Роз Уоткинс
Красный дом

Полная версия

Глава 8

Я просыпаюсь рано утром под звук дождя, который бьет в створчатое окно моей спальни. Ломик лежит рядом под одеялом. Это единственная вещь, с которой я когда-либо делила постель на протяжении всей ночи. Я уверена, что если буду спать без оружия, то кто-то обязательно придет в темноте и убьет меня. Это ужасное чувство. Иногда я лежу и прислушиваюсь к мышам, которые скребутся под половицами, и представляю, как некто поднимается по лестнице, приближается к моей комнате с огнестрельным оружием в руке. Ломик не поможет мне, но благодаря ему я чувствую себя немного лучше. Как бы мне хотелось чувствовать себя дома в безопасности. Единственное место, где мне по-настоящему комфортно, – это книжный магазин, когда я там вместе с Маркусом. Я знаю, что это кажется глупостью. В конфликтной ситуации этот старый хиппи бесполезен.

Я принимаю душ и одеваюсь. Неважно, как я себя чувствую. Мне нужно отправиться в дом инвалидов и увидеть Джозефа. Не могу до конца поверить, что я оказалась в такой ситуации. Последние восемь лет мне удавалось не думать о нем, я стала другим человеком, с новыми именем и фамилией, а не единственной выжившей в кровавой бойне. Теперь все это ускользает.

Я сушу недавно выкрашенные, теперь черные волосы и накладываю на лицо тональный крем. Я крашусь не потому, что меня волнует, как я выгляжу, а потому, что таким образом я могу легко изменить свою внешность, да и какой-то особый цвет помады помогает мне, по крайней мере, быстро узнавать себя на фотографиях и в зеркале. Люди, вероятно, думают, что я люблю привлекать к себе внимание. Ха!

Из-за того что дома у меня влажно, одна из карт отклеивается от стены в углу. Я обклеила стены в спальне картами местности, где живу. Я рассматриваю их, изучаю и стараюсь их запомнить. С навигацией у меня тоже плохо. Я всегда ношу с собой компас – настоящий компас, не тот, который в телефоне, и научилась запоминать направления, чтобы не ходить всю жизнь кругами.

Я завариваю себе чашку чая и делаю тост. Я намазываю тост джемом, а потом достаю банку с мармайтом^[14] и его тоже намазываю. Я знаю, что так получится отвратительно, но все равно намазываю. Я ем этот тост, потом меняю воду цветам и выхожу из дома.

У соседнего дома в машину садится женщина. Она глядит на меня, а я провожу свой обычный осмотр. Волосы, нос, брови, уши. Я не видела, как она шла. Я не знаю, знакомы ли мы. К этому я так и не привыкла. У меня в голове бешено вертятся шестеренки, и я говорю «Здравствуйте», все еще не зная, знакомы ли мы, но она больше не смотрит на меня.

Я еду из Эшборна на восток по извилистой дороге, которой по большей части пользуются краснорожие мужики в «Рейндж-Роверах», они любят прижиматься так близко к машине перед ними, словно эта машина тянет их на буксире. У меня старый автомобиль, на приборной панели горят несколько оранжевых лампочек, под которыми стоят сокращения, обозначающие «Антиблокировочная тормозная система» и «Система динамической стабилизации», поэтому я никогда не развиваю на поворотах большую скорость. В результате за мной выстраивается целая очередь из таких мужиков.

Дом инвалидов выглядит как один из жутких отелей «Трэвелодж»^[15], расположенных рядом с автостоянками на окраинах мрачных и скучных северных городов. Я останавливаюсь перед ним и с минуту просто сижу в машине, собираясь с силами.

Я выхожу из машины, иду к автоматическим дверям и попадаю в приемную с белыми стенами. Пахнет дезинфицирующим средством и мочой, и еще чем-то мерзким. Администратор выглядит печально, как смирившаяся с судьбой женщина, она говорит мне, что нужно подождать, я опускаюсь на пластиковый стул и смотрю в никуда. На меня снова накатывает тошнота. Я не хочу здесь находиться. Я хочу, чтобы вернулась Пегги и ухаживала за Джозефом в Красном доме, чтобы мне не приходилось с ним ничего делать и уж точно не отвечать за него.

Я тянусь за одним из журналов на низеньком кофейном столике перед собой. Там полно фотографий людей, которые, очевидно, считаются привлекательными. Я вижу, что они худые, а фотографии отретушированы, но во всех их лицах нет ничего особенного для меня. Они симметричные и обычные, все одинаковые! Иногда я говорю себе, что мне повезло. Я не чувствую никакого давления, мне не нужно выглядеть идеально в Инстаграме, потому что «идеально» для меня ничего не значит. Я редко смотрюсь в зеркало. Я узнаю свой цвет волос, яркую помаду, но я не испытываю никаких эмоций, я не могу сказать, хорошо или плохо выгляжу. Так что, рекламодатели, вам не повезло – все эти гладкие лица и рельефные подтянутые тела не заставят меня чувствовать себя неполноценной и купить то дерьмо, которое вы навязываете.

В Эшборне у меня все сложилось хорошо. Маркус, вероятно, уже знает, что я странная. Я никогда не рассказываю про друзей, семью или школу, никто мне никогда не звонит, не присылает эсэмэсок, и я так и не принесла свидетельство о среднем образовании, которое он хотел посмотреть, когда принимал меня на работу. Однажды мы оба находились в магазине, но не было ни одного покупателя, как часто случается. У нас работало местное радио. Обычно они рассказывают о самых безобидных вещах – о местных жителях, которые делают добрые дела в нашем районе (и дерутся только раз в год во время Масленичного футбола^[16], а он, по моему мнению, представляет собой массовую драку, в которой участвует весь город). Но в тот день я только сделала глоток чая, когда ведущий объявил, что в университете проводился семинар о психопатии, посвященный моей семье. Семья казалась нормальной и счастливой, за исключением Джозефа. Он представлял собой аномалию. Это что-то генетическое? Он родился психопатом? Я поперхнулась чаем и никак не могла откашляться. Маркус стучал меня по спине, все время спрашивал, как я, я отвечала, что все нормально, хотя было очевидно, что это не так. Но он так и не увидел связь между тем, что я поперхнулась, и объявлением по радио, или, по крайней мере, он сделал вид, что не заметил.

Я ищу журнал поинтереснее, чтобы отвлечься. Мое внимание привлекает заголовок: «Мой умерший муж вернулся ко мне в виде собаки». Вот это то, что надо.

Ко мне приближается женщина, стучит каблучками по жесткому полу. У нее необычная походка, большие пальцы вывернуты в стороны, опора на внутреннюю часть стопы. Я бросаю журнал на столик. Конечно, я не стану читать про мужчину, который вернулся к жене в образе собаки. Женщина выглядит еще более изможденной, чем я себя чувствую.

– Ева Тейлор? – Она протягивает руку, и, глядя на нее, я понимаю, что она явно старше, чем выглядит. – Доктор Патель. Я отвечаю за уход за вашим братом.

Она проводит меня в комнату для свиданий, которой попытались придать уют за счет пары мягких кресел и занавесок с цветочным рисунком. Но пахнет тут потом и подгоревшим кофе. Я сажусь в одно из кресел. Ткань на ручках протерлась, я вытаскиваю нитку. Доктор Патель располагается напротив меня.

– С вашим братом все в порядке, – сообщает она. – Он хорошо перенес переезд.

– Отлично, – отвечаю я.

У доктора Патель появляется странное выражение лица – она одновременно хмурится и улыбается.

– У него сложный случай, – говорит она.

Я киваю, не зная, как на это реагировать.

– Вы близки с вашим братом?

Она не знает, кто он, судя по тому, как она простодушно задает этот вопрос. Но как можно быть близким с человеком, который никогда ни на что не реагирует, никогда не слышит то, что ты говоришь, даже если не брать в расчет то, что этот человек убил твою семью?

– На самом деле нет, – отвечаю я.

– Нам нужно подумать о его перспективах в долгосрочном плане.

– Хорошо.

Я тут совершенно не к месту, словно ребенок, притворяющийся взрослым. Доктор Патель склоняет голову набок, смотрит мягко и обеспокоенно.

– Мы стараемся делать все в интересах пациентов, учитывая мнение их родственников. Это наша позиция.

– Что вы имеете в виду?

Она медлит.

– До недавнего времени мы в таких случаях продолжали лечение бесконечно долго…

– Как вы его лечите? С ним раньше все было прекрасно.

– Ему требуется серьезный уход для поддержания в нем жизни, – говорит доктор Патель. – Я уверена, что вы это знаете.

– Вы имеете в виду, что можете прекратить его лечение?

До меня доходит, о чем она спрашивает: она хочет знать, могут ли они убить моего брата. А я это не поняла!

– Если мы считаем, что это в интересах вашего брата, все родственники и медицинский персонал согласны, то мы можем прекратить подачу еды и воды, – поясняет она мягким голосом.

– Вы можете это сделать? – Я тяну время. Я знаю, что могут. Я изучала этот вопрос.

– Да. Если мы все согласны, что так лучше. Протокол изменился с тех пор, как ваш брат попал в автомобильную аварию. Нужно думать о том, что хотел бы сам человек. Хотел бы он жить в таком состоянии?

– Не знаю, – отвечаю я. – Я знаю его только в таком состоянии. Он пребывает в нем уже много лет.

– Такие пациенты могут жить очень долго. – Доктор Патель разводит руками, словно таким образом пытается подчеркнуть как долго. – Я знаю, что это тяжело.

– Моя бабушка считала, что он хочет жить. Что это стоит ее усилий. Что стоит поддерживать в нем жизнь.

Какая потеря! Если мы позволим ему сейчас умереть, получится, что Пегги потратила свою жизнь зря. Но, может, она в любом случае испортила себе жизнь. Я помню, как обещала ей проследить, чтобы за Джозефом был обеспечен должный уход.

Лицо доктора Патель смягчается.

– Родственники часто надеются на улучшение, но боюсь, такое бывает крайне редко по прошествии такого количества времени.

– Да, наверное, – тихо говорю я. – Но бабушка думала, что его жизнь все равно имеет свою ценность, даже в таком состоянии, как он сейчас.

– Нужно о многом подумать, – поясняет доктор Патель. – Вы сможете обсудить этот вопрос с родственниками? Посмотреть, получится ли у вас у всех договориться?

– Я практически не общалась с ними какое-то время, – сообщаю я. – Но, наверное, смогу. Что вам сказал мой дядя Грегори?

– Он за прекращение лечения.

Конечно, за. Он ненавидит Джозефа.

– Это очень важное решение. Нам на самом деле нужно, чтобы все были согласны.

– А если не удастся достичь согласия?

– Можно обратиться в суд, но гораздо лучше, если вы сами примете решение. А пока не беспокойтесь: мы обеспечиваем Джозефу уход по самым высоким стандартам.

– Хорошо, я поговорю с дядей и тетей.

– Прекрасно. Хотите увидеть Джозефа?

Доктор Патель встает и выжидающе смотрит на меня.

– О…

Мне следует ей сказать, что я не хочу его видеть, не хочу находиться рядом с ним. Он вызывает у меня слишком сложные чувства. Но я не произношу ни слова.

– Я провожу вас к нему.

Похоже, у меня нет выбора и придется идти за доктором Патель. Мы идем по пустому коридору и оказываемся в удивительно приятной палате. Большое окно выходит на освещенную солнцем долину, хотя те, кто здесь, не могут оценить вид. Двое мужчин лежат на металлических кроватях, их головы и грудь приподняты и находятся под углом к ногам. Второй мужчина старше Джозефа, у него редкие седые волосы.

Доктор Патель подходит к Джозефу, склоняется над ним и что-то делает с одной из трубок.

– Он хорошо перенес переезд, – говорит она. – Я думаю, что он славный малый.

Мне эти слова кажутся странными, но, конечно, она не знает, что он натворил. Я помню, как Пегги говорила, что он теперь другой человек. Она была права. Он не может двигаться, не может разговаривать или общаться каким-то иным способом. У всех бывают дурные мысли – плохим человеком ты становишься, если воплощаешь их в жизнь. Видимо, теперь все пациенты доктора Патель стали славными малыми.

– Может, будет лучше, если вы с ним поговорите, – предлагает доктор Патель. – Расскажите ему о том, что происходит в вашей жизни.

Мне не хочется находиться рядом с Джозефом. Мне не нравится то тепло, которое я раньше ощущала по отношению к нему и которое сейчас вернулось, тем более если мы позволим ему умереть.

– Но он без сознания, – говорю я.

Доктор Патель просто улыбается и выходит из палаты.

У меня смешанные чувства. Хочу ли я позволить ему жить дальше или дать умереть? Я его люблю или ненавижу?

Хотя Джозефу сейчас тридцать пять лет, выглядит он моложе. На самом деле он симпатичный, если удается поймать тот момент, когда его глаза в нормальном положении. Несколько лет назад бабушка Пегги позволила опубликовать о нем статью в «Таймс», и у него даже появились поклонницы. Они писали ему длинные письма на плотной почтовой бумаге, и он даже получил два предложения о женитьбе. Вы можете в это поверить? Хотя говорят, что для каждого человека можно кого-то найти.

Мне холодно рядом с Джозефом, и я начинаю дрожать. Я не хочу здесь находиться, но у меня нет сил сопротивляться доктору Патель, поэтому я сажусь на стул и разговариваю с Джозефом, пытаясь избежать тем, которые меня расстраивают. А расстраивает меня бóльшая часть того, что происходит в моей жизни и, конечно, в его. Я сообщаю ему, что его змеи все еще живы и здоровы, живут в Красном доме. Я поднимаю телефон, чтобы заснять его, пока говорю, чтобы потом просмотреть это видео – когда буду думать, позволить ли ему умереть или нет. Я смотрю на его безвольное лицо сквозь экран своего телефона и понятия не имею, как будет лучше.

Глава 9

Я ставлю машину в двух улицах от моего дома, на той части дороги, на которую, как я надеюсь, никто не претендует. Парковка в Эшборне – непростое дело, потому что люди ставят конусы, камни и деревяшки, чтобы попытаться зарезервировать себе парковочное место.

Я иду к своему дому, опустив голову вниз, толкаю входную дверь и вздыхаю, когда закрываю ее за собой. В воздухе чувствуется легкий тошнотворно-сладковатый запах загнивающих лилий.

Я хватаю цветы и несу их к раковине, выбрасываю те, у которых уже стали скользкими стебли, и наливаю в вазу свежую воду. У меня дрожат руки. Такое ощущение, будто я попала в чью-то жизнь. Жизнь, в которой нужно принимать много решений, а я понятия не имею, как это делать. Можно подумать, что моя жизнь и без того не была сложной.

Я вспоминаю, как мы танцевали с Пегги. Как легко и плавно скользили по большой гостиной в Красном доме, огибая края кровати Джозефа. Затем она попросила меня проследить, чтобы за Джозефом должным образом ухаживали, и сказала, что другие люди не поймут ценности его жизни. Она была права. А теперь мне нужно решать, уморить его голодом или нет.

Я сажусь на дешевый деревянный стул у небольшого стола в моей кухне и сжимаю голову руками. Мне не с кем все это обсудить. У меня нет лучшей подруги и парня (из этих отношений никогда не получалось ничего хорошего), и я остро ощущаю отсутствие всяких связей. Пегги была человеком, с которым я встречалась почти каждую неделю. Именно она помогла мне уехать из Маршпула и стать Евой. Она оплатила уроки вождения, как только мне исполнилось семнадцать лет, помогла мне поменять имя и фамилию, она выступала поручителем, когда я снимала жилье в Эшборне и начинала новую жизнь. Как я без нее справлюсь?

Самый близкий друг, который у меня сейчас есть, это Маркус, мой начальник. Печально, конечно, если подумать, но теперь и он отдаляется от меня и становится ближе к скучной Серене.

Несколько моих школьных друзей пытались поддерживать со мной связь после того, как я перебралась в Эшборн, но затем я сменила имя и фамилию и хотела оборвать все связи с Селестиной Флауэрс.

Я открываю маленький ящичек в кухонном столе и достаю набор игральных костей. Несколько месяцев назад я увидела их в магазине подержанных вещей. В них было что-то такое притягательное, что я не смогла устоять. Я думаю, что они из слоновой кости, и это ужасно, но это пришло мне в голову не сразу, а гораздо позже, и теперь мне кажется, что, если я их выброшу, это будет бо́льшим неуважением к несчастному слону, чем если я их оставлю. Иногда я использую кости для принятия решений. Хотя это не самый лучший способ принимать решения.

Я решаю, что если выпадет оба четных или оба нечетных числа, то я позволю Джозефу умереть. Если одно будет четным, а второе нечетным, то я сделаю все от меня зависящее, чтобы выполнить волю Пегги и поддерживать в нем жизнь. Его шансы пятьдесят на пятьдесят.

Я бросаю кости. Две шестерки. У меня никогда не выпадают две шестерки, если я в чем-то с кем-то соревнуюсь.

Предполагается, что я позволю Джозефу умереть. Кости сказали свое слово. Но это кажется неправильным. Я обещала Пегги проследить, чтобы ему был обеспечен уход. Как я могу сказать им просто прекратить его кормить? С другой стороны, все остальные, похоже, думают, что это самое милосердное решение. Почему Пегги считала по-другому? Я помню, как она хотела рассказать мне про уход за ним, а я от нее отмахнулась. Она знала что-то, чего не знаю я? Рациональная часть меня видит, что его жизнь – это не жизнь, но есть и другая часть, которая не хочет его терять.

Я звоню дяде Грегори.

Он быстро отвечает и здоровается со мной довольно резко.

– Нам нужно принять решение по Джозефу, – говорю я. – Я не знаю, как будет лучше.

С Грегори никогда не нужно тратить время на пустые светские беседы. Это бессмысленно. Он отмахнется от них, словно слишком занят. Он считает себя очень важным.

– Да, – отвечает он. – Я за то, чтобы последовать совету врача.

– Но ведь на самом деле она не давала советов, не правда ли? Она хочет, чтобы мы приняли решение.

– Совершенно очевидно, что она думает. Следует дать ему умереть. Это самый лучший вариант.

– Хотя на самом деле это не просто дать ему умереть, ведь так? Это прекратить его кормить. Это очень серьезный вопрос, Грегори. А я обещала

Пегги о нем позаботиться.

Я слышу, как Грегори раздраженно вздыхает. Звук усиливается, передаваясь по телефонной связи. Его «Ох!» получается невероятно громким.

– Моя мать поступала глупо, – заявляет он. – Ты не должна повторять ее ошибки. Ты хотя бы представляешь, что означает его содержание и сколько это стоит?

– Нет.

– Он овощ, Ева. В этом все дело! Подсказка уже в самом слове!

Я сглатываю.

– Просто это кажется очень серьезным… на самом деле… Ну, ты понимаешь – лишить его еды.

– Он в любом случае все равно что мертв.

– Бабушка говорила, что есть вещи, которые мне нужно о нем знать. Она сказала: «Все обстоит не так, что ты думаешь». Тогда я не обратила внимания на ее слова. Я сильно беспокоилась из-за ее рака, но что она имела в виду?

– Понятия не имею. Что еще она говорила?

– Просто, что она хочет, чтобы я проследила за обеспечением ему должного ухода. Вообще не было понятно, что конкретно она от меня хотела. Четко она не выразилась.

– Ты знаешь, что уход за ним подразумевает круглосуточную работу? И ради чего? Зачем ему жить? Незачем.

Я чувствую, что начинаю склоняться к тому, чтобы позволить Джозефу уйти. Я смогу продолжать жить как живу, как Ева. Все будет так просто.

– Я думаю, что нам нужно это должным образом обсудить, – заявляю я, удивляя сама себя. – Я могу к тебе приехать, чтобы встретиться?

Стоит мне это произнести, как меня охватывает возбуждение от мысли, что я поеду в гости к тете и дяде. Может, то, что я живу наполовину как Ева, притворяюсь другим человеком, изолируя себя от семьи, и не так хорошо, как я себя убеждала.

– Сюда? В Маршпул? – уточняет Грегори.

Я медлю.

– Да.

– Ты всегда говорила, что не хочешь сюда возвращаться.

Он прав. Я никогда не думала, что Ева выживет после контакта с Маршпулом. Там я для всех Селестина, выжившая во время трагедии жалкая маленькая девочка. Девочка, которая пряталась со змеями. А что еще хуже – возможно, такая же агрессивная, как ее брат. Но я хочу поговорить с единственными, оставшимися у меня родственниками, обсудить состояние Джозефа перед тем, как мы примем окончательное решение о том, что делать.

– Я передумала, – отвечаю я. – Завтра я могу приехать?

– Наверное. Если это тебе так нужно. Нет, я хотел сказать… – Я почти слышу, какие усилия он прилагает, чтобы говорить вежливо. – Мне будет приятно тебя увидеть.

– Хорошо. Спасибо. До скорой встречи.

Глава 10

На следующее утро я отвожу деньги и немного еды для кошек в приют, а затем направляюсь в Маршпул. Я еду по дороге, огибающей по краю участок, где стоит Красный дом. Свет отражается от зеркальной поверхности болота, в воздухе висит легкий туман, из-за него воздух становится влажным. На удалении виден стоящий на небольшой возвышенности дом, окна напоминают следящие за тобой глаза. Я отворачиваюсь от него и смотрю на дорогу, которая ведет в Маршпул. Я еду в трансе, словно если я не буду думать о том, что делать, то вопрос решится сам. Деревня вызывает у меня отвращение, я боюсь встречи с тетей и дядей, которые отвергли меня, когда были мне нужны больше всего. Но я понимаю, что хочу попытаться укрепить связи с оставшимися членами моей семьи. Даже если наши отношения запутаны и болезненны, мне все равно они сейчас нужны. Я совсем одна без Пегги.

На главной улице стоят серые каменные дома, боковые улочки поднимаются вверх из долины. Меня преследуют флешбэки. Я гуляю с друзьями в лесу. Встречи с Коди. Его лицо встает у меня перед глазами. Это не то что фотография в моей памяти. Скорее это сочетание чувств и намек на лицо без каких-то особых черт. Я вспоминаю то чувство безопасности, которое испытывала рядом с ним, я могла спокойно говорить то, что хотела, я знала, что он и не жалеет меня, и не презирает. Коди был ярким оазисом в мои темные подростковые годы. Но затем я рассказала ему слишком много, и все пошло наперекосяк, как обычно со мной и бывает.

Я снова заставляю себя очистить сознание. Лучше не думать о прошлом, когда я нахожусь здесь.

Справа от меня возвышенность, на которой растут деревья. Я проезжаю мимо универсального магазина и заворачиваю к дому Грегори и Деллы. Все выглядит так, как раньше. Мне это кажется неправильным – ведь я так изменилась. У меня дрожат пальцы от желания развернуть машину и направиться прямиком домой, но я не поддаюсь этому желанию и еду дальше.

Я останавливаюсь перед их домом и сижу в машине, готовлюсь. Маршпул – это просто место. Проблемы у меня в голове. В некотором смысле прошлое живет только у нас в головах, ведь оно больше не является реальностью. Может, книга «Никогда не поздно иметь счастливое детство» как раз об этом.

Я выхожу из машины и иду по короткой тропинке к входной двери. Я звоню в звонок, но ничего не слышу, никто не подходит к двери. Мне тяжело на душе от мысли, что им настолько на меня плевать, что они даже не выходят меня встретить. Прошло восемь лет, они должны знать, как мне было тяжело сюда приехать.

Я берусь за ручку двери, толкаю ее, и она открывается. Я в коридоре. На меня накатывают воспоминания. Они кричат друг на друга в кухне. Я падаю на колени, когда узнаю, что они думают обо мне, на что я, по их мнению, способна. Затем я быстро пакую чемодан, побросав в него слишком много трусов, но не положив носки, и выбегаю из дома, не зная, куда мне идти, я просто хочу убраться подальше от этого дома. Подальше от них. Я больше никогда сюда не приезжала, до этой минуты.

Я иду по коридору к кухне. Там кричат, и у меня опять начинает крутить живот, точно так же, как в прошлом. Я подхожу немного поближе и останавливаюсь перед дверью.

Мужской голос, расстроенный:

– Это глупость несусветная! Она не могла так поступить!

Женский голос бормочет что-то о том, что это можно оспорить.

Я толкаю дверь.

Мужчина ходит вокруг стола и хмурится. Дядя Грегори. Еще когда я была ребенком, он как-то травмировал позвоночник и поэтому редко садится. Он останавливается и смотрит на меня. Похоже, он не рад меня видеть, но натянуто улыбается и говорит:

– Здравствуй, Ева. Так здорово, что ты приехала нас навестить.

Сами слова приятные, но он раздражен. А учитывая, сколько времени мы не виделись, мало приятного. Интересно, из-за чего они спорили.

– Я рада быть здесь, – говорю я, но на самом деле это не так.

Кухня, как всегда, в полном порядке, сверкает чистотой и отполированными поверхностями. Всем своим видом напоминает о том, как неловко мне раньше было просто от того, что я существую, как я не могла не оставлять крошки и разводы на этих отполированных поверхностях. Белые статуэтки все еще стоят на комоде, на них ни пылинки, одной не хватает. Я вспоминаю, как в детстве это место вызывало у меня приступы клаустрофобии. Я чувствовала себя гораздо комфортнее в Красном доме в окружении болота и дикой природы.

Женщина склоняется над разделочным столом, режет большим ножом что-то похожее на батат. Высокая и худая, с длинными рыжими волосами. Она поворачивается и восклицает:

– Боже! Ева! Как мило! – Она подходит ко мне, обнимает, но продолжает держать в руке нож, и от этого я нервничаю. От нее пахнет медом и фрезиями. – Боже, сколько времени прошло!

– Я рада вас видеть, – говорю я, но уже начинаю нервничать. Что они теперь обо мне подумают? Я им понравлюсь больше, чем раньше?

Создается впечатление, что между нами негласное соглашение. Мы не станем говорить про инцидент с Нейтом Армитеджем, который по сути положил конец нашим отношениям и стал причиной моего бегства отсюда. Они поверили в жуткие вещи обо мне, не поддержали меня, как должна была бы поддержать семья, как, я знаю, поступила бы моя настоящая семья. Ясно, что не будет никаких извинений или попыток что-то исправить.

– Случившееся с Пегги так ужасно, – говорит Делла, а я гадаю, рассказал ли ей Грегори, что я знала: с Пегги что-то было не так, но я никому не сообщила об этом.

Делла берет меня за плечи, отстраняет на расстояние вытянутых рук и всматривается в мое лицо.

– Что у тебя с волосами? – восклицает она. – Что ты с ними сделала?

Это как раз в стиле Деллы. Я ее чем-то раздражаю, но она не скажет ничего прямо, а будет критиковать за что-то другое, чтобы мне стало плохо.

– Что не так с моими волосами? – спрашиваю я.

Она отпускает меня.

– Просто с этой прической ты выглядишь бледной, вот и все.

Я не отвечаю.

– Как ты себя чувствуешь?

Делла всегда была одержима моими чувствами. В детстве меня постоянно внимательно рассматривали и оценивали. Из-за этого жизнь казалась мне работой, на которой я все время нахожусь под неусыпным контролем. Если я вела себя как-то не так или испытывала неправильные эмоции, то знала, к каким выводам они придут – или я так испорчена, что меня уже не исправить, или еще хуже – я такая же, как мой брат. Грегори и Делла никогда не хотели иметь детей и уж точно не хотели такого ребенка, как я.

– Со мной все в порядке, – отвечаю я.

– Расстраиваться – это нормально, Ева. Здесь ты можешь демонстрировать свои эмоции.

Меня здесь осудят, если я продемонстрирую не те эмоции, но также осудят и если я не продемонстрирую никаких. Я понимаю, что допустила ошибку. Я думала, что хочу с ними помириться. Может, даже надеялась на близость в будущем. Но я уже веду себя неправильно. Не реагирую так, как надо.

– Как вы оба? – спрашиваю я. – Никто не дежурит рядом с домом, пытаясь сделать фотографии?

– Нет, – отвечает Делла. – Не пора ли тебе уже перестать от всех скрываться? Наверняка такая жизнь тебя изматывает. Я вижу это по твоему лицу. Я уверена, что мы уже успели наскучить миру.

Я сглатываю, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, готовые пролиться. Она права. Я измотана. Но миру мы не наскучили. Убийца в вегетативном состоянии, его младшая сестра, которая пряталась со змеями, – даже спустя столько лет это продолжает увлекать людей. И возможное существование скрытого уровня в игре всегда вызывало безумные споры и рассуждения в социальных сетях, и они только усилились после объявления награды. Но Делла гордится тем, что не ведет социальные сети и ничего в них не читает.

Я стою рядом с посудомоечной машиной и чувствую себя неловко. Никто не предлагает мне присесть. Я не знаю, о чем говорить. Нам нужно решить, будем ли мы убивать Джозефа, но кажется, что еще рано приступать к обсуждению этого вопроса. У меня никогда не получалось вести разговоры. Не знаю, объясняется ли это лицевой слепотой или и без нее от меня не было бы никакого толку.

Делла возвращается к своему батату, но режет его так агрессивно, что я представляю, как она отрезает себе палец.

– Нужно организовывать похороны, – в конце концов говорит она. – И конечно, твой дядя взвалил все это на меня.

– Я могу помочь, если хочешь, – предлагаю я.

– О боже, нет, в этом нет необходимости.

– Что вы обсуждали перед моим приездом? – спрашиваю я.

– Ничего, – отвечает Грегори. – Мне нужно посоветоваться со своим адвокатом перед тем, как обсуждать этот вопрос.

– Завещание бабушки?

Грегори и Делла переглядываются, наконец Делла кладет нож на стол.

– У нее была старческая деменция, – объявляет Грегори. – Она совершенно выжила из ума. Завещание не имеет силы. Мне нужно отправить ответное письмо адвокату и договориться о встрече.

– У нее не было никакой деменции, – говорю я. – Что в завещании? Она оставила все приюту для кошек?

У меня такое ощущение, будто внутри у Грегори что-то вспыхивает. Он смотрит на меня с яростью и орет:

– Я не знаю, почему ты спрашиваешь, Ева. Я уверен, что ты знаешь о содержании завещания.

– Что ты имеешь в виду? Сядь и объясни мне, что происходит.

Конечно, Грегори и не думает садиться.

– Я удивлен, что ты вообще хочешь тот дом, – говорит он. – Ты же понимаешь, что не сможешь его продать. Он будет камнем на твоей шее. Никому не нужен дом, в котором были совершены убийства, да еще и постепенно погружающийся в болото.

Я злюсь.

– Я на самом деле не понимаю, о чем ты говоришь, черт побери. Почему бы тебе просто не объяснить мне, о чем речь?

Делла с грохотом захлопывает дверцу шкафчика.

– Нас только что уведомили. У нас не было времени переварить эту информацию, – заявляет она.

Грегори склоняется над столом, опираясь ладонями на столешницу из массива сосны.

– В завещании говорится, что ты получаешь Красный дом и все, что в нем есть. Похоже, Пегги считала, что ты будешь там жить вместе с кучей спасенных животных.

– Я? – Я представляю Красный дом, стоящий на острове в окружении кроваво-красного болота. – Я не хочу там жить.

– Вот видишь: все не так хорошо, как ты представляла, – замечает Грегори.

– Я вообще ничего не представляла! Она не обсуждала это со мной.

Я задумываюсь, не планировала ли она это сделать в тот вечер, когда я от нее отмахнулась и заставила замолчать.

– А деньги она оставила в трастовом фонде для Джозефа, и ни у кого из нас нет к ним доступа, пока он жив.

– Но это, возможно, и не представляет проблемы, – подключается Делла. – Потому что нет смысла оставлять его в живых. Ты что-то получишь после смерти Джозефа, да, Грегори?

– Она оставила мне немного денег, – признается Грегори. – И да, я должен получить какие-то деньги после того, как Джозефа не станет.