Рудольф Эрих Распе
Приключения барона Мюнхгаузена

Приключение восьмое, барон возобновляет свой рассказ

Нетрудно себе представить, что при каждом удобном случае ко мне обращались с просьбами о продолжении моих настолько же поучительных, насколько и интересных рассказов, согласно данному мною обещанию. Однако долгое время эти просьбы оставались напрасными.

У меня была привычка – без ложной скромности скажу: похвальная – выжидать подходящего настроения и – еще более похвальная – не отступать от этого правила, не поддаваясь ничьим настояниям.

Наконец все же наступил давно желанный вечер, когда веселая улыбка, которою я встретил увещевания своих друзей, свидетельствовала о том, что сегодня я в ударе и не обману возлагаемых на меня надежд.

«Conticuere omnes, iutentique ora tenebant»^[7] или, говоря по-русски, все замолкло и стало слушать, не спуская с меня глаз в предвкушении рассказа. Расположившись на пышных подушках софы, я начал так:

– Во время последней осады Гибралтара я отплыл туда с флотом, который должен был снабжать провиантом эту крепость, а командовал им лорд Родней.

Я намеревался навестить одного старинного друга, генерала Эллиота, стяжавшего себе неувядаемые лавры защитою этой твердыни.

Когда первый пыл радости, всегда сопутствующей свиданию старинных друзей, немного остыл, я обошел в сопровождении генерала гибралтарскую крепость, чтобы познакомиться с состоянием гарнизона и с расположением неприятеля. Из Лондона мною был привезен превосходный зеркальный телескоп, который я купил у Доллонда. С его помощью я открыл, что осаждающие готовятся выпалить из 36-фунтового орудия как раз по тому месту, где мы стояли. Я сообщил о том генералу, он также посмотрел в телескоп и нашел мое предположение верным.

С его разрешения я распорядился немедленно притащить с ближайшей батареи 48-фунтовое орудие, которое и навел собственноручно – потому что в артиллерийском деле, могу сказать без хвастовства, никто еще не мог указывать мне – до такой степени верно, что никакой промах был просто невозможен.

Затем я стал пристально следить за неприятелем и уловил тот момент, когда вражеский солдат приложил зажженный фитиль к пушке; в ту же минуту я подал знак палить из нашего орудия.

Приблизительно на середине пути ядра столкнулись с ужасающей силой, и действие этого столкновения вышло поразительное.

Неприятельское ядро отскочило назад с такой стремительностью, что не только оторвало голову канониру, выпалившему из пушки, но обезглавило еще шестнадцать человек, попавшихся ему на пути при его полете на африканский берег.

Однако, прежде чем это ядро долетело до Бербера, оно расщепило грот-мачты трех кораблей, стоявших на одной линии в гавани, а потом пронеслось еще приблизительно на двести английских миль вглубь материка и, наконец, ударило в крышу крестьянской хижины, выбило старухе, спавшей на спине с разинутым ртом, немногие уцелевшие зубы и застряло в горле у несчастной женщины. Ее муж, пришедший вслед за тем домой, попробовал вытащить снаряд, но так как это ему не удалось, то он, недолго думая, загнал его молотком в желудок своей жены, откуда ядро вышло естественным путем.

Наш же снаряд оказал нам бесчисленные услуги: он не только отбил назад неприятельское ядро, но, согласно моему намерению, продолжая свой путь, сорвал с лафета пушку, только что выстрелившую по нам, и швырнул ее с такой силой в киль неприятельского корабля, что тотчас сделал в нем пробоину. Внутрь корабля хлынула вода, и он пошел ко дну с тысячей испанских матросов и порядочным количеством солдат десантного отряда.

То был, конечно, необычайный подвиг. Однако я и не рассчитывал, что это поставят мне в заслугу. Конечно, моя изобретательность подтолкнула меня к этой выдумке, но случай в известной мере содействовал успеху.

Впоследствии я узнал, что наше 48-фунтовое орудие по оплошности было заряжено двойным количеством пороха, отсюда становится понятным неожиданное действие выстрела, с такою силою отразившего неприятельское ядро.

За мой выдающийся подвиг генерал Эллиот предложил мне должность офицера, но я отказался от нее, удовольствовавшись его благодарностью, изъявленной в самых лестных выражениях в тот же вечер за ужином, в присутствии всех членов нашего штаба.

Так как я очень расположен к англичанам, потому что они, бесспорно, одна из храбрейших наций, то счел своим долгом не покидать крепость, прежде чем мне удастся оказать им еще одну услугу. Удобный случай представился три недели спустя.

Я оделся в платье католического патера, осторожно вышел в час ночи из крепости и, благополучно минуя неприятельские линии, проник в центр вражьего стана. Я вошел в шатер, где граф д’Артуа с главнокомандующим и другими военачальниками обсуждали план штурма гибралтарской крепости, назначенный на следующее утро. Платье духовного лица послужило мне защитой. Никто не прогнал меня прочь, и я мог без помехи слышать и видеть все происходившее.

Наконец участники военного совета отправились спать, после чего весь лагерь, не исключая и часовых, погрузился в крепчайший сон.

Не теряя времени, принялся я за дело. Все неприятельские пушки, свыше трехсот штук, начиная с 48-фунтовых и кончая 24-фунтовыми, были сняты мною с лафетов и брошены в море на три мили от берега. Поскольку я справлялся с ними один, без всякой посторонней помощи, то это была самая трудная работа, какую мне случалось выполнять за всю свою жизнь, исключая, пожалуй, одну, о которой, как до меня дошли слухи, недавно нашел нужным рассказать вам в мое отсутствие один из моих знакомых. Это было тогда, когда я переплывал морской пролив, таща на спине чудовищную турецкую пушку, описанную бароном Тоттом…

Потопив орудия, я стащил все лафеты и тележки с зарядными ящиками на середину лагеря, а чтобы стук колес никого не потревожил, носил их попарно под мышками. Из этих приспособлений выросла целая гора не ниже Гибралтарской скалы. Обломком одного 48-фунтового орудия ударил я после того по кремню, торчавшему на двадцать футов из стены, возведенной еще арабами, высек огонь, зажег фитиль и подпалил им свой громадный костер.

Я забыл вам сказать, что предварительно побросал сверху все повозки с военными припасами.

Наиболее легко воспламенявшиеся предметы были весьма рассудительно положены мною вниз, благодаря чему вся нагроможденная моими руками груда запылала в одно мгновение ярким пламенем.

Чтобы снять с себя всякие подозрения, я первый же и поднял тревогу. Весь лагерь, как вы можете себе представить, пришел в неописуемое смятение. Осаждавшие кричали в один голос, что часовые были подкуплены и пропустили к ним в лагерь из неприятельской крепости семь или восемь полков, которые произвели такое жестокое опустошение среди их артиллерии.

Мистер Дринкуотер в своем описании знаменитой осады Гибралтара упоминает о жестоком уроне, который понесли враги из-за пожара, вспыхнувшего в их лагере, но он далек от того, чтобы догадаться о настоящей причине происшедшего.

И тут нет ничего удивительного. Ведь до сих пор я не заикнулся о своем участии в этом деле ни единому человеку, не исключая даже генерала Эллиота (хотя трудами той ночи мне удалось одному спасти Гибралтар).

Граф д’Артуа в паническом страхе бежал оттуда со всеми своими приближенными, и бегство это продолжалось безостановочно около двух недель, пока беглецы не достигли наконец Парижа. Ужас, овладевший ими при виде моря пламени, вызвал у них такое сильное потрясение, что они целых три месяца не могли принимать никакой пищи и питались, подобно хамелеонам, одним воздухом.

* * *

Около двух месяцев спустя после того, как я оказал осажденным эту услугу, мы сидели однажды утром с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату влетела бомба и упала на стол (потопив пушки неприятеля, я не успел отправить вслед за ними его мортиры). Генерал немедленно оставил комнату, что сделал бы почти каждый на его месте. Я же схватил бомбу, прежде чем она успела разорваться, и отнес ее на вершину скалы.

Оттуда я заметил на прибрежном холме, недалеко от неприятельского лагеря, довольно многочисленную толпу, но не мог, однако, различить невооруженным глазом, что эти люди там затевают. Оставалось прибегнуть к помощи моего телескопа – я так и сделал.

Оказалось, что два наших военачальника – один генерал, другой полковник, которые проводили со мною время не далее как вчера вечером, а ночью в качестве шпионов пробрались в неприятельский лагерь, – попали в руки неприятеля, и этих несчастных собирались повесить.

Расстояние от меня до места казни было слишком велико, чтобы я мог швырнуть туда мою бомбу просто руками. К счастью, мне вспомнилось, что в моем кармане лежит та самая праща, которую Давид некогда употребил с таким успехом против Голиафа. Я вложил в нее свою бомбу и швырнул ее в самую середину скопища.

Ударившись о землю, бомба немедленно взорвалась и убила всех стоявших вокруг, исключая обоих английских военных, которые к тому моменту уже болтались на виселице: один из осколков бомбы ударил в подножие этого орудия казни и опрокинул его.

Едва оба наши приятеля почувствовали под собою terra firma^[8], как осмотрелись вокруг, отыскивая причину неожиданной катастрофы. Увидав, что стража, палач и все зрители поражены насмерть, осужденные освободили друг друга от уз, бросились бегом к морскому берегу, прыгнули в испанскую лодку и заставили сидевших в ней двоих матросов грести к нашему кораблю.

Несколько минут спустя, как раз когда я рассказывал обо всем случившемся генералу Эллиоту, беглецы благополучно прибыли в крепость, и после обоюдных объяснений и поздравлений мы как нельзя веселее отпраздновали их замечательное спасение.

* * *

По вашим глазам, господа, я вижу, что вам ужасно хочется узнать, каким образом попала мне в руки такая драгоценность, как упомянутая мною праща. Извольте! Дело было так.

Прежде всего, вы должны узнать, что род мой берет начало от жены Урии. Эта дама с течением времени потеряла свое влияние при иерусалимском дворе, главным образом из-за своей строптивости.

Однажды у нее вышел спор с царским любимцем о том, где был построен Ноев ковчег и где остановился он после потопа. Вышеозначенный сановник желал прослыть великим археологом, а Вирсавия, вдова полководца Урии, состояла председательницей одного исторического общества. Влиятельный царедворец, вдобавок ко всему, имел слабость, свойственную многим высокопоставленным лицам и почти всем маленьким людям: он не мог выносить, когда ему противоречили. Вирсавия же была подвержена известному пороку своего пола: она хотела во всем быть правой. Немудрено, что между ними возгорелась настоящая война.

После того пребывание при иерусалимском дворе сделалось невозможным для этой красавицы. Она задумала бежать. В счастливые дни ей часто приходилось слышать о знаменитой праще как о великом сокровище, и молодая женщина решила захватить ее с собою, вероятно, на память. Но прежде чем она успела скрыться за пределами Палестины, пропажа пращи была обнаружена, и в погоню за беглянкой послали целых шесть человек из числа царских телохранителей.

Однако храбрая дама так ловко воспользовалась взятым ею орудием, что положила на месте одного из своих преследователей, который, пожалуй, хотел отличиться своею услужливостью и несколько опередил своих спутников. Увидав товарища распростертым на земле, телохранители после долгого и мудрого размышления решили заявить о происшедшем предержащим властям, а графиня сочла за лучшее продолжать на подставных лошадях свое путешествие в Египет, где у нее были влиятельные друзья при дворе.

Прежде всего мне следовало упомянуть о том, что она взяла с собою в изгнание самого любимого сына. Последний, благодаря прославленному плодородию Египта, обрел там еще несколько братьев и сестер. На основании этого Вирсавия отказала ему особым параграфом в своем духовном завещании знаменитую пращу; от него же эта вещь перешла по прямой линии ко мне.

Мой прапрадед, который владел ею и жил приблизительно лет двести пятьдесят тому назад, путешествуя по Англии, познакомился с одним поэтом. Не будучи нисколько плагиатором, последний отличался неисправимой тягой к браконьерству; звали его Шекспиром. Этот поэт, в творениях которого, пожалуй, по праву возмездия, современные англичане и немцы занимаются браконьерством без зазрения совести, частенько занимал у моего отца историческую пращу и убивал ею столько дичи сэра Томаса Люси, что его чуть не постигла участь двоих моих друзей на Гибралтаре. Беднягу посадили в тюрьму, и мой прапрадед добился освобождения своего приятеля совершенно необыкновенным образом.

Королева Елизавета, правившая в то время Англией, под конец жизни, как вам известно, надоела сама себе. Одеваться, раздеваться, есть, пить, наконец, совершать множество прочих действий, которые нет надобности перечислять, – все это сделалось для нее так невыносимо, что самая жизнь обратилась в тяжкое бремя для несчастной королевы.

Мой предок дал ей возможность, по желанию, совершать все это самой или при помощи других. И как бы вы думали, что выпросил он себе в награду за такую услугу? Свободу Шекспира. Повелительница Англии так и не смогла заставить его принять от себя что-либо сверх этого. Добрейший человек до того полюбил поэта, что не задумался бы пожертвовать частью собственной жизни, если бы этим мог продлить жизнь своего друга.

Впрочем, могу вас уверить, господа, что пример королевы Елизаветы, предпочитавшей жить без пищи, не нашел подражания у ее подданных, по крайней мере тех, которых прозвали «едоками бифштексов»^[9]. Да и сама она не выдержала добровольной диеты больше семи с половиной лет, после чего скончалась от истощения.

Мой отец, получивший в наследство знаменитую пращу, незадолго до моей поездки в Гибралтар рассказывал мне следующий анекдот, который часто слышали от него знакомые. В правдивости этой истории не усомнился никто из знавших почтенного старика.

«В одно из моих многочисленных путешествий, – так рассказывал он, – я пробыл довольно долгое время в Англии и однажды пошел прогуляться по морскому берегу, недалеко от Гарвича.

Вдруг на меня со злобной яростью кинулся морской конь. Все мои средства обороны ограничивались одной пращей, с помощью которой я так ловко пустил ему в голову два кремня, что у него выскочили оба глаза.

После этого я прыгнул ему на спину и направил его в море, потому что вместе с глазами животное потеряло всю свою дикость и сделалось смирным как овца. Я взнуздал его своей пращей и без всякого затруднения поехал на нем через море.

Менее чем через три часа мы добрались до противоположного берега, сделав, однако, за короткое время тридцать морских миль.

В Гельвецлуисе продал я своего коня за семьсот дукатов хозяину гостиницы “Три чаши”, который стал показывать это морское чудовище как редкость, и получал недурные барыши с любопытных посетителей; изображение этого диковинного зверя можно найти в “Естественной истории” Бюффона.

Как ни удивителен был способ моего путешествия, – продолжал мой отец, – но впечатления и открытия, сделанные во время этих странствий, были еще удивительнее.

Животное, на спине которого я сидел, не плыло, а бежало с невероятной быстротой по морскому дну, гоня перед собою миллионы рыб, из которых многие совершенно не походили на обыкновенные виды. У иных голова была посредине тела, у других – на конце хвоста. Некоторые сидели большим кругом и пели дивными голосами, составляя прекрасные хоры; другие строили прямо из воды великолепнейшие прозрачные здания, окруженные колоссальными колоннами, в которых струилась, переливаясь великолепными цветами, жидкая блестящая масса, похожая на яркое пламя. Различные, замысловато устроенные комнаты в этих зданиях имели все удобства для привилегированных видов рыб; тут были помещения для только что вылупившейся из икры нежной мелюзги и ряды обширных зал для воспитания молодых рыб. Внешняя сторона педагогической методы, применявшейся здесь, – потому что внутренний смысл ее был мне понятен, конечно, так же мало, как пение птиц или беседы кузнечиков, – имела поразительное сходство с тем, что я видел на старости лет в наших так называемых филантропических заведениях. Теперь я уверен, что один из основателей современной воспитательной системы совершил путешествие, подобное моему, и почерпнул свои идеи больше из воды, чем из воздуха.

Вдобавок из немногого, сказанного мной, вы можете заключить, что на свете существует еще обширное поле для наблюдения и использования. Однако продолжаю свой рассказ.

Во время моего подводного путешествия я, между прочим, наткнулся на громадную цепь гор, никак не ниже наших Альп. Множество высоких деревьев разного рода поднималось прямо со скал. На этих деревьях росли омары, крабы, устрицы, в том числе и зубчатые, раковины, морские улитки и т. п., причем некоторые из них могли занять целую ломовую телегу, а самую мелкую из этих раковин с трудом тащил бы дюжий носильщик. Все, подобное этому, что выбрасывается на морской берег и продается на наших рынках, не более чем жалкая дрянь, отрываемая водой от веток подводных деревьев вроде мелких негодных плодов, обиваемых ветром. Омаровые деревья были самыми развесистыми, а крабовые и устричные – самыми высокими. Маленькие морские улитки растут на подобии кустарников, стоящих непременно у подножия устричных деревьев и вьющихся по ним почти так, как плющ вьется вокруг дуба.

Кстати, я имел возможность наблюдать одно весьма любопытное явление.

На морском дне лежал потонувший корабль. Очевидно, он наткнулся на подводную скалу, возвышавшуюся на глубине не более трех сажен, и опрокинулся при падении. Опускаясь, судно задело высокое омаровое дерево и столкнуло с него несколько омаров, которые упали на крабье дерево, росшее у подножия первого. Вероятно, это кораблекрушение произошло весною, омары были еще совсем молодыми, они соединились с крабами и дали новый плод, напомнивший оба вида.

Я пытался захватить с собою один экземпляр этого небывалого существа, однако моя находка отчасти отяготила бы меня, и к тому же мой Пегас не хотел стоять смирно.

Кроме того, я находился уже на полпути, в глубокой долине, по крайней мере на пятьсот сажен ниже уровня моря, где недостаток воздуха давал себя знать все сильнее.

Да и в других отношениях мое положение было не из приятных. Время от времени я встречал громадных рыб, которые, судя по их разинутым пастям, были не прочь проглотить и коня, и всадника. Мой бедный Россинант был слеп, и от моего мудрого руководства зависело, спасемся ли мы от враждебных посягательств голодных чудовищ. По этой причине я пришпоривал коня, стараясь как можно скорее выбраться на сушу.

Когда я очутился невдалеке от голландского берега, где толща воды над моей головой не превышала двадцати сажен, мне почудилось, что на песке, устилавшем морское дно, лежит человеческая фигура в женском платье. Это существо как будто подавало еще признаки жизни; подъехав ближе, я убедился, что жертва морской пучины действительно шевелит рукой. Я поспешил схватить ее за руку да и вытащил с собою на берег утопленницу, более напоминавшую бездыханный труп.

Хотя в то время искусство воскрешать мертвых было еще не так развито, как в наши дни, когда в каждом деревенском шинке имеется печатное указание, какими методами следует возвращать утонувших из царства теней, однако местному аптекарю посредством неутомимых стараний и медицинских навыков удалось раздуть крохотную искру жизни, которая еще теплилась в теле несчастной женщины.

Она была дражайшей половиной одного моряка, командовавшего судном из Гельвецлуиса, недавно вышедшим из гавани. На беду, капитан второпях вместо своей жены захватил с собою в дорогу другую женщину. Жене тотчас стало это известно через одну из бдительных богинь, покровительниц домашнего очага и супружеского согласия. А поскольку жена капитана была твердо уверена, что права супружеского ложа так же действительны на воде, как и на суше, то, пылая ревностью, бросилась в погоню за мужем на лодке.

Едва мстительная женщина очутилась на палубе мужнина корабля, как после краткого, непереводимого вступления она вздумала так энергично подкрепить свою обличительную речь соответствующими убедительными действиями, что ее супруг счел за лучшее попятиться.

Печальным следствием отступления капитана было то, что костлявая десница, готовившаяся нанести удар в ланиту мужа, ударила по морским волнам, а так как они оказались еще податливее виновного супруга, то капитанша лишь на морском дне нашла сопротивление, которого искала.

И вот моя несчастная звезда свела нас вместе, и при моем непосредственном участии на свете сделалось одной счастливой четой больше.

Могу себе представить, какие благословения послал мне любящий супруг, когда, возвратившись после плавания, нашел у себя дома свою нежную подругу, поджидавшую его. Но хоть я и сыграл с беднягой плохую шутку, однако мой поступок все же не был предосудительным. Мною руководило чистое, безупречное человеколюбие, как бы ни были печальны его последствия для голландского капитана, чего я не могу отрицать».

Этими словами, господа, отец заключил свой рассказ, о котором я вспомнил, наткнувшись на знаменитую пращу. Последняя, пробыв столько времени во владении моего рода и оказав ему так много важных услуг, по-видимому, нашла свой конец в пасти морского коня. По крайней мере, я воспользовался ею в тот единственный раз, когда швырнул с помощью этого орудия не успевшую разорваться бомбу обратно в ряды испанцев, через что мне удалось спасти от виселицы двоих моих друзей.

При этом благородном употреблении праща, уже успевшая немного истрепаться, лопнула окончательно. Бóльшая часть ее отлетела вместе с бомбою прочь, оставшийся же у меня в руке маленький обрывок лежит теперь в нашем семейном архиве, где сохраняется на вечные времена с другими важными древностями.

Вскоре после того я покинул Гибралтар и вернулся в Англию. Здесь со мною произошел один из самых удивительных случаев моей жизни.

Мне пришлось прогуляться в Уэпинг, чтобы присутствовать при погрузке различных предметов, которые я отправлял в Гамбург в подарок приятелям. Покончив с этим, я пустился в обратный путь по набережной Тауэр.

Был полдень, меня томила жестокая усталость, а солнце жгло до того невыносимо, что я залез в жерло одной из стоявших там пушек, чтоб отдохнуть немного. В этом укромном местечке было так прохладно, что, забившись туда, я погрузился в крепчайший сон.

А происходило это как раз четвертого июня^[10], и в час дня из всех пушек произвели залп в честь этого знаменательного события. Орудия были заряжены с утра, и так как никто не мог предполагать моего присутствия в жерле одного из них, то я и был переброшен выстрелом через крыши домов на противоположный берег реки, во двор одного фермера между Бермондсеем и Дептфордом.

Там я упал на большой стог сена и, будучи сильно оглушен, остался лежать на нем, так и не проснувшись.

Месяца три спустя сено до того вздорожало, что фермер решил получить большой барыш от продажи своих запасов.

Стог, на котором я лежал, был самым громадным во дворе и весил не менее пятисот пудов. Поэтому с него-то и начали нагрузку возов.

Громкий говор людей, приставивших к стогу лестницы, чтобы на него подняться, разбудил меня. Спросонок, не понимая хорошенько, что происходит, я вздумал убежать и свалился вниз, прямо на владельца сена. Самому мне это падение не причинило ни малейшего вреда, зато пострадал фермер: он был убит наповал, потому что я совершенно нечаянно сломал ему шею.

К моему великому успокоению, я узнал потом, что этот малый медлил продавать свою сельскохозяйственную продукцию, выжидая наступления страшной дороговизны, чтобы нажить тогда громадную прибыль. Таким образом, насильственная смерть была справедливой карой для него, а для соседних крестьян – истинным благодеянием.

Но как же удивился я, когда, вполне придя в себя, после долгого размышления вернулся к тем мыслям, с которыми уснул три месяца тому назад! А как велико было изумление моих лондонских приятелей, когда после многих напрасных поисков они снова увидели меня в своем кругу – все это вы легко можете представить себе, милостивые государи.

Теперь же, господа, выпьем по стаканчику, а потом я расскажу вам еще несколько историй о моих приключениях на море.