Роз Уоткинс
Красный дом

Кажется, что злость из него уходит, он вздыхает и опирается о крепкий кухонный стол.

– Мы не можем убить его ради денег, – говорю я.

– Речь не об этом, – заявляет Грегори. – Это разумно, это благо для него. Он на протяжении долгих лет был занозой в заднице для нашей семьи, и пришла пора с этим покончить.

Она оставила его мне. Пегги оставила мне Красный дом. И именно поэтому Грегори и Делла так злятся на меня, хоть и очень стараются этого не показывать. Может, они и ненавидят этот дом, но он стоит много денег. Неправда, что его нельзя будет продать. Там участок земли, овчарни, у него есть своя история, а это может быть плюсом для некоторых людей. Люди бывают странные.

На мгновение я представляю свою жизнь, если переберусь туда. Смогла бы я примириться с этим местом? Нет. Я не хочу жить в Красном доме, который медленно погружается в окрашенное красным цветом болото. Я не хочу жить в доме, где убили мою семью.

* * *

Я иду прогуляться по лесу и оказываюсь на тропинке, по которой обычно ходила в школу, расположенную в другой части деревни. Меня пронзает вспышка воспоминаний, такая острая и холодная, словно в меня ткнули сосулькой. Моя первая встреча с Коди. Это должно было быть счастливым воспоминанием, но оно испорчено тем, что случилось позднее.

За лесом простиралось поле, на котором весной обычно расцветало множество диких цветов. Туда никто не ходил, поэтому я обычно доходила до центра поля и усаживалась там, скрытая из виду цветами. Там росли разные цветы – крошечные белые, голубые, которые, казалось, переливались на свету, маленькие пурпурные, напоминавшие орхидеи. Они помогали мне все забыть.

Но однажды я услышала, как кто-то ко мне приближается. Я сидела тихо, надеясь, что этот человек меня не заметит. Это оказался мальчик. Он тоже уселся в цветах, только с книгой. Он осматривал цветы, а потом сверялся с книгой. Я пыталась сидеть абсолютно неподвижно, задерживала дыхание, но он почувствовал мое присутствие, посмотрел прямо на меня, и я была вынуждена улыбнуться и поздороваться.

Он подвинулся немного поближе ко мне и спросил:

– Ты Селестина?

Конечно, я его не узнала. Он выглядел, как все остальные мальчики.

– Меня зовут Коди, – подсказал он.

– Да, конечно. Привет.

– Не говори никому, что я сюда приходил смотреть на цветы, – попросил он. – А то об этом будут трепаться до конца моей жизни.

Я рассмеялась.

– Я сохраню твою тайну.

И мы стали встречаться на этом поле с цветами. Похоже на типичное клише из любовных романов, не правда ли? Только окончилось все совсем иначе.

Я понимаю, что сошла с тропинки и нахожусь рядом с домиком на дереве, словно мои воспоминания привели меня сюда. Я резко разворачиваюсь и иду назад к дому Грегори и Деллы.

Они в кухне. Грегори разбирает стопку рекламных проспектов агентства недвижимости, а Делла сидит с чашкой кофе и внимательно меня изучает.

– Я бы на твоем месте выбрала тон посветлее, Ева, – говорит она. – Может, что-то поближе к кофейному? Он лучше подойдет к твоему цвету лица.

– Я не знала, что она собиралась оставить его мне, – заявляю я. – Мы никогда это не обсуждали.

Грегори склоняется над столом и засовывает рекламные проспекты в конверт. Делла наливает чай в его чашку.

– Мне не хотелось бы, чтобы ты занимался этим за кухонным столом. У тебя есть кабинет.

– Я хотел поговорить с Евой. – Он поднимает голову от своих проспектов и прищуривается, глядя на меня. – Я не понимаю, почему ты хочешь оставить Джозефа в живых, если это вообще можно назвать жизнью. Он уничтожил все. Ты хочешь потратить наследство, все, что тебе осталось от семьи, на то, чтобы поддерживать в нем жизнь? Без какой-либо цели?

– Я обещала бабушке, – отвечаю я и понимаю, что это звучит нелепо. Она умерла. Она никогда не узнает, что я нарушила обещание.

Грегори смягчается.

– Я знаю, что ты обещала, Ева. Но просто подумай об этом. Ее больше нет с нами, а что за жизнь у этого парня? Пегги была уверена, что он когда-нибудь поправится, но он не поправился. И не поправится.

– Я знаю.

– Печально то, что Пегги не смогла смириться с положением дел – она потратила такую огромную часть жизни на уход за ним. Когда она узнала, что умрет раньше него, она поняла, что это было ошибкой. Дать ему умереть означало бы признать это.

Я чувствую, что начинаю поддаваться. То, что говорит Грегори, на самом деле имеет смысл. Мое сопротивление, мое нежелание дать Джозефу умереть нелогично. Я думаю, что хватаюсь за свою любовь к нему, ведь когда-то я любила его, он был моим старшим братом. И независимо от обстоятельств, тяжело позволить своему старшему брату уйти, особенно если он твой последний близкий родственник.

– Я действительно любила его в детстве, – говорю я. – Я не помню деталей, но знаю, что любила его. Я имею в виду… до.

– Мне очень жаль, Ева. Я знаю, как все это тяжело для тебя. Ты потеряла семью, только что лишилась Пегги, а теперь еще встал вопрос с Джозефом, независимо от того, что он натворил.

И именно в эту минуту, когда Грегори демонстрирует сочувствие, я ломаюсь.

– Хорошо. Ты прав. Нам следует дать ему умереть.

Глава 11

На следующий день я отправляюсь в дом инвалидов «Гринакр» и подписываю тысячу документов, подтверждая, что мы собираемся позволить Джозефу умереть. Доктор Патель говорит мне, что я поступаю правильно. Также она говорит, что грустно в конце концов отпускать его, но так будет лучше. Звонят разным чиновникам, а я сижу и жду в каком-то отупелом состоянии. Меня немного мучает чувство вины, но преобладает оптимизм. Это начало светлой полосы моей жизни.

Вернувшись домой, я не могу поверить, насколько лучше я себя чувствую. Я читаю, немного смотрю телевизор, провожу несколько часов, просматривая видео с котиками на Ютубе. Облегчение от того, что решение принято, вызывает легкую дрожь по всему телу.

Я звоню Грегори, и мы разговариваем почти как нормальные люди. Он говорит мне, что собирается инвестировать унаследованные от Пегги деньги в агентство недвижимости, они должны оживить бизнес, и все будет хорошо. Похоже, он больше не злится на меня за то, что я получила Красный дом.

– Я не стану извиняться за свои чувства, – заявляет Грегори. – Он убил моего брата и его семью, и я не стану притворяться, что опечален из-за него.

– Все нормально, – отвечаю я. – Я вначале расстраивалась, но теперь тоже чувствую облегчение.

Мы заканчиваем разговор на хорошей ноте, и я чувствую, что улыбаюсь. Эта улыбка идет изнутри, а такого не было на протяжении многих лет. Я решаю съездить в приют для животных, снять ролики о свиньях и сообщить Мэри, что нам нужно совсем чуть-чуть продержаться, и тогда у меня, возможно, появятся деньги, чтобы закрыть долги по аренде, и я постараюсь вытащить нас из этой дыры.

* * *

Приехав, я не вижу Мэри, поэтому иду взглянуть на свиней. У них большой амбар, выложенный соломой, оттуда есть выход к очень грязному участку под открытым небом, где они сейчас и валяются. У нас есть один очень фотогеничный хряк по кличке Энгельберт. Я уверена, что видео с ним, с довольной мордой барахтающимся в грязи, понравится тем, кто нам помогает.

Я подпрыгиваю, услышав шуршание над головой. Я смотрю вверх, пытаясь понять, что же это было, и вижу ногу. На вишне. Затем я вижу всю Мэри, которая устроилась надо мной подобно гигантскому голубю.

– Что происходит?.. – спрашиваю я.

– Ева, хорошо, что ты здесь. Ты мне поможешь, – спокойно говорит она, словно происходящее абсолютно в порядке вещей.

Я хмурюсь, пытаясь рассмотреть что-то среди листвы.

– Я могу узнать, что происходит?

– Это Глициния. Она застряла.

Словно как по команде до меня сверху доносится тихое жалобное мяуканье. Я вижу только одну рыжую лапу, впившуюся в ветку над головой Мэри.

– Мэри, это кошка. Она молодая и подвижная. Не обижайтесь, но я думаю, что она лучше умеет лазать по деревьям, чем вы.

– Она орет уже целый час.

– Мы можем вызвать пожарных, чтобы ее спасти? Вроде бы они этим занимаются.

– Нет, в нынешние времена действует режим строгой экономии.

Трещит ветка, Мэри издает негромкий крик и падает примерно на фут^[17] вниз.

– Боже, Мэри, нам нужно спустить вас вниз. Кто будет кормить животных, если вы сломаете ногу?

– Со мной все в порядке. Если я смогу встать на эту ветку…

– Пожалуйста, не делайте этого.

Я испытываю невероятно теплые чувства к этой женщине и облегчение от того, что деньги Пегги помогут нам продолжить работу. Так от них будет гораздо больше пользы, чем продолжать тратить их на поддержание жизни в человеке, который не приходит в сознание. Независимо от того, что хотела (или думала, что хотела) бабушка Пегги.

Опять шуршит сверху, и я вижу, как маленькая мордочка Глицинии смотрит на меня. На земле стоит коробка с сухим кошачьим кормом. Предположительно Мэри принесла ее, чтобы попытаться заставить Глицинию спуститься вниз. Я слегка трясу коробку, Глициния меняет положение и начинает спускаться хвостом вперед по стволу дерева. Получается не особо грациозно, но, по крайней мере, она спускается вниз. Кошка приближается к Мэри, затем останавливается и осматривает ветку, на которой качается сорока, посматривая на Глицинию. Похоже, сорока намеренно дразнит кошку.

– Мэри, вы можете ее схватить? – спрашиваю я. – Глупышка собирается ловить птицу, которая ее дразнит.

Мэри чуть меняет положение, тянется вверх, и ей удается схватить Глицинию. Она бесцеремонно тянет кошку вниз, а потом швыряет на меня. Я ловлю ее и говорю:

– Ради всего святого, Глициния, ты же чуть не убила Мэри!

Я помогаю Мэри спуститься. Она тяжелее, чем кажется.

– Спасибо, – благодарит она. – Давно я не лазала по деревьям, но потренироваться было неплохо.

– Правда?

Пегги было под восемьдесят, когда она лазила под крышу, чтобы прочистить водосточные желоба в Красном доме, настаивая на том, что способна все сделать сама. Я не горю желанием этим заниматься даже в двадцать пять. Я выгляжу жалко в сравнении с этими крепкими женщинами.

Я предлагаю Мэри присесть, отдохнуть и чего-нибудь выпить, но она и слышать об этом не хочет. Она готовит еду для животных, я снимаю Энгельберта и других свиней, занимающихся своими делами. Я жалею, что не сняла Мэри на дереве, ведь это показало бы, как мы преданы делу, но ей это не понравилось бы. Она даже не смеется над случившимся. Для нее это нормальное поведение.

– Я понимаю, что ты не специально не узнала Верити Синглтон, – говорит Мэри. – Но дело в том, что у нас ужасное финансовое положение.

– Мне нужно кое-что с вами обсудить.

Я сижу на тюке сена, и Глициния прыгает мне на колени, она совсем не раскаивается.

– Давай, – отвечает Мэри, потирая лодыжку, а я задумываюсь, не повредила ли она ногу, спускаясь с дерева. Я даже не утруждаю себя вопросом, потому что Мэри в любом случае не признается.

– У меня умерла бабушка, и она оставила мне немного денег, – сообщаю я. – Может потребоваться какое-то время для вступления в наследство, но я хочу отдать часть на содержание приюта.

– Мне очень жаль, что ты потеряла бабушку, – говорит Мэри. – Почему ты мне не сказала?

Я пожимаю плечами.

– У вас и так полно забот.

– Но ты не можешь взять и отдать свое наследство.

– Не все, только часть, то, что нужно, чтобы сейчас вытянуть нас из ямы.

Мэри наклоняется ко мне и обнимает. Я никогда не видела ничего подобного. Я с ужасом понимаю, что она плачет, и отстраняюсь от нее до того, как расплачусь сама.

Глава 12

У меня в кухне очень холодно, здесь сквозняк, холод проникает сквозь старые окна и в щель под дверью. Я снова надеваю куртку, сажусь за стол и открываю ноутбук. Я помню, что у бабушки Пегги был дверной уплотнитель от сквозняка в виде таксы. Она выглядела очень грустной от того, что ей приходилось лежать на полу у холодной двери. Мне всегда было ее жаль, я забирала к себе и позволяла спать на диване, несмотря на то, что это раздражало Пегги. Она так хорошо ко мне относилась…

Я захожу в Фейсбук и провожу некоторое время на странице приюта для животных, отвечаю на несколько комментариев. Я не чувствую обычного беспокойства, когда смотрю на фотографии и видео животных. У нас все будет в порядке. Скоро у меня будут деньги.

Я достаю телефон и нахожу видео с Энгельбертом, принимающим грязевую ванну. Получилось идеально. Я выкладываю его на Фейсбуке, и он сразу же получает кучу лайков. Затем я вспоминаю, как пару недель назад снимала Глицинию, ползающую по тюкам сена. У нее и на них-то плохо получалось взбираться, ей не следовало даже пытаться лезть на вишню. Я прокручиваю видео в поисках нужного, и вдруг словно получаю удар под дых. Я забыла, что снимала Джозефа, когда навещала его в доме инвалидов.

Мой палец зависает над иконкой «удалить». Какой смысл хранить эту запись? Но затем я решаю один разок ее посмотреть. Выглядел Джозеф ужасно. Это убедит меня в том, что я все делаю правильно, позволяя ему умереть.

Я запускаю видео. Джозеф лежит, отклонив голову назад, взгляд блуждающий, кожа влажная и серая. На заднем фоне звучит мой голос, я болтаю о всяких безобидных вещах, которые я посчитала самыми подходящими для такого разговора.

Я смотрю на Джозефа с предельной сосредоточенностью, так, как обычно смотрю на людей, даже задумываясь об этом. Мне приходится так делать, чтобы у меня появился хоть какой-то шанс понять, кто они.

Я выпрямляюсь. Я заметила кое-что странное.

Я включаю звук на телефоне на максимум, несмотря на то что мой собственный голос напоминает мне скрежет ногтей по школьной доске.

Я смотрю видео от начала и до конца три раза подряд. С каждым просмотром все становится понятнее.

Глаза Джозефа, как и всегда, бегают из стороны в сторону, но иногда они чуть приподнимаются вверх. Это происходит, когда я упоминаю змей. Каждый раз. Джозеф обожал своих змей. Это не может быть совпадением. Но как такое может быть? Он же без сознания.

Я снова смотрю видео. Я упоминаю змей раз десять, и каждый раз его глаза реагируют. Мой мозг гудит, пытаясь с этим разобраться. Насколько вероятно, что это просто совпадение?

Это не случайность.

Я снова и снова пересматриваю видео, силой воли пытаясь его изменить. Это не может быть правдой. Внутри меня все холодеет.

У меня дрожат руки, когда я хватаюсь за ноутбук и набираю в поисковике: «Могут ли пациенты в вегетативном состоянии реагировать на что-либо?»

Я нахожу статью, в которой говорится, что пациенты в состоянии овоща могут бессознательно реагировать на звук своего имени. Я также нахожу статьи, в которых утверждается, что некоторые пациенты, которые, как предполагалось, находились без сознания, на самом деле все осознавали. Во время одного исследования четыре из двадцати трех пациентов, которых считали овощами, оказались в сознании. Один из комментаторов высказался следующим образом: «Из-за этого возникает много этических проблем, например, закон допускает смерть пациентов, которые постоянно находятся в вегетативном состоянии, путем прекращения лечения и ухода. Если же пациент проявляет реакцию на что-либо, то это незаконно, даже если он четко дает понять, что хочет уйти из жизни».

– О боже! – говорю я. – Боже, боже мой!

Я встаю и понимаю, что направляюсь к двери. Джозеф может быть заперт в своем теле, неспособный даже сказать нам, что он есть, он там. Я нащупываю пальцами дверной косяк и прижимаюсь к нему головой. Он холодный. Мне трудно дышать. Как я обычно дышу на протяжении всего дня, даже не задумываясь об этом? Кажется, так трудно делать это правильно.

Я возвращаюсь к ноутбуку и снова гуглю интересующий меня вопрос, кликаю по ссылкам, одной, другой, я отчаянно хочу найти другое объяснение. Затем я снова смотрю видео и независимо от всех моих усилий прихожу к тому же самому выводу. Он реагировал на мои слова.

Если Джозеф в сознании, он знает, что мы собираемся его убить. Это жестоко. Но, конечно, он и сам может хотеть умереть. Прямо сейчас Джозеф живет в аду. Он был заперт внутри своего тела на протяжении многих лет, неспособный общаться, а теперь ему наконец позволят умереть. Хочет ли он этого? Если врачи узнают, что он в сознании, они не смогут его убить. Это запрещено.

Может, мне стоит притвориться, что я никогда не смотрела это видео. Сохранить отношения с семьей, получить наследство и использовать его в помощь приюту для животных, жить дальше своей жизнью.

А если Джозеф не хочет умирать? И отчаянно хочет подать нам знак? Он лежит там и мечтает, чтобы кто-то заметил, что он не кусок мяса. Я даже не могу представить весь ужас этого.

Глава 13
Джозеф Флауэрс

Я по уши в дерьме.

Я не знаю, где я, но здесь нет никого, кто бы знал, что я на самом деле жив. Они перекатывают меня, склоняются надо мной, приближаясь слишком близко, и разговаривают так, словно я просто кусок мяса. Я пытаюсь показать им, что я здесь, но они даже не смотрят.

Я потею, мне то слишком жарко, то слишком холодно, тело зудит и болит. Я ничего не могу поделать и не могу никому ничего сказать. Мне страшно.

Я пытаюсь подать сигнал глазами, но эти люди его не замечают. Мои глаза как-то работают, но смотрят они туда, куда сами хотят, а не туда, куда хочу я. По большей части они смотрят на потолок, покрытый плитками с трещинами. Я вижу узоры в этих отломившихся кусочках, и еще там есть пятно в форме змеи. На самом деле это просто волнистая линия. Я помню, что у меня были змеи. У меня есть эти небольшие всплески воспоминаний в моем небытии. Когда я смотрю на потолок, я вспоминаю моих змей. В любом случае это единственное место, на которое я могу смотреть.

Навестить меня приходила моя маленькая сестренка, только она больше не маленькая. Теперь это взрослая женщина, а это означает, что я нахожусь в этом состоянии гораздо дольше, чем предполагал. Вероятно, я спал много лет перед тем, как проснуться.

Она разговаривала со мной, рассказывала про моих змей – и на меня резко нахлынули воспоминания. Я пытался не погружаться в них, пока сестра находилась здесь, потому что это так здорово, когда кто-то с тобой разговаривает. Мне так скучно здесь, что, думаю, я могу умереть от скуки.

На самом деле я не хочу умирать. Кажется, что вроде бы и следовало, но это страшно, как это было бы для вас или для любого человека – меня страшит сама мысль о смерти. Я думаю, что меня здесь могут убить. Они в любом случае считают, что я, по сути, мертв.

Если бы я мог моргать, они, возможно, знали бы, что я здесь, но я не помню, как это делается. Мои глаза двигаются, но я не помню, как заставить их моргнуть, когда я этого хочу. Я пытался двигать глазами, когда моя сестра говорила про змей. Таким образом она могла бы понять, что я здесь. Тогда меня, может, и не убьют.

Глава 14
Ева

На следующий день я звоню Маркусу и спрашиваю, можно ли мне взять небольшой отпуск. Он не возражает. Я ему не нужна, и мы оба это знаем. Затем я направляюсь в дом инвалидов и говорю администратору, что хочу попрощаться с братом. Она сразу же позволяет мне пройти. Я предполагаю, что она меня узнала, хотя я, конечно, не могу сказать такое про себя.

В палате Джозефа никого нет, за исключением несчастного дядьки на соседней кровати. Я киваю ему и тихо здороваюсь, потом чувствую себя глупо. Я рада, что больше здесь никого нет. Так будет проще.

Похоже, Джозеф не спит или, по крайней мере, бодрствует так, как он вообще может бодрствовать. Я смотрю на его глаза и на остальную часть лица, анализирую их, как делаю обычно. Его глаза блуждают из стороны в сторону, но это движение происходит по одной траектории.

– Привет, Джозеф, – говорю я. – Надеюсь, что с тобой все в порядке.

Ему далеко до «все в порядке». Они убрали трубку, через которую ему в тело поступало питание. Он умирает.

Я смотрю в глаза Джозефа, пока говорю, пытаюсь уловить их движение вверх, которое видела на видеозаписи. Мне кажется, что я замечаю легкое подергивание – они чуть-чуть поднимаются вверх, но движение почти незаметное, поэтому я не могу быть уверена в том, что оно действительно было. Я сажусь на стул рядом с его кроватью и наклоняюсь к его лицу. Как ужасно, что он не может от меня отодвинуться, как бы близко я ни склонилась. Он абсолютно беззащитен. С ним можно делать все, что угодно. Я не хочу, чтобы он был в сознании, ведь даже если он и убил мою семью, это слишком суровое наказание.

– Джозеф, если ты меня слышишь, подвигай глазами, как можешь, – говорю я.

У меня сжимается горло. Его глаза поднимаются вверх. Я уверена в этом. Часть меня хочет быстро бежать отсюда, пролететь через стерильную приемную и нестись по освещенным солнцем полям на улице, только бы не видеть этого. Джозеф не может общаться. Он не может быть здесь. Он же овощ. Он никогда не был в сознании. Правда ведь?

Я заставляю себя остаться. Если он на самом деле в сознании, как он должен сейчас себя чувствовать? Зная о возможности общаться. Я не могу этого представить.

– Отлично, – хвалю я его. – О боже, я думаю, что это видела. Пожалуйста, не повторяй это движение, пока я тебя не попрошу. Никаких движений, пока я не скажу.

Я жду несколько секунд и наблюдаю, как его глаза двигаются только по горизонтальной траектории.

Я понимаю, что схватила его за руку и сильно сжимаю ее, вероятно, причиняя ему боль. Я ослабляю хватку.

– Хорошо, Джозеф, – говорю я. – А теперь сделай это снова. Сейчас.

Вон оно! Легкое, почти незаметное движение. Такое движение нормальный человек, вероятно, и не заметит. Но я всю жизнь борюсь с лицами и рассматриваю их в мельчайших деталях, словно я с другой планеты. Поэтому я замечаю это движение глаз.

– Боже мой, боже мой, – повторяю я. – Ты на самом деле здесь. Нам нужно это повторить еще разок, чтобы я уже была уверена. Джозеф, повтори это. Сейчас.

Опять!

– Черт побери! – И это все, что я могу сказать. – Черт по-бе-ри!

Я откидываюсь на спинку стула, сердце стучит у меня в груди. И что мне теперь делать? Я получила только один вид сигнала – «да», но не «нет». Я смотрю на Джозефа, и весь ужас его судьбы тяжелым грузом наваливается на меня. Наверное, он мог бы столько всего рассказать, но пока не знает, как это сделать.

Я делаю глубокий вдох и опять склоняюсь к нему поближе.

– Джозеф, мне нужно знать, что делать. Мне нужно задать тебе несколько вопросов.

Глаза идут вверх.

– Я воспринимаю этот ответ как «да», но можем ли мы сказать «нет»? Ты способен сделать что-то еще? Что-то другое? Ты можешь повторить это движение два раза подряд?

Я смотрю на его лицо, руки, остальную часть тела, но в основном на его глаза. Ничего.

– Хорошо, – киваю я. – Наверное, для тебя сложно два раза подряд проделать это движение. У тебя очень хорошо получается. Я буду считать, что ты ответил «да», если ты двигаешь глазами, и «нет» или «не знаю», если ты ими вообще не двигаешь. Пойдет?

Быстрое движение вверх.

Я знаю, что он быстро устанет. Или кто-то сюда зайдет и велит мне прекратить эксперимент.

– Я – твоя сестра, – продолжаю я. – Сейчас меня зовут Ева, но раньше звали Селестина. Ты меня помнишь?

«Да!»

Я хватаюсь руками за стул. Он меня знает.

Наверное, у меня мало времени. Но я должна это сделать.

– Джозеф, ты помнишь что-нибудь про ту ночь, когда ты попал в аварию?

Я смотрю ему в глаза, но ответа нет. Они не двигаются.

– Ты забыл, что случилось?

Легкое движение.

Я вздыхаю с облегчением. Он не помнит. Он не знает, что натворил.

Я жду несколько секунд, затем тихо спрашиваю:

– Ты хочешь, чтобы мы позволили тебе умереть?

Очень явное движение глазами. Мгновенный ответ.

Он хочет умереть. Он в сознании и хочет умереть.

Дверь распахивается, и в палату быстро заходит женщина. Судя по виду, это медсестра, у нее прямоугольная фигура, каштановые волосы зачесаны назад. Всем своим видом она показывает, что не потерпит никаких возражений. Я ее не узнаю, но в этом нет ничего удивительного.

– Ева Тейлор? – спрашивает она у меня.

Я киваю.

Она бросает взгляд на Джозефа, и у нее округляются глаза.

– Пожалуйста, пройдите со мной.

– В чем дело?

– Боюсь, что СМИ каким-то образом узнали, что ваш брат находится в нашем заведении. – Она смотрит на Джозефа со смесью удивления, возбуждения и ужаса. – Репортеры дежурят у главного входа. Мы считаем, что вам лучше уйти через черный ход, пока они и туда не добрались. Если не возражаете.

Вот оно. Начало конца Евы. Я почти ощущаю облегчение.

– Но мне нужно поговорить с доктором Патель.

– Вы можете поговорить с ней по телефону?

Она уже выводит меня из палаты, явно не собираясь слушать, что я скажу.

У меня нет возможности что-то еще сказать Джозефу.

Я быстрым шагом иду за медсестрой, и вскоре мы оказываемся у черного хода. Он ведет в сад, по большей части состоящий из стриженых лужаек, но в окружении больших кустов. Двое сотрудников украдкой курят под деревом в дальнем конце сада. Никаких журналистов здесь нет, но когда я выглядываю из-за угла здания, я вижу, сколько их собралось на автостоянке.

– Они могут меня узнать, – говорю я медсестре. – Как мне добраться до моей машины? Они же навалятся на меня всей толпой.

– Дайте мне ключи от вашей машины. – Похоже, она наслаждается происходящим. Наверное, это хоть какое-то разнообразие в ее работе, ей же приходится ухаживать за людьми, которые зачастую и поблагодарить не могут. Медсестра показывает на кусты в дальней части сада. Я вижу ступеньки для перехода через забор на простирающееся за ним поле. – Идите вон туда, поверните налево, затем по краю поля, и окажетесь в переулке. Там я вас встречу.

Происходящее кажется эпизодом из фильма о Джеймсе Бонде. Как и обычно, я прокручиваю в голове разные сценарии. А что, если она совсем не медсестра, а постороннее лицо, которое пытается украсть мою машину? А что, если она на самом деле журналистка? А что, если она убийца и будет поджидать меня с топором? Но она настолько соответствует классическому образу медсестры, что я не могу продолжать в том же духе. Я вручаю ей ключи от машины, и она быстро бежит к автомобильной стоянке. Я иду через сад к полю.