комитет».
Я нашел председателя этого комитета. Это был отлично выправленный и красивый унтер-офицер 4-го стрелкового полка. От него я узнал, что солдаты его полка, около 800 человек, ушли из полка и вот уже две недели самостоятельно бродят по Галиции. Два дня тому назад они пришли в эту деревню, жители которой их кормят. Солдаты решили здесь кончать войну и сдаться в плен, когда подойдут австрийцы.
Я был потрясен, услышав все это. «Собирайте ваших солдат, я поговорю с ними», – сказал я. И стрелки собрались на площади деревни, через которую протекал небольшой ручей с горбатым мостом. Пришли они все с винтовками. Я говорил им о глупости их решения сдаться в плен, о преступности такого отношения к родине и т. д. Солдаты слушали меня, улыбаясь и перемигиваясь между собой. Я понял, что никакие слова не подействуют на вывихнутые революционной «свободой» мозги этих людей.
Тогда я неожиданно вырвал из рук председателя винтовку, взбежал на мостик через ручей и швырнул винтовку в воду. «Кидайте ружья в воду! – кричал я. – Сдавайтесь в плен, если хотите, но оружие отдавать немцам я не позволю!»
Настроение солдат резко изменилось. Хмурые лица смотрели на меня. «Оружие не отдадим!» – загалдели солдаты. Я протолкался между ними, и каждый из них мог бы прикончить меня штыком. Но этого не случилось. Я же твердо решил, что не позволю им сдаться в плен с оружием. Я был уверен, что мои солдаты солидарны со мной и что в крайнем случае я стрелков разоружу. Но и стрелки задумались и поняли всю глупость и преступность их решения: скоро весь стрелковый комитет пришел ко мне и объявил, что они перерешили и пойдут с нами и чтобы я был их командиром.
Времени терять было нельзя. Солнце поднялось уже высоко. Разбив стрелков на четыре роты, я присоединил их к своим двум и благополучно отошел за Збруч, где уже занял позиции мой Петроградский полк.
Мое появление вызвало радость и удивление. В полку считали, что я не успел выйти из австрийского окружения, а я еще привел 800 солдат! Штаб дивизии уклонился от принятия какого-либо решения о судьбе стрелков, предоставив решить этот вопрос в рамках полка. Вернуться в свой полк стрелки категорически отказались и были распределены по ротам в качестве пополнения.
Австрийцы делали неоднократные попытки перейти через Збруч и однажды ночью переправились, но и эта их атака была затем отбита. Стрелки держались отлично наряду с нашими солдатами.
Описанием этого эпизода я не хочу поставить что-либо себе в заслугу. Я исполнял свой тяжелый долг офицера по крайнему своему разумению, но эпизод этот показывает, в каком состоянии находилась тогда армия и как безвыходно тяжело было положение нас, офицеров.
В октябре нас сменили и отвели в дивизионный резерв. Разместились мы в большой деревне с еще недавно бывшим богатым помещичьим домом, принадлежавшим семейству Муравьева-Апостола. Теперь дом этот представлял собой разграбленное, полу сожженное здание. Местные жители и проходившие революционные банды поторопились уничтожить это прекрасное, богатое имение.
При деревне был большой спиртовой завод, хоть и не пощаженный грабителями, но все же еще имевший запасы спирта и потому представлявший большой соблазн для наших солдат. Надо было принимать меры к его охране или уничтожению. Оказалось, что при заводе существует какая-то команда, которая очень ревниво его охраняет, никого туда не допуская.
Вечером следующего дня по нашем прибытии в деревню мой денщик испуганно доложил мне, что на заводе находится за старшего унтер-офицер Ворончук. «Плохо дело, господин капитан, – сказал мой верный Яков. – Ворончук узнал, что мы здесь, и ищет вас по деревне».
Должен вернуться несколько назад, чтобы объяснить, почему мой денщик так испугался и почему Ворончук мог искать меня. Сразу по возвращении в полк, вступив в командование ротой, я обратил внимание на этого солдата. Распоясанный и дерзкий, нахватавшийся нелепых большевистских лозунгов, услышанных им на митингах, он без всякого смысла повторял: «Без аннексий и контрибуций», «мир – хижинам, война – дворцам» и т. д., а офицеров почему-то называл «эти опиумы». Воображая себя оратором, он будоражил солдатскую массу и пользовался большим авторитетом. Мне надо было поскорее избавиться от него. Как раз пришло секретное приказание отобрать ненадежный, будирующий элемент и, не объявляя солдатам о цели командировки, отправить их в штаб армии, где предполагалось создать из них подобие дисциплинарного батальона. Я воспользовался этим и отправил Ворончука, сказав ему, что их отправляют в тыл для несения охранной службы. Каюсь, я скривил душой, Ворончук же был доволен и благодарил меня, говоря, что всегда считал меня справедливым: он, мол, довольно побыл на фронте и может отдохнуть в тылу.
Но прошло уже то время, когда штаб полка получал и отдавал секретные приказания: не успели отправляемые люди уйти, как всему полку стало уже известно, что солдат отправляют как ненадежных людей и в штабе армии им придется не сладко. Телефонисты из высших штабов передавали в полки все новости.
Но солдаты отнеслись к судьбе откомандированных совсем равнодушно. В моей роте даже смеялись: «Посмотрим, как Ворончук будет там «без контрибуций». И полковой комитет не обратил внимания на это происшествие, благо пришел приказ о выступлении ближе к фронту.
Теперь этот Ворончук искал меня по деревне и, конечно, скоро явился в мою хату. Я дословно слышал его разговор с моим Яковом. «Ты чего сидишь с винтовкой?» – спросил его Ворончук. «Охраняю арестованного, – отвечал Яков, – комитет арестовал капитана, никого не велено пускать к нему». Ворончук был страшно возмущен: «Кто смел арестовать капитана!»
Он рассказал Якову, что, двигаясь от этапа к этапу за старшего в команде из 30 солдат, он пришел в эту деревню, где в это время какая-то проходящая часть громила спиртной завод. Комендант этапа потерял голову, по деревне шла стрельба и безудержное пьянство. Ворончук предложил коменданту навести порядок, разогнал грабителей и очистил завод. Не обошлось без убитых и раненых, но еще больше оказалось мертвецки пьяных, и в огромном бассейне со спиртом плавали свалившиеся туда люди. Ворончук говорил, что хочет поблагодарить меня, что я знал, кого отправляю в тыл, что он бережет народное добро и будет здесь до конца войны.
Услышав все это, я вышел в прихожую, и Ворончук бросился ко мне с выражениями благодарности и обещал снабдить меня спиртом и салом, сколько я захочу. Он хотел сейчас же идти в полковой комитет и требовать моего освобождения, но Яков сказал, что сделает это сам и чтобы Ворончук туда не совался.
