Рудольф Баландин
Время дальних странствий
Геологические закаты
Мы словно задались целью испробовать воду всех забайкальских рек. Недавно ещё спускался я по осыпи к Онону, зачерпнув чайником мутноватую воду. Вскоре настал черёд Нерче, и Шилке, и Ульдурге.
Минуя плешивые – от жары – сопки и степь, исхлестанную колеями, остановились возле извилистой ленивой речушки Борзи, на радость местным комарам. А сколько за это время испито из ручьёв!
Супы-пюре, каши с колбасой и всякая всячина, а главное, чай со сгущёнкой, приправленные дымком костра, густой синевой неба, воздухом, настоянным на травах… Мы избегали придорожных чайных.
Самое замечательное время наступило в конце полевого сезона. Мы обосновались в одной из глубоких падей. По склонам спускалась тайга. Даже не спускалась, а стекала волнами – зелёными, с пенной желтизной.
Долина тянулась на запад, стиснутая сопками.
Вместе с нами стоял отряд минералогического музея: три девушки минералоги и один хмурый студент-практикант, испытывающий на своих нешироких плечах всю тяжесть матриархата.
Мы ходили в маршруты, отыскивая оголённые скалы. Но и в таких местах граниты были словно облизанные, покрытые шершавыми лишайниками. Долго колотишь их, отыскивая трещины и отваливая глыбы, прежде чем увидишь свежий розоватый скол.
Больше всего нас интересовали пегматиты. Нечто среднее между гранитом и кварцевой жилой. Они располагались по трещинам. По составу напоминали гранит. Только кристаллы кварца, полевых шпатов и слюды в них крупные и какие-то хаотичные. Словно некто спешно забивал трещины в граните, сминая кристаллы, вдавливая их один в другой.
По словам Анатолия, академик Ферсман примерно так объяснял их происхождение. Когда застывали граниты, в них остались более жидкие подвижные растворы. Они заполняли трещины, полости и там быстро кристаллизировались, мешая друг другу. Правда, Анатолий с Ферсманом не согласен. Есть, мол, другое мнение, что пегматиты образуются подобно обычным жилам, под действием газов и растворов…
Минералогов из музея интересовали не пегматиты, а их богатства. Попадались чёрные гранёные турмалины, чёткие кристаллы дымчатого кварца (мориона), прозрачные, с фиолетовым оттенком флюориты и зелёные, как бы в мелких трещинках, неблагородные изумруды – бериллы.
Но многоцветные красоты минералов были ничто в сравнении с тем роскошным представлением, которое мы смотрели по вечерам.
Такие закаты наблюдал я впервые. Небо излучало все краски, впитанные за день, придавая им золотистый неземной оттенок. Вечернее представление вызвало у нас и недоумение: «Где-то мы видели нечто подобное!»
В круглой оправе горизонта, на фоне зеленовато-серого, как бы мелкозернистого неба белели крупные облака – кристаллы с разъеденными гранями. Заходящее солнце подсвечивало их снизу. Каждое облако проходило целую гамму оттенков – от бледно-лилового и розового до соломенно-жёлтого и пурпурного. Возле солнечного диска облака светились и плавились…
Кто-то изумился своему открытию:
– Как шлиф под микроскопом!
Шлиф – тончайший срез камня. Он так тонок, что просвечивает насквозь. Лежит между двух стеклянных пластинок. Чудеса начинаются, когда рассматриваешь его через особое устройство. Это два кристалла. Когда они скрещены, проходящий свет как бы фильтруется и раздваивается, обретая чистоту и стройность. Он придаёт шлифу волшебное свечение, насыщая его всеми цветами, среди которых преобладают золотистые. Поворот шлифа делает картину изменчивой и живой, как солнечный закат.
О небо! Днём оно словно сияющий купол с текучими узорами облаков. А ночью открывается бездна, и смотришь в неё как в самого себя, как в глубокий колодец, на дне которого тают звёзды…
После Забайкалья лучше всего сохранилось в моей памяти самое скоротечное и неуловимое – закаты.
Почти по Сергею Есенину: как много пройдено дорог, как мало сделано открытий!
…Ездить можно по-разному.
Ехали медведи
На велосипеде,
А за ними кот
Задом наперёд.
Именно так провёл я свою первую большую экспедицию. Конечно, я не ходил вперёд пятками. Дело даже не в том, что приходилось ездить, сидя спиной по движению. Но…
• примечал много мелочей, а главного не видел;
• слишком сильно переживал свои трудности и слабовато – чужие;
• думал, что кое-что знаю, не зная, в сущности, ничего;
• не замечал чужих достоинств и своих недостатков…
Короче, путешествовал задом наперёд.
Любителю приключений было бы что вспомнить. Скажем, переезд через горящую степь (ночью полосы огня извивались, как змеи, уползая за горизонт). Да и то сказать, исколесили всё Забайкалье от северной тайги до южных степей.
Путешествия бывают разные. Меньше всего ценны те, которые доступны многим. Побывать в двух, трёх, десяти странах не ахти какое достижение. Из документальных кинофильмов о дальних странах можно узнать много интересного.
Не менее просто испытать трудности и опасности путешествия по горам, тайге или пустыне, в завьюженной тундре. Достаточно стать туристом или альпинистом, чтобы ненадолго вкусить прелести «первобытной» жизни в лоне природы.
Что же остаётся особенного на долю настоящего путешественника?
Для него экспедиция – это цепочка больших и малых событий, но главное – открытий. Опасные приключения – издержки профессии. Суть в другом. Надо в дальней или ближней стороне увидеть и понять то, чего никто прежде не замечал.
Любая жизнь – это путешествие. И жаль, если не успеешь в мелькании мелких событий и стандартных дней разглядеть нечто важное, необычное и прекрасное. Жаль, если этот неповторимый и не слишком долгий путь проходишь задом наперёд.
…В забайкальской степи временами попадались мне незнакомые цветы: мохнатенькие, жёлтые, с лучиками-лепестками. Подивился им – и забыл на десять лет, пока не вычитал где-то: видел эдельвейсы.
Сопровождая груз на Ципикан, на Витимском нагорье миновал я несколько молодых, чуть ли не современных вулканов. Их конусы торчали где-то между горбами сопок, которые были для меня безликими и скучными. Мы ехали по застывшей базальтовой лаве вулканов, а я не замечал, не понимал этого.
Нечто подобное случилось и с гранитами. Пока ходил по ним, колотил их молотком и таскал за спиной в рюкзаке, не замечал в них ничего особенного.
Да и что считать интересным?
Перед отъездом в Москву спросил я Василия, который всё лето провёл в тайге, среди сопок и болот:
– Ну как? Много медведей встретил?
– Комаров-то побольше будет. А что медведь? Он же не дурак, тоже жить хочет, от человека бежит. Бесполезно его бить. Ты лучше про Москву расскажи. Говорят, там звёзды из рубина, сами светятся. Ты видел? Красная площадь самая большая в мире? За день Москву пройдёшь? А Ленинские горы – это выше наших, много выше, да?
Он спрашивал, и стала мне проясняться нехитрая истина: экзотика – это то, что нам непривычно. Для горожанина таёжная глухомань наполнена рысями, медведями, звериными тропами и всевозможными тревогами. А для жителя тайги огромный современный город – существо таинственное.
С тех пор я чураюсь экзотики. После того как отшагаешь сотню-другую километров, стараясь понять окружающую природу, её историю, строение, жизнь, чувствуешь её близкой, родной.
Но всё это проявится постепенно, скажется не сразу.
…У меня сохранилось письмо начала 1954 года. Ответа нет; возможно, его и не было. Не исключено, что это черновик, но скорее всего, письмо я так и не решился отправить. Если не ошибаюсь, с этой девушкой я познакомился летом 1952 года в Монино, и она мне понравилась. Больше я с ней не встречался.
Достаточно красноречивый документ.
Здравствуйте, Галя!
Вы догадались, кто Вам пишет? Помните Монино? Мне запомнились те дни хорошо и – в наказание – читайте письмо. Завтра товарный поезд Москва – Чита помчит меня (и будет мчать дней 20) через Урал, Сибирь к Байкалу, в места лесов, болот, комаров и позднеюрских интрузий (извините за геологическое выражение). Впрочем, довольно шуток. Времени немного. Буду писать серьёзно (не пугайтесь, ничего страшного или неприятного для Вас, надеюсь, нет, а впрочем, судите сами). Письмо вас, наверное, удивит и, может быть, обрадует. Плохо, что я его не решился написать год-два раньше. Тогда оно было бы более уместно и менее неожиданно. Но… (поговорку не привожу – старо). Трудно сейчас мне писать. Вы только не поймите меня неверно и не думайте плохо.
По-моему, я тогда испытывал чувство, которое должны называть дружбой (это чувство только обоюдное). Короче, решайте. Для меня Вы остались до сих пор другом. Времени прошло много, и великих чувств угадать не могу. Поэтому предлагаю Вам ответить мне (хочу, чтоб Вы были так же искренни, как я, и при малейшем нежелании отказались от ответа. Лучше промолчать, чем обмануть или кривить душой). Тем более что мы, может быть, уже никогда не встретимся. Молчание будет мне приятней и лучше, чем письмо, с тенью неискренности, т. к. это покажет, что я обманулся в Вас. Наверное, получается юношеская мелодрама? Но помните, что это слова не мальчика, но мужа (в смысле – мужчины). Поймите их как можно искренне, проще, и Вы увидите мысли и чувства. Это письмо – не объяснение в любви (я не боюсь этого страшного слова), не излияние души (чернилами по бумаге), не шутки – мне сейчас не до них – это желание не потерять друга.
Еду я на шесть месяцев и желал бы, чтобы мне писали все мои друзья. Как вы живёте? Как музыка? Какие Ваши планы?
Жду ответа (но не прошу и не настаиваю на нём). Ваше письмо прошу никому не показывать. Крепко жму Вашу руку. Извините за неуместные шутки. Ещё раз жму Вашу руку. Извините меня за письмо. Рудик.
Мой адрес: Чита, До востребования. Р. Баландину.
Хотя тогда мне было 19 лет, письмо какое-то детское. Отражает не только личность автора, но и советское время.
Во взаимных отношениях мужчины и женщины проявляется ещё и чувство собственного достоинства. Вступать в близкие отношения с другим человеком – это одно. «Трахаться» с кем-то к взаимному удовольствию или за деньги – совсем другое.
Крыса с вживлённым в один из «центров удовольствия» электродом постоянно нажимает на кнопку, раздражая его слабым током. Механическое удовольствие заменяет более сложные способы получения наслаждения. Крыса забывает удовлетворять свой аппетит или половое влечение, порой доводя себя до полного истощения.
Механическое возбуждение одного из нервных узлов мозга даёт более сильный эффект, чем секс. То же происходит у наркомана при химических воздействиях на мозг.
Таракан с оторванной головой способен совокупляться и – как знать? – может ощущать положительные эмоции. Он реализует замысел природы: принудить существо к продолжению рода даже за гранью личного существования.
Такова функция полового влечения, сексуальности по закону земной области жизни, Биосферы. Человек и тут вышел за пределы естества (как в конфликте цивилизации с окружающей средой). Отделил либидо от функции размножения, сделав одним из способов удовольствия.
Зигмунд Фрейд чрезмерно увлёкся биологизмом и мифотворчеством в проблеме секса. В его изложении мужской половой член обретает вид монументального обелиска, идола, центральной сакральной фигуры сексуальной мистерии.
Да, так происходит особенно в молодые годы от безделья и обильного питания. Мне кажется, подмена любви сексом плачевно сказывается на духовном строе личности и, возможно, приводит к ранней импотенции.
Любовь без секса лучше, чем секс без любви. Хотя лучше всего – единство.
Отзвуки экспедиции
За долгий полевой сезон никаких чрезвычайных происшествий не было. А вот мои камеральные работы в читинских геологических фондах дважды заставили меня побеспокоиться о своём будущем.
Началось с того, что у Анатолия форма допуска оказалась ниже, чем у меня. Он не мог в фондах смотреть отчёты о месторождениях, где встречались радиоактивные минералы.
Ирония судьбы: аспирант, готовивший кандидатскую диссертацию, не был допущен до государственных секретов, к которым имел доступ изгнанный из института студент.
Однажды, придя в нашу базу отряда, он стал что-то разыскивать. Спросил, не видел ли я его папку с секретными документами. Папки не было. Он сказал, что, должно быть, оставил её в парикмахерской.
Но и там её не было. Папка пропала. Мне было не по себе: ведь я подписывал справку, обещая хранить государственную тайну под страхом уголовного наказания. А в папке были совершенно секретные выписки и кальки, которые я не имел права предоставлять начальнику.
Прошла неделя, другая в тревожном ожидании. Никаких сведений.
Мы выехали в поле, Алексей распалил костёр, частично сжёг палатку и вьючный ящик. Составил акт о пожаре, в котором сгорели некоторые документы, включая папку.
Тревога оставалась некоторое время, но всё обошлось благополучно. Однако эта история аукнулась мне через четыре года.
…После окончания института я по распределению работал в отделе изысканий института «Теплоэлектропроект». В один из рабочих дней меня вызвали в первый отдел. Предложили поговорить с крепким мужчиной средних лет. Мы отошли с ним в сторонку, и он показал удостоверение, если не ошибаюсь, майора КГБ. Предложил встретиться в номере гостиницы «Балчуг» на следующий день.
Тут-то я и вспомнил о тех материалах под грифом «СС», которые без регистрации выносил из читинских геологических фондов.
В «Балчуге» было глухо и безлюдно. В назначенном номере за столиком ждал меня тот майор в штатском. Было тихо. Я понимал, что допрос могут записывать. Настроение было тревожное.
Неожиданно в разговоре он как бы между прочим спросил, знаком ли я с Анатолием Гелескулом. У меня немного отлегло от сердца. Майор в штатском стал доверительно расспрашивать, кого ещё я знаю из его приятелей. Я плохо запоминаю фамилии, назвал кое-кого по кличкам: Абон, Гапон, Чиж, Штанишка… Он просил уточнить, вспомнить ещё кого-нибудь. Стал называть мне имена и фамилии. Да, некоторые из этих ребят были мне известны. Я ему сказал, что он знает значительно больше меня.
Беседа длилась долго. Или мне так показалось? Он интересовался темами разговоров. Уверил, что не сомневается в моей честности как настоящего советского патриота. Я в свою очередь уверил его, что так оно и есть, и мне нечего скрывать. Да так оно и было.
В конце концов он дал мне свой телефон и просил позвонить, если возникнут какие-то новые обстоятельства. Я расписался на официальном бланке в том, что обязуюсь хранить в тайне этот разговор. Предупредил собеседника, что обычно встречаюсь только с Толей, и то редко.
На том и расстались. Звонить я ему не стал, и он меня больше не беспокоил. Толе о разговоре не сообщил, хотя намекнул, что надо быть осторожнее при спорах на политические темы. Он это воспринял равнодушно, и мне показалось, что он и так знает об интересе КГБ к их компании. Хотя ничего особенного в их высказываниях не было.
Значительно позже мне пояснили, что с КГБ мог сотрудничать лингвист полиглот Зализняк. Такие люди ценны для целей разведки как шифровальщики и дешифровщики. Впрочем, это лишь смутная версия.
Как я понял, «гэбисты» не особенно озабочены вербовкой стукачей. Если человек не выказывает готовности сотрудничать, он им не интересен. И понятно: лишняя обуза.
После этой беседы кончились мои опасения по поводу исчезновения совершенно секретной папки. Судя по всему, она не попала в КГБ.
Таков был отзвук моей первой забайкальской экспедиции.
Был и другой отзвук – в более поздний срок.
Весной 1990 года в центре Москвы на улице Кропоткина недалеко от метро я увидел Сергея Ивановича. Он стал вроде бы меньше ростом, но не слишком сильно изменился. Оказалось, что он работает в комиссии по переименованию улиц столицы.
– И что вы тут хотите переименовать? Метростроевская теперь Остоженка. Как будто тут не метро, а стога сена. Разве этого мало?
– Мы возвращаем исторические имена. Настало новое время. Вот, в частности, эта улица, метро. Разве плохое название Пречистенка?
– Что она, особо чистая, что ли? – Я заподозрил, что готовится покушение на Кропоткинскую улицу.
– Не так примитивно. Своё название она получила по надвратной церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Мы возрождаем русские православные традиции… В тысяча девятьсот двадцать первом году её назвали именем анархиста революционера Кропоткина, а потом и метро тоже. Пришла пора восстановить историческую справедливость.
Помнится, Сергей Иванович был геологом, членом КПСС… Нет, я не стал напоминать ему об этом. Быстро сообразил, что ругательства и проклятья бесполезны. Они же теперь хозяева столицы, страны, православные буржуи, чиновники. Криком делу не поможешь.
Я напомнил ему, что Кропоткин был выдающимся геологом, географом, мыслителем; сделал открытия в Забайкалье; был одним из основоположников ледниковой теории. И вообще это великий человек, которым восхищались Оскар Уайльд, Ромен Ролан…
Сергей Иванович слушал всё это с кислым лицом. Напомнил, что останется переулок Кропоткина, и этого вполне достаточно. Надо иметь в виду, что это был известный анархист, террорист, а в наше время поощрять таких деятелей недопустимо.
Было ясно: у них уже всё решено. Я сказал, что название станции метро они не имеют права менять: не они его строили. И никакой он не террорист. В конце концов, он – князь Рюрикович! А если будут переименовывать, я постараюсь поднять шум в прессе.
Не знаю, повлияли мои доводы и угрозы, или они в мэрии сами решили оставить прежнее название метро, в отличие от станции «Кировская», но до сих пор остаётся «Кропоткинская».
Моя первая встреча с гранитами была не последней. Через много лет Кольская сверхглубокая скважина доказала, что с ними дела обстоят значительно сложней, чем думали раньше. Новую модную глобальную тектонику плит опровергают, помимо всего прочего, ещё и граниты.
Гранитный слой литосферы, залегающий ниже осадочных пород, имеется только на материках. Земная кора океанов принципиально отличается от земной коры материков. Горные породы дна океана закрыты слоем воды от солнечной энергии. Поэтому их развитие замедленное.
Континентальную литосферу обрабатывает лучистая солнечная энергия, атмосферные воздух и вода, живые существа. Так происходит активный обмен веществ земной коры как глобального живого организма…
Чтобы прийти к этой мысли и выстроить на этой основе гипотезу круговоротов литосферы и движения материков, мне понадобилась четверть века, экспедиции в Белорусское Полесье и в Сванетию. О них – позже. А началось всё с забайкальских гранитов и работы в Южной Сибири.
Неприкаянный
Расскажу немного о себе и о том, почему я угодил в Сибирь.
Одно из самых верных моих решений – стать геологом. Оно принесло немало огорчений, тяжких переживаний. Но ни при каких условиях у меня не возникала мысль о другой профессии.
Однако я оставался плохим студентом, прогульщиком и неудачником (от слова «неуд»). Изгонялся, и не раз, из института. Но работником был неплохим. Мне даже посчастливилось сделать открытия в науках о Земле.
В Московский геологоразведочный институт (МГРИ) я поступил не «за туманом и за запахом тайги», а желая работать геологом. Детство провёл в подмосковном военном посёлке Монино, надолго уходил в лес. Профессия геолога мне представлялась наиболее свободной (и не ошибся). Сказалось и влияние книги Александра Ферсмана «Воспоминания о камне».
Геофизический факультет я выбрал не по склонности: там был самый низкий проходной балл. Пошёл по лёгкому пути, который, как порой бывает, оказался самым тяжёлым.
Сильно волновался, срезался на физике. Отчим, Константин Алексеевич, полковник медицинской службы, просил ректора разрешить мне пересдать с другой группой. Повезло с билетом, сдал на 4.
Учиться я не умел. Меня уважали только на кафедре физкультуры. Мой портрет вывесили как одного из трёх лучших спортсменов в вестибюле института: туда сходились две лестницы, перед которыми возвышался бюст Серго Орджоникидзе.
Красовался этот портрет недолго. Несколько профессоров обратились к ректору с требованием снять это изображение, дабы не поощрять таких прогульщиков и неучей. Фотографию изъяли. В июне 1953 года меня отчислили с геофизического факультета за избыток неудов и прогулов.
Тупым я не был. На практике по топографии под Сергиевым Посадом, в августе 1952-го нас не баловала погода: холодно, сыро, дождливо. В бригаде меня выбрали старшим. На правах начальника и по причине простуды я пребывал главным образом в палатке, а группа вела нивелирную съёмку.
Закончив работу, они пришли в палатку. Я решил проверить, что у них получилось. И вдруг увидел: они замкнули нивелирный ход с огромной ошибкой. Съёмку проводили ребята и девчата, учившиеся значительно лучше меня (что было нетрудно). Но они не сообразили, что надо вернуться к той же высоте, с которой начинали. Пришлось срочно подгонять показатели под результат с минимальной ошибкой.
Находчивость плохого ученика порой бывает полезней, чем исполнительность отличника.
На следующее лето была учебная практика в Крыму. В поезде жарко, в плацкартных вагонах по девять человек в купе (использовали третьи полки). В Киеве многие ребята решили испить перцівки. Результат был плачевный. В жару многих, что называется, развезло, кое-кто отравился, кто-то свалился со второй полки…
Когда вышли из вагонов и выстроились на платформе, вид у большинства был помятый: плохо спали, да ещё последствия выпивки. Зато долгий пеший переход до учебной базы удался на славу. Пошёл освежающий дождь, а там и ливень, гроза. Дорогу – песок и глина – развезло, появились солидные лужи, в которые плюхались желающие принять грязевые ванны.
Кто-то сказал, что можно сократить путь, перевалив через небольшую горку. Нас оказалось четверо – пожелавших пройти этим маршрутом. Мы незаметно отделились от общей группы, продрались сквозь кусты и полезли вверх.
Дождь лил, сверкали молнии, подъём был скользкий. На плоской площадке мы сделали передышку. Я присел отдохнуть возле камня. Он мне показался слишком гладким. На нём оказалась надпись, по-видимому, на иврите. Это было небольшое кладбище.
Полезли выше, добрались до округлого частично голого перевала. Побежали, как на поле боя, пригибаясь: впивались в землю молнии, били в уши удары грома.
Мы добрались до базы первыми.
Следующий день был свежим и солнечным. Вечером в нашей группе возникла бутылка вина. В сумерках кого-то осенила романтическая мысль: «Рванём на горку Луну встречать!» Я благоразумно отказался.
Пошли четверо ребят и две девушки. Вернулись тёмной ночью, часа через два. Ободранные, поцарапанные, а кто-то прихрамывал. Романтика требует жертв. Умный в гору не пойдёт, тем более в темноте и не по тропе.
Не всегда я был таким умником. Однажды мы шли по плоскому чуть пологому склону, который в верхней части заканчивался обрывом (такую структуру называют квестой). Вдруг под ногами – большая дыра в скале. Спустились в неё метров на пять. Вертикальный спуск перешёл в горизонтальный короткий тоннель с выходом в обрыв.
Мы подошли к краю. Оценив ситуацию, я предложил: «Спорим, что перелезу снаружи?» Отозвался Иван Сухов, бывший солдат: «Ставлю ящик пива». Я стал карабкаться наверх. Взбираться было не так уж трудно, – не скалолазание. Страшно было чувствовать за спиной пропасть. Руки и ноги слишком напрягались. Не все камни были надёжными.
Зачем я решился на такую глупость? Никогда не стремился выделиться. Не было девушки, на какую бы я хотел произвести неотразимое впечатление. Это было не в моём характере. Ящик пива, конечно, неплохо (я получил одну бутылку, на большее и не рассчитывал). Риск сорваться был невелик, но всё-таки существовал. Пожалуй, хотелось проверить себя – на будущее. Став геологом, мало ли чего придётся испытать…
Я обычно брался выполнять хозяйственные дела, связанные с перевозкой грузов. В пути осматриваешь из кузова окрестности, чувствуя себя свободным. Однажды в пионерском лагере я вызвался ехать с двумя мальчишками за овощами в колхоз. На обратном пути наш грузовик застрял в канаве. Шофёр ушёл искать трактор. Мы полдня сидели в кузове и грызли огурцы, вытирая их о штаны.
В Крыму надо было ехать к морю. Мы поднялись на холм и стали спускаться. Я впервые увидел море. Его синева начиналась высоко, сразу под голубым небом. Казалось, море надвигалось на нас…
По теории относительности, разницы нет – движешься ли ты к объекту или он – к тебе. Да, иллюзия такова. Но почтенные физики согласились принимать иллюзию за действительность. Мол, какая разница, поезд движется к платформе или она – к поезду. Да, формула будет одна и та же, но суть-то разная!
Кажущееся стороннему наблюдателю замедление времени в сверхскоростной ракете (следствие эффекта передачи информации) физики считают за реальный процесс. Хотя Эйнштейн отрицал объективность времени, он и его последователи решили, будто время можно растягивать и сжимать, как будто оно резиновое…
Мне постоянно хочется исследовать проблемы, а не выкапывать из кладовых памяти события, образы, мысли. Хочется сомневаться и обдумывать, а не соглашаться и запоминать. Впрочем, завершу рассказ о крымской практике.
…Нам выдали деньги для возвращения в Москву, предоставив самостоятельность. Я с товарищем по имени Спартак добирался до Симферополя из Феодосии. Искали попутную машину. Попался один грузовик в нужном нам направлении. В пустом кузове была только бочка с горючим.
Мы лежали, положив головы на рюкзаки. В каком-то посёлке (Старый Крым?) машина остановилась. В кузов грохнулся с неба тяжёлый рюкзак. Над бортом возникла круглая физиономия с рыжими клочьями волос вместо усов и бороды. Это был наш товарищ.
Только мы выехали в степь, надвинулись тучи, стемнело, грянула гроза. Ливень, молнии, гром! Мы промокли и продрогли. Неприятно, да ещё когда рядом бочка с бензином, а зигзаги молний бьют в землю.
Шофёр остановил машину, заглянул к нам: «Надо переждать!»
Нам терять было нечего. Стали уверять его, что необходимо ехать быстрее, и тогда молнии в нас не попадут. Мол, мы студенты, мы знаем. Он нам поверил.
Часа через два мы выехали к солнцу и теплу. В каком-то пролеске машина остановилась. Шофёру надо было сворачивать с дороги на Симферополь. Мы его поблагодарили. Стали дожидаться попутной машины.
Сколько мы ни махали руками, никто не останавливался. Спартак догадался, кивнув на нашего спутника: «Да они как увидят его, так и дают газу. Это ж чистый бандит».
Да, выглядел наш коллега в помятой шляпе весьма подозрительно. А сравнительно недавно была амнистия. Шли слухи о бандитах на дорогах. Спартак сказал мне: «Давай, мы спрячемся в кювете, а ты стой один, у тебя вроде бы вид приличней».
Так и сделали. Вскоре уловка сработала. Возле меня затормозил грузовик. Я подошёл к кабинке и спросил шофёра, куда он направляется. Вдруг он взглянул мимо меня. Краем глаза я увидел, что из кювета вылезают два моих спутника. Машина рванула вперёд. Я вскочил на подножку и стал уверять шофёра, что мы студенты-геологи. Он остановил машину.
В Симферополе вокзал был забит народом. Огромная очередь за билетами. Я встретил ещё двух ребят из нашей группы. Нас стало пятеро. Денег у всех было в обрез.
Мы отправились на базар. Вид у нас был экзотический. На практике одежда поизносилась, лица потемнели. Головные уборы: шляпы соломенная и войлочная, кепка, панамка, подвязанный на пиратский манер платок. На ногах – стоптанные башмаки, протёртые сандалии, перевязанные верёвкой, а у прибалтийца Игоря Фельда – домашние тапочки, которые ему почему-то прислали из дома.
Мы обходили ряды и пробовали съедобные продукты, ничего не покупая. Когда мы пошли на второй заход, бдительные продавцы стали нас прогонять.
Очередь за билетами почти не двигалась. Стемнело. Мы решили переночевать где-нибудь в сквере. Было тепло. Мы шли по слабо освещённой улице и, казалось, конца ей не было. Устали. Приметили тёмный заросший участок и залегли.
Солнечным утром мы поняли, что лежим в огороде. Я приподнялся. Невдалеке стоял мужчина с лопатой в руках. Мы молча вставали один за другим. Мужчина остолбенел. Вот так овощи уродились!
Не было надежды уехать поездом в ближайшие сутки. Мы со Спартаком решили отправиться в Москву автобусом. Денег было на два билета и ещё оставалось 50 копеек. Если вычесть проезд в метро – по 20 копеек на еду на два дня. Поехали!
Автобус был обычный городской, без удобств. На остановках мы обходились винегретом и чёрным хлебом. Доехали благополучно.
Дома я почувствовал, что мне чего-то хочется, но не еды. Увидел чайник и выпил из него всю воду из носика. Потом осушил чайничек с заваркой. И вспомнил: мы в пути выпили всего лишь по одному стакану чаю, остерегаясь пить сырую воду.
(Следующим летом Спартак погиб на производственной практике.)
…Об учебном процессе ничего припомнить не могу. Врезались в память только спортивные эпизоды.
С юности моими главными увлечениями были спорт и чтение. Они же во многом определяли моё воспитание, вырабатывали характер.
Спорт не прост. Это не только азарт, соревнование, стремление победить. Мне по душе были командные игры. В лёгкой атлетике бежал лучше в эстафете, чем в одиночку. Так азарт сильнее.
Был защитником в баскетболе. В этой игре на такой позиции важны не только физические качества, но и умственные. Надо успеть выбирать верное действие из двух-трёх вариантов в доли секунды, порой в прыжке; надо понимать игру лучше противника, действовать в команде.
Волейбол не так азартен: нет единоборств, а варианты игровых ситуаций весьма ограничены. Шахматы не любил: скучно.
Почему-то мне нравился бокс. Я не забияка, плечи узкие, нос кровоточил по малейшему поводу. Сокурсник боксёр перворазрядник Игорь Немцов взял меня на тренировки в общество «Спартак». В одной группе занимались и мастера, и новички. Разминки были утомительные.
В любительском боксе главное предугадывать действия оппонента, ловко защищаться, наносить точные резкие удары. Это увлекательно, хотя и немножко опасно. В боксе ноги не менее важны, чем руки. А ещё – голова. Она не только для того, чтобы держать удары. Думать приходится непрерывно, стараясь понять замыслы противника и достойно ему ответить. Диспут-пантомима с переходом на личности. Без обид и злобы.
На институтских соревнованиях по лёгкой атлетике я прыгал не только в длину, но и в высоту (что не любил). Первое-второе место разделил с Алексеем Розановым, ныне академиком, палеонтологом. Кстати, когда несколько лет назад мы с ним встретились, он припомнил те соревнования и отметил, что я прыгал почти без разбега.
И в школе, и в институте для меня главным был баскетбол. Памятный случай. В 1952 году я играл против Александра Гомельского, будущего тренера баскетбольной сборной СССР. Он был в третьей команде ЦСКА, а я играл за «Локомотив». Против нас было три мастера спорта, включая моего бывшего тренера Мершина. Это была самая позорная игра в моей жизни. Никогда я не чувствовал себя так беспомощно и бездарно, как в тот раз.
