Мэри начинает наполнять следующую сетку, решительно заталкивая в нее сено. Глициния впивается когтями мне в шею.
– И ты сказала ей, что Умберто отлично себя чувствует в своем новом доме, когда ты прекрасно знала, что его пришлось усыпить, – говорит Мэри.
– Я не думала, что это была…
Я понятия не имею, что сказать. Чертова баба не представилась. Она тут появилась, как случайная посетительница, которая просто видела Умберто, одного из наших котов, на нашей странице в Фейсбуке[6]. Я не посчитала нужным рассказывать ей обо всех его болезнях и о нашем решении его усыпить. Люди критикуют нас за усыпление и также критикуют нас, когда мы тратим тысячи фунтов стерлингов на одно животное, да и такие новости в социальных сетях моментально распространяются, и начинается настоящее безумие.
– Я не поняла, что это была она, – наконец говорю я. Верити носит короткую стрижку, у нее светло-русые волосы и стандартное лицо. Таких вообще не должно быть.
Мэри раздраженно вздыхает.
– Как ты могла не узнать ее? Как такое вообще возможно?
На заднем фоне хрюкают свиньи, как бы поддерживая ее позицию.
Мне хочется огрызнуться. Сказать ей, что у меня умирает бабушка. И она сама тоже не умеет общаться с людьми. И если Верити Синглтон так легко обидеть, то и Мэри с таким же успехом могла вывести ее из себя. Но я очень болезненно отношусь к проблемам распознавания лиц.
В голове всплывает воспоминание. Я стою у школьных ворот, мне около восьми лет. Я знаю, что тетя Делла должна была за мной приехать, утром на ней было розовое платье, но у ворот нет ни одной женщины в таком платье. Большинство мам блондинки или брюнетки, а Делла рыжая, поэтому, когда я вижу женщину с длинными рыжими волосами, я бегу к ней и хватаю ее за руку. Женщина издает странный звук и смотрит на меня сверху вниз.
– О, это Селестина? Боже праведный! – восклицает она.
Она бросает мою руку. Потом подходит еще одна женщина, судя по всему, это настоящая тетя Делла, она на грани слез, извиняется перед этой женщиной, которую я схватила за руку, и говорит: «Я не знаю, почему она так делает. Конечно же, это ведь не мой ребенок», потом она хватает меня и орет: «Почему ты такая неблагодарная? Ты знаешь, от чего я отказалась, чтобы растить тебя?» Я рыдаю, понимая, что другие дети стараются гораздо больше, а я лентяйка и эгоистка, как все и говорят. И никому не приходит в голову, включая меня саму, что я не распознаю лица, как все остальные люди.
Я крепче прижимаю Глицинию. Большинство кошек не переносят подобное отношение, но Глициния сама агрессивно навязчива с проявлением симпатии, поэтому терпит. Мне гораздо проще различать животных – у них шерсть разного цвета, они имеют какие-то особенности, метки, да и им в любом случае плевать, узнала я их или нет.
Я жутко струсила из-за случившегося.
– Мне очень жаль, Мэри, – говорю я. – У меня в тот день была мигрень. У меня в таких случаях затуманивается зрение и голова плохо работает.
У меня никогда не бывает мигрени, у меня в принципе никогда не болит голова, даже когда я страдаю от похмелья. Но люди понимают, что такое мигрень, и не понимают, что такое лицевая слепота. Я читала книгу про человека вроде меня, а рецензент на Амазоне заявил, что это «все выдумки». Словно ему было лень погуглить, что это за расстройство, это отняло бы совсем немного времени, зато он бы во всем разобрался. Я не знаю, почему лицевая слепота почти не обсуждается, учитывая, насколько она распространена. Может, через некоторое время начнется массовая кампания и куча знаменитостей признаются в том, что никогда не знали, с кем общаются, это станет модным, и люди поймут, что именно со мной не так, и я смогу больше не скрывать свою проблему. Но до тех пор я буду молчать.
– Верити прекратила делать пожертвования и не взяла последнюю партию одежды для собак. – Мэри опускается на тюк сена. Весь гнев ушел, сил ругаться у нее больше нет. – Я не знаю, как мы будем выживать. И она еще написала в Фейсбуке, что мы врали про Умберто, и люди теперь считают нас котоубийцами. Другие люди тоже прекратили переводить деньги. А ты знаешь, как взлетели цены, и арендную плату нам снова подняли.
– О боже, Мэри, мне на самом деле очень жаль. – Я приближаюсь к ней, но не знаю, как ее успокоить. Приют для животных – это все для нее. Если бы нас вынудили закрыться, думаю, она бы просто легла на землю и умерла.
– Честность всегда лучше и проще всего, Ева, – объявляет она с таким видом, будто она Мастер Йода[7] или какой-то подобный персонаж. Это показывает, как мало она знает о моей жизни.
Я слышу, как один из осликов пинает металлическую дверь стойла, очевидно, ему не нравится, что мы так долго разносим сено.
– Мне наполнить эту сетку? – предлагаю я.
Мэри игнорирует и меня, и нетерпеливого осла.
– Теперь люди относятся с недоверием к благотворительным организациям, – продолжает она. – Чуть что – и они прекращают нам помогать. Возможно, нам придется закрыться. Я уже задержала арендную плату за поле и платежи поставщику кормов. И что тогда будет с животными?
Я понимаю, что она вот-вот расплачется, я этого не вынесу.
– Я принесу немного денег и еды, – говорю я, хотя у меня нет ни денег, ни кормов. – Мы выживем, обещаю.
Я ставлю машину примерно в двух улицах от моего дома. Это уже вошло у меня в привычку – вдруг за мной кто-то следил? Но на этот раз никого не видно. Я иду по узкой улице, на которой стоят кирпичные одноквартирные дома с общими боковыми стенами, и добираюсь до своей входной двери. У меня крошечный домик, в котором не проводилась никакая модернизация. На окнах образуется наледь, туалет древний, в том помещении даже нет раковины, но мне все равно пришлось внести невероятно большой первый взнос. Платила Пегги.
Я осторожно захожу в дом. Мои цветы стоят у окна, тапки – у входной двери, там, где я их оставила. В доме тихо, он производит впечатление места, где на протяжении всего дня никто не нарушал тишину и покой. Только холодно, словно холод въелся в стены дома.
Я варю себе кофе и сажусь за кухонный стол со своим ноутбуком. Слезы катятся у меня по щекам, когда я гуглю «рак яичников» и кликаю одну статью за другой. Я чувствую себя ужасно, не имея достаточно информации о состоянии Пегги, чтобы что-то выяснить. Какая у нее стадия? Как сильно распространился рак?
Сомневаюсь, что смогу с этим справиться. Потери сопровождали меня всю жизнь, определяли ее. Как только я выросла достаточно, чтобы что-то понимать, я узнала, что всю мою семью убили. Я узнала, что у меня были мама и папа и совсем еще маленький брат, которого я, вероятно, очень любила, но даже не помню, потому что не помню день убийства и все, что ему предшествовало. Вероятно, это реакция на травму. От отсутствия воспоминаний все только хуже. Мне сказали, что у меня была семья, но в памяти не сохранилось никаких образов, за которые можно было бы зацепиться. Я также узнала, что их всех убил мой старший брат – никто даже не пытался это от меня скрыть. Поэтому, возможно, и хорошо, что я ничего не помню, потому что, похоже, я была свидетельницей всего этого.
Прямо в центре меня, где живут эти знания о моей семье, чернеет пустота. Она бесформенная, бесцветная, но очень тяжелая, словно черная дыра в душе, которая высасывает радость из всего, что я делаю и ощущаю. В последнее время она как будто стала легче. Я начала радоваться мелочам. Книгам в магазине, животным в приюте, дружбе с Маркусом, даже общением с хмурой Мэри. Но мысль о том, что Пегги умирает, поставила все это под угрозу. Я чувствую, как пустота растет и снова становится тяжелее.
Я встаю и отворачиваюсь от ноутбука. Вынимаю один из цветков из вазы на подоконнике и обрываю у него лепестки. Это желтая роза, от нее пахнет мускусом. Лепестки падают на пол. Я сжимаю стебель, шипы прокалывают мои ладони. От боли мне становится лучше. Когда я вижу каплю крови на грязном линолеуме, я разжимаю ладонь, и стебель падает на пол.
Я снова сажусь и смотрю на свою ладонь. Она пульсирует. Я тянусь за бумажной салфеткой и прижимаю ее к ране.
Одной рукой я набираю в поисковике мои старые имя и фамилию. Устанавливаю параметры поиска на «Последние двадцать четыре часа». Вот оно, в Инстаграме[8]. #ДевочкаСоЗмеями. #УбийстваВКрасномДоме. Размещена моя фотография – я бегу к машине парня, когда думала, что он пострадал, и вторая – он сфотографировал мое лицо сразу после того, как я ему врезала. Сложно сказать, похожа я на ней на себя или нет. Освещение плохое, да и снимок размытый. Комментарии очень разные: от «Боже мой!» до скептицизма и откровенного неверия. Я захлопываю крышку ноутбука.
Похоже, мои относительно спокойные годы жизни под именем Евы подходят к концу. Я всегда думала, что, если выяснится, кто я такая, я откажусь от образа Евы и, как птица феникс, появлюсь в новом месте с новыми именем и фамилией. Мне придется отказаться от хорошей работы в книжном магазине, а что будет с приютом для животных без меня? Мысль о том, что я больше не увижу Глицинию, ранит меня больнее всего. Что это говорит обо мне? Я не знаю, только эта боль кажется более реальной, чем расставание с Маркусом и Мэри.
Может, мне следует просто принять это все. Сказать всем, кто я. Но я помню, как люди со мной разговаривали. С жалостью, восхищением, некоторой долей отвращения, а иногда и со страхом, словно моя трагедия могла оказаться заразной. Я не смогу со всем этим справиться вновь. Я иду наверх, чтобы перекрасить волосы в черный цвет.
На следующий день в книжном магазине затишье, так часто бывает, и я опасаюсь, что Маркус поймет то, что давно уже очевидно мне – он не может позволить себе держать помощницу, даже на неполную ставку, в особенности такую, которая прячется от покупателей.
Я провожу утро, забираясь в самые темные уголки, где больше всего пауков, чищу тут все и мою, чтобы магазин блестел, как только может магазин, полный пыльных старых книг. Таким образом я оправдываю свое пребывание здесь, по крайней мере, для себя самой. Маркус в это время находится в центре торгового зала. Я думаю про рак у Пегги и про то, как она упала, эти мысли заполняют все мое сознание, я паникую и думаю, что мне следовало позвонить врачу. Я решаю навестить Пегги сразу после работы, несмотря на то что меня тошнит от одной мысли о возвращении в Красный дом. Я проверю, как Пегги себя чувствует, и скажу ей, что не могу взять на себя ответственность за Джозефа. Мне вообще не следовало на это соглашаться.
В обеденный перерыв я иду к банкомату и снимаю мои последние сто фунтов, чтобы отдать Мэри на животных. Это своего рода наказание за потерю поддержки Верити Синглтон. Не уверена, что мне хватит денег, чтобы дотянуть до зарплаты.
Позднее в тот же день я ставлю книги на верхнюю полку книжного стеллажа в секции политики, стоя на стремянке. Стеллаж начинает слегка покачиваться. В нашем магазине много чего покачивается, и я как-то не сообразила, что стеллаж должен быть прикреплен к стене, а он явно никак не закреплен. Я отмечаю про себя, что с этим нужно разобраться позднее, и продолжаю расставлять книги.
Меня пугает какой-то шум. Кто-то вошел в этот отдел, несмотря на то что тут стоят только очень скучные книги. Тонкий памфлет об этике Консервативной партии выскальзывает у меня из руки. Я теряю равновесие и хватаюсь за полку, на которую выставляла книги. Получается не очень грациозно.
Стеллаж наклоняется в мою сторону. Мгновение тянется очень долго, и я думаю о том, что он сейчас на меня свалится и я умру, буквально раздавленная весом современной политики. Я стараюсь ухватиться за полку и удержаться на стремянке. Человек, который только что зашел в этот отдел, кричит «Боже мой!» и прыгает ко мне, чтобы помочь. Совместными усилиями мы каким-то чудом возвращаем стеллаж на место.
Я спускаюсь со стремянки и смотрю на своего спасителя. К моему огромному удивлению, я его узнаю. Это постоянный покупатель. Этому мужчине за двадцать, и у него на скуле набита маленькая татуировка в виде листа. Я люблю татуировки на лице, мне хотелось бы, чтобы они были у всех людей, желательно с их именами. Листик маленький, сделан со вкусом, и для меня он справляется со своей задачей. Может, поэтому мне всегда было комфортно с этим мужчиной, пусть мы и разговаривали с ним только на тему книг и никогда не заходили дальше. Но наши постоянные покупатели хорошие люди. Они знают, что могут купить все дешевле в интернете, но все равно приходят в наш магазин.
Мужчина хмурится и спрашивает:
– С тобой все в порядке?
Я смахиваю паутину со своих волос, надеясь, что там нет паука.
– Да, все нормально. Не беспокойся. Вообще-то стеллаж прикреплен к стене. Наверное, что-то открутилось. Мы это исправим. Спасибо за помощь.
– Всегда готов. Я не могу стоять и ничего не делать, когда кто-то у меня на глазах превращается в Плоского Стенли[9].
Я смеюсь.
– Ты знаешь эти книги?
– Да. Я думаю, что эта идея понятна всем, чьи родители не особо заморачивались с мелким домашним ремонтом. Все мое детство на меня падали разные вещи.
– И у меня все было точно так же.
Я наслаждаюсь этими мгновениями, когда могу чувствовать себя нормальным человеком, даже если у меня в волосах сидит паук. Я знаю, кто этот человек, неважно, что я не знаю, как его зовут, потому что он никогда мне не представлялся. Он не понимает, что если бы книжный шкаф свалился мне на голову в детстве, то это было бы скорей приятным происшествием.
– Меня зовут Зак. – Он протягивает руку.
– Ева.
Моя рука вся в пыли, но его, похоже, это не волнует. Я чувствую легкую дрожь в животе. Вероятно, это реакция на то, что я была на волосок от смерти.
Я опускаю руку.
– Мне нужно работать. Вероятно, тебе не следует оставаться в этом отделе. Или сегодня душа требует каких-то политических откровений?
– Могу переключиться на орнитологию.
– Отлично. В том отделе все полки прочно закреплены.
Я снова пытаюсь очиститься от паутины и отступаю в центр торгового зала, там сообщаю Маркусу про стеллаж и предлагаю заново закрепить его на стене.
– Звучит жутко, – бросает Маркус небрежным тоном, а ведь меня чуть не расплющило. – У тебя в волосах пыль. Давай я заварю тебе чашку чая и отрежу кусок пирога.
Маркус отправляется в заднюю часть магазина, я остаюсь у кассы. Я отодвигаю в сторону вазу с цветами, которую там поставила. Мне нужно окружать себя цветами, и еще у меня есть пунктик – менять им воду каждый день. Когда у меня выходной, я забираю цветы домой. Маркус к этому нормально относится, хотя они его, вероятно, раздражают и мешают. Может, все дело в том, что они созвучны с моей настоящей фамилией[10]. И вообще во всем этом может быть что-то трогательно фрейдистское.
Зак-толкатель-стеллажей подходит к кассе с парой книг о семействе врановых[11]. Я-то подумала, что он шутит по поводу орнитологии.
– Увидимся, – говорит он перед тем, как уйти, и очень мило мне улыбается. При этом татуировка у него на скуле слегка морщится.
Я смотрю на него и втыкаю себе в руку с внутренней стороны конец скрепки. Он не может мне нравиться – у меня все работает по-другому.
Я открываю коробку с новой книгой, о которой все только и говорят в этом месяце. Это нон-фикшн. «Никогда не поздно иметь счастливое детство» Джонатана Стейвелла.
– О, Джонатан, я думаю, что иногда бывает поздно, – бормочу я себе под нос, вынимаю несколько книг и думаю о том, как их расставить.
Возвращается Маркус с чаем и куском непонятного пирога.
– Мне нужно бежать – купить кое-что для ужина, – объявляет он. – Я собираюсь печь пирог с дичью. И мяснику очень не понравится, если я приду прямо перед закрытием. – Затем он смотрит на меня и спрашивает: – С тобой все в порядке, Ева?
Скрепка выпадает у меня из руки.
– Просто устала. Вы собираетесь приготовить ужин по какому-то особому случаю?
– Ох! М-м, не совсем. – Он выглядит смущенным. – Мне не следовало бы это говорить. Не хочу тебя грузить.
– В чем дело, Маркус?
Он ставит обе чашки на прилавок, втискивая между моими цветами и стопкой книг о счастливом детстве, и скрещивает руки.
– Я планирую сделать Серене предложение.
Я не уверена, что верно расслышала. Они знакомы всего несколько месяцев. Я мысленно повторяю его слова, и выходит то же самое. Может, в их возрасте все понимаешь гораздо быстрее. Маркусу за пятьдесят, Серена, думаю, лет на десять помладше. Может, ей сорок?
– О боже, это так здорово! – восклицаю я с небольшим опозданием и издаю странный смешок. Серена мне не нравится. У нее одновременно получается быть скучной и ершистой.
– Я уверен, что все сделаю не так, – говорит Маркус. – Я купил кольцо. Это не слишком самонадеянно?
– А вы прощупали почву? – Мне хотелось бы выразить сомнение насчет того, как мало времени они знакомы, но это кажется неприличным.
– Самонадеянно, да? Мне не следовало покупать кольцо.
– Но ведь кольцо обычно покупают, правда? Я на самом деле не знаю. Но ведь вы же не написали свое предложение на плакате и не собираетесь свешивать его с самолета.
– Нет, никаких самолетов не планируется.
– Вы не собираетесь делать предложение в каком-то общественном месте? Например, в ресторане. Я всегда считала, что это несколько навязчиво и агрессивно. С другой стороны, я, очевидно, совсем неромантична.
– Нет, ты права. Я бегу впереди паровоза. Готовлю изысканный ужин и все такое. Она почувствует себя обязанной сказать «да». Следовало вначале осторожно ее расспросить.
– Вероятно, у вас все получится. Не слушайте меня. Я совершенно не разбираюсь в этих вопросах.
Он выглядит гораздо более обеспокоенным, чем когда мы только начали этот разговор.
У меня звонит телефон.
– Черт побери! Простите, – извиняюсь я.
Маркус подскакивает и, вероятно, испытывает облегчение от того, что может сбежать и не слушать моих советов.
– Все в порядке. Лучше ответь.
Я достаю телефон из кармана и чувствую прилив адреналина. Это дядя Грегори. Он никогда мне не звонит. Мы отдалились друг от друга после того, как я восемь лет назад съехала от них с тетей Деллой.
Я прикладываю телефон к уху.
– Ева… э-э-э… – Голос Грегори звучит как-то странно.
– В чем дело? – спрашиваю я. – Случилось что-то плохое?
Он громко откашливается.
– Да. Да, боюсь, что так. Твоя бабушка. Пегги. Она… ну, в общем, она умерла.
Я наклоняюсь вперед и начинаю задыхаться. Пегги не могла умереть! У меня в ушах начинает шуметь.
– Что ты такое говоришь? Как она может быть мертва?
Пауза. Затем Грегори сообщает:
– Вероятно, она кормила этих чертовых угрей и поскользнулась. Она лежала в пруду.
Я пытаюсь это представить, но мой мозг не дает мне это сделать.
– Но она не могла…
– Она свалилась в него и утонула. Вероятно, ударилась головой. Я так думаю.
Он спокоен. Я не знаю, почему он так спокоен, когда умерла его мать.
– О боже, – шепчу я. – Я еще вчера думала, что с ней что-то не так.
– Что не так? Что с ней было не так?
– Она упала. Выглядела как-то странно.
– Ты врача вызвала? Вероятно, она снова упала, но на этот раз в пруд.
– Она заставила меня пообещать, что я не стану никого вызывать, – отвечаю я шепотом.
– О, Ева. Нельзя ее слушать. Она может заставить пообещать что угодно.
– Мне очень жаль.
Мне нужно объяснить, что я хотела кого-то позвать, а Пегги умоляла меня этого не делать. Но в горле у меня пересохло, и я не могу произнести ни слова.
Пока я пытаюсь выжать из себя хоть слово, Грегори спрашивает:
– Почему ты никому ничего не сказала, Ева? Ты же знаешь, какой была твоя бабушка. Ты явно совсем не изменилась, такая же легкомысленная и безрассудная, и это просто приводит меня в отчаяние.
Мне нечего ему ответить.
– Джозефа отправили в дом инвалидов, – продолжает Грегори. – Я поражен, что мне так быстро удалось найти место. Бог знает, почему моя мать заранее об этом не позаботилась.
– Она хотела, чтобы он остался в Красном доме, – шепчу я. – И чтобы я всем занималась.
– Чушь какая. В любом случае боюсь, что владелец дома инвалидов знает, кто он. Мы не могли его туда отправить, не назвав адреса, ну и… ты понимаешь. Но никто из врачей и обслуживающего персонала не знает.
И так понятно, что это только вопрос времени. Вскоре они все будут знать.
Я заканчиваю разговор, все еще пытаясь привести дыхание в норму.
Внезапно передо мной оказывается Маркус, касается моей руки.
– Что случилось, Ева?
– Моя бабушка. Бабушка Пегги умерла, – отвечаю я.
У него округляются глаза, и он хватается за край стола.
– О боже!
Маркус хороший человек – очень эмпатичный. Он выглядит расстроенным не меньше меня.
– Тебе нужно выпить сладкого чая, – объявляет он. – Я сейчас еще заварю.
– Мы же только что пили. И вам нужно идти за покупками.
Но он уже исчез. Я смотрю на свои цветы. Среди них есть белая маргаритка с ярко-желтым кружком в центре. Я пытаюсь сосчитать лепестки. Но в мои мысли врывается Пегги, танцующая в гостиной Красного дома. Я знала, что что-то не так. Мне следовало позвонить врачу или хотя бы склонному паниковать на ровном месте дяде Грегори. Он имеет право злиться. И оказывается, что он довольно спокойно реагирует на настоящие трагедии.
Маркус возвращается с двумя чашками чая и вручает одну мне.
– С тобой все в порядке?
Я киваю и делаю маленький глоток. Он положил в него столько сахара, сколько я вчера Пегги, и его просто невозможно пить.
– Да. Я просто… я просто видела ее только вчера. – Здесь мне следовало бы сказать: «Казалось, что с ней все в порядке». Вот только она не выглядела как человек, с которым все в порядке, а я ничего не сделала, чтобы ей помочь. Она говорила о том, что хочет начать делать то и это, снова танцевать, а теперь она мертва. – Она… Это ужасно. Она упала и утонула.
Маркус выглядит убитым.
– О боже!
– Простите, Маркус, – говорю я. – Вам не нужно слушать об этом в такой важный для вас вечер.
– Не говори глупости.
– Со мной на самом деле все в порядке. Честное слово.
У меня вырывается истеричный смешок, который совсем не к месту, и Маркус слегка качает головой.
– Не нужно притворяться, что все нормально, Ева. У тебя умерла бабушка. Ты имеешь право на эмоции.
Я улыбаюсь сквозь слезы.
– Не надо мне ваших хиппи-штучек.
Я ненавижу, когда мне говорят, что я имею право на чувства. Моя тетя Делла всегда так говорила, и я знала, что она имеет в виду только определенные чувства, а не те, которые я на самом деле испытывала.
Дома я достаю бутылку пива из холодильника, иду в гостиную, падаю на диван и рыдаю. Вместо того чтобы открыть пиво, я прижимаю бутылку к животу, словно холодное стекло может меня успокоить. Пегги больше нет.
Я лежу на боку в позе эмбриона. Я оплакиваю не только Пегги, а еще и моих маму, папу и маленького брата, который вообще не успел пожить, он даже не успел научиться ходить и говорить. Я не могу представить их лица, у меня даже приличных фотографий не осталось. Они сгорели в огне. Несколько фотографий нашлись у тети и дяди, но они не были хорошими. Я уверена, что из-за этого я чувствую себя еще более одинокой. Такое ощущение, что у меня вообще никогда не было семьи, а теперь еще и Пегги не стало.
Конечно, у меня есть еще один член моей семьи, который лежит в доме инвалидов в полном одиночестве, хотя я обещала о нем заботиться. Я помню, как Пегги что-то пыталась мне сказать по поводу ухода за ним. Говорила, что все не так, как я думаю. Я не должна была от нее отмахиваться, но я считала, что у нас еще есть время.
Неожиданно у меня пробуждаются теплые чувства к Джозефу, я вспоминаю, как любила его в детстве. Возможно, мне так отчаянно хочется иметь семью, что подойдет даже он.
Я заставляю себя сесть. Ткань дивана промокла от моих слез, красные цветы на обшивке потемнели. Я вспоминаю, как нашла этот диван, брошенный на шоссе, и убедила Маркуса помочь мне донести его до моего дома. Он не переставая ныл, что он тяжелый, до самого моего дома, а потом еще несколько дней хватался за спину. Он нашел в магазине первое издание «Добываек»[12] и подарил его мне со словами: «Они тоже собирали мебель по помойкам». Но я не жалею. Я лучше потрачу деньги на сено и кормовые гранулы для свиней, чем на вещи с непроизносимыми названиями из «ИКЕИ», на сбор которых у меня уйдет часов восемь.
Я высмаркиваюсь и включаю телевизор, щелкаю по каналам в поисках чего-нибудь, что помогло бы мне отвлечься, но все люди выглядят одинаково, и я начинаю злиться. Почему они выбирают актеров с одинаковыми лицами, а потом еще делают им одинаковые прически?
Я никогда не говорила Пегги про свою лицевую слепоту, но она, похоже, понимала, что у меня есть трудности. Она меня никогда не критиковала. Я могла делать что угодно, и даже если это было ужасно, я знала, что она все равно меня любит. Я помню, как меня обвинили в нанесении травмы мальчику, который издевался надо мной. Я не делала этого, но, похоже, мои тетя и дядя винили меня в случившемся. Бабушку Пегги совершенно не волновало, что случилось и чья это вина. Она всегда меня поддерживала. Никто, кроме нее, меня никогда не поддерживал.
Я переключаю телевизор на музыкальный канал, звучит «Вперед», которую исполняют «Джизус и Мэри Чейн»[13], я увеличиваю звук. Дядя Грегори и тетя Делла всегда ненавидели музыку, которая мне нравилась, но, наверное, это нормально. Я никогда не знала, из-за чего мы спорим и ссоримся – из-за моего переходного возраста или из-за того, что все в моей жизни так запутано, а я сама в смятении. Я беззвучно ей подпеваю. Что-то про то, что герой мог бы умереть и ему все равно, песня как раз под мое настроение.
Я иду к книжному шкафу в дальней части комнаты и достаю альбом, посвященный Бенджи. Я опускаюсь на пол и пролистываю его. Первую фотографию мои родители, вероятно, отправили Грегори и Делле, когда мой младший брат только родился. Он весь розовый, даже напоминает по цвету сырое мясо – словно с него сняли кожу. Затем идут фотографии светловолосого малыша в детском бассейне, его лицо светится от счастья, когда он ладошками бьет по воде. Мальчик в первый день в школе, форма ему велика. Побеждает на соревнованиях по гимнастике примерно в восемь лет. Играет с лохматым щенком дворняжки. На пляже строит замок из песка, борется с безжалостным приливом.
Конечно, Бенджи изображен только на первой фотографии. Я это знаю. У него никогда не было щенка и детского бассейна, он никогда не побеждал ни в каких соревнованиях и не купался в море. Эти светловолосые мальчики вырезаны из журналов.
Я прикасаюсь к лицу мальчика на пляже. Глажу его по щеке. Притворяюсь, что он на самом деле мой брат. Я долго сижу и не отрываю взгляд от этого мальчика. Я пытаюсь рыться в своей памяти, но там ничего нет. Я не помню Бенджи. Я говорю себе, что он, по крайней мере, не страдал. Его никогда не третировали и не изводили, его никогда не сторонились друзья, его никогда не предавали, и он не остался сиротой. Он не знал потерь. Его жизнь оказалась короткой, но он этого тоже не знал. Может, действительно лучше быть тем, кто не выжил.
У меня звонит телефон. Неизвестный номер, но местный. Я отвечаю, голос у меня дрожит.
– Ева Тейлор? – Женщина, голос звучит официально.
– Да.
– Меня зовут доктор Патель. Я звоню из «Гринакра», дома инвалидов, где сейчас находится ваш брат.
На мгновение меня охватывает паника – она знает, кто я! Но ее голос звучит профессионально, нет никакого придыхания.
– Да, – опять говорю я.
– Не могли бы вы приехать к нам и обсудить условия его содержания?
«Нет. Пожалуйста, нет». Я не могу говорить.
– Мисс Тейлор? – напоминает она о себе.
– О, на самом деле нет… Вы можете просто продолжать заботиться о нем, как делаете сейчас?
– Боюсь, что необходимо принять кое-какие решения. Нам нужно поговорить со всеми близкими родственниками вашего брата. Как насчет завтрашнего утра?
Завтра утром я не работаю, но мне хочется сказать, что это слишком рано, что я не могу. Но все равно я соглашаюсь.