Роман Воронов
Иона
– Что мне сказать завистнику?
– Пусть попробует подергать волосы на голове по одному и эту боль увеличить десятикратно, вот что ждет его душу.
Иона подошел к двери:
– Вечеря в восемь, ты придешь?
Я глубоко вздохнул, разговор оказался не из легких, при том, что я больше слушал, нежели говорил.
– Ты не ответил на мой вопрос, а обещал.
– Какой вопрос? – священник сделал круглые глаза.
Я хлопнул себя по коленям:
– Для чего такие сложности вообще и для меня в частности?
Гость распахнул дверь:
– Чтобы, исследуя чужой грех, ты смог узнать себя.
– Следователь, ведущий расследование, исследует себя? – вырвалось у меня излишне нервно. – Не странно ли?
– Так поступает сам Господь Бог, – с обезоруживающей улыбкой ответил Иона и затворил за собой.
Глава 3. Вечеря
В четверть восьмого я хлопнул дверью своей комнаты, повернул ключ в замке и, задержавшись на миг у порога, словно решая – шагать мне в пропасть или нет, направился к церкви. После ухода Ионы, оставшиеся несколько часов я посвятил усмирению бушевавшей во мне ментальной бури; чудной и неразгаданный сон, повлекший за собой нежданное появление пропавшего в нем «героя» наяву и его странное приглашение, – все это не просто смущало, а настораживало и, признаюсь, пугало.
Не становился ли я, соглашаясь на встречу, частью какой-то замысловатой аферы, мелким винтиком в чьем-то безумном механизме, несчастной приманкой в распахнутой стальной пасти неведомого капкана?
Поведение священника, его замысел, невероятные теории вкупе с гипнотическими способностями – чем далее во времени становилось сие от меня, тем легче возникшему еще при первом стуке в дверь страху удавалось проникать в мое сознание, отвоевывая шаг за шагом все новые области мозгового вещества, и к моменту выхода из дома я оказался полностью подавлен и парализован им.
К черту, сказал я сам себе наконец, не пойду, зачем мне игры полусумасшедшего падре, сдвинувшегося на почве постоянных нравоучений и ложного миссионерства. Твердо заняв такую оборонительную позицию, я… распахнул входную дверь. Теперь бодрым, подпрыгивающим шагом я двигался в сторону городской площади, где вот уже несколько веков красовался обряженный в серый песчаник с позолоченным шпилем на колокольне и двумя дюжинами горгулий в придачу храм святого Ионы (я вздрогнул, не первый раз за сегодня, припомнив название церкви).
Небо над городскими крышами, чистое, безоблачное с утра, затягивало тучами, и что удивительно, весьма и весьма активно. Будь я сейчас в открытом море, на борту, например, прогулочной яхты, как во сне, наверняка услышал бы встревоженный крик впередсмотрящего: «Шторм, надвигается буря».
Крупные капли дождя, летящие к земле под порывами ветра почти горизонтально, подтвердили мою догадку, и когда я постучал в низенькую боковую дверцу церкви (слава Богу, вовремя) и шагнул внутрь, за спиной загудел настоящий вселенский потоп.
– Добро пожаловать в кают-компанию, – прозвучало в полумраке коридора.
– Что? – я непроизвольно дернулся всем телом. – Что вы сказали?
Полоска света в нескольких шагах от меня явила Иону, с лучезарной улыбкой повторившего:
– Я сказал: добро пожаловать в комнату для отпевания.
И он любезным жестом пригласил меня внутрь.
Черт, подумал я, показалось, и вообще надо брать себя в руки, но на пороге у меня вырвалось:
– Для отпевания?
– У нас же запланирован «покойник», – священник подмигнул мне, не переставая скалиться во весь рот.
Комната для отпевания представляла собой вытянутое прямоугольное помещение в цокольной части церкви без окон, с одним входом и низким сводчатым потолком – склеп, да и только. Длинный деревянный стол с десятком стульев по одну сторону и одним-единственным напротив, чан, по всей видимости, с вином, простая глиняная чаша и мы с Ионой – все, более ничего и никого.
– А где остальные? – удивленно выдохнул я. – Еще не подошли?
Иона, по-дурацки улыбаясь, повернулся вокруг себя и развел руками:
– Ты здесь, я здесь, кто еще нужен?
– Не понял, – начиная догадываться, что «клетка» захлопнулась, спросил я. – Никто больше не придет?
– Не знаю, – маньяк-священник театрально вздохнул. – Я более никого не звал.
Прикидывая, как лучше ретироваться, я поинтересовался, стараясь сохранить голос спокойным, дабы не раздражать чокнутого:
– А как же грешники?
Иона погрозил мне пальцем и с довольной физиономией сообщил:
– Не волнуйся, их роль я возьму на себя.
– Не далее как сегодня утром, святой отец, – начал я тянуть время, делая осторожно и медленно шаг к выходу, – на мой вопрос, зачем прикидываться мертвецом, вы, насколько я помню, ответили следующее: все приготовят к вечере заздравные речи, а в связи со скорой моей, то есть вашей, кончиной, им придется «переобуваться» на некрологи, являющие собой экспромты, в отличие от заготовленных ранее тостов. Мы выведем всех таким образом на чистую воду, вытащим их из матрицы, ведь экспромт – это чистота помысла, а заранее обдуманное слово – ложь.
Иона утвердительно кивнул головой:
– Так и будет.
Он подвинул одинокий стул:
– Сядьте, дорогой гость.
После чего обошел стол и, порыскав глазами вдоль ряда стульев, выбрал первый с края, зачерпнул чашей из чана и сел на место.
Я также опустился на предложенный стул, успокоившись тем, что оказался гораздо ближе к двери (если что), нежели мой собеседник.
– Представляю вам первого потенциального грешника.
Иона наклонился к столу так низко, что коснулся его кончиком носа, и вдруг резко поднял голову – мне показалось, что передо мною оказался совершенно другой человек – пухлое, щекастое лицо священника как будто вытянулось, «нарисовались» скулы, огрубился, ожесточился рот, а в глазах появилась надменность, свойственная королевским особам, взирающим с балконов своих дворцов на толпы подданных, безликим людским морем ревущих внизу. Голос его, мягкий и вкрадчивый доселе, зазвучал властно и четко:
– Что есть Бог? Редкий человек не задавался этим вопросом; находились такие, что пыжились в пространных объяснениях, многозначительно умолкая, как им казалось, из почитания (на самом же деле оказавшись в ментальном тупике), некоторые сходили с ума, не находя в собственном воображении и малейшей зацепки за образ Его, а иные, засучив рукава, толкали под сень божественную поверивших речам их, что, как правило, оборачивалось исковерканными судьбами и большой кровью.
Так и скажи мне, коли через века существования рода человеческого тянется эта загадка и ключа к ней не найдено до сих пор, стоит ли пугаться, если не презреть, то хотя бы усомниться в утверждении о Единстве того, кто не видим, не понятен, не познан, а стало быть, эфемерен? И в таком случае есть ли смысл умирающему от жажды путнику упираться в наставления о единстве миража, когда кругом раскаленный песок и, зри он хоть сотни миражей, ни одного настоящего озера в окружении пышно-зеленых пальм ему не осязать. Где ты усмотришь грех в его предсмертном хрипе «Миражи» вместо «Мираж», когда все исчезнет, стоит глазам бедняги сомкнуться навеки.
Я с открытым ртом выслушал эту речь, готовый аплодировать и орать, как безумный, «Браво!».
– За Бога, который есть для Себя Самого, но которого нет для других, – сделав глоток, Иона моментально сбросил с себя маску гордеца и пересел на соседний стул, снова уронив голову на стол.
Вот это представление, подумал я, дух захватывает, а святоша-то настоящий артист. Все мои страхи улетучились, и я ощущал себя сидящим на удобном, обитом бархатом кресле в ложе бенуара.
Новый Иона «вышел на сцену» с преданно-умильной физиономией; рот глуповато приоткрыт, взгляд направлен вдаль, на кого-то невидимого, но существующего в сознании его, и в мыслях, и в сердце. Голосом, наполненным неподдельным обожанием, он сообщил мне, невежественному глупцу, о своих претензиях ко второй заповеди:
– Не кумиром ли для христиан является Иисус, Сын Божий, но на сам Бог, и вообще сын ли он Его? Тоже вопрос. Да и, сотвори я себе идола, чей портрет повешу в спальне, затмит ли он Господа Бога, как ни нагружай я его регалиями величия, не сверкать им ярче и сильнее Славы Божьей. Тогда есть ли чего бояться Богу, чтобы запрещать сынам Его смотреть с детской непосредственностью не только на Отца Небесного, но и еще на кого-то или что-то, что нашло отклик в их мятущихся, несовершенных сердцах? А возведи я на пьедестал супругу или любого другого достойного человека, что талантом и качествами превосходит меня, разве не буду я через Дитя, возносить его Родителя, как через прославление Христа отдают свою любовь Господу Богу, Отцу его Небесному?
Я поднимаю чашу за Всемогущего Создателя, прощающего самому Себе собственный культ.
Он поднял «Грааль» в сторону невидимого кого-то и сделал глоток, причем мне подумалось, что, обращаясь к Богу, пил Иона не за его здоровье, но мизансцена, как и реплика, была хороша, и я искренне, от души похлопал, а «актер» поклонился (опять же не мне) и сменил место «дислокации».
Пока он готовился, я, воспользовавшись антрактом, раздумывал, как падре будет изображать человека, без умолку и толку поминающего Господа Бога, при том, что в желудке его становилось все больше красного кагора.
То, что «выдал на гора» талант священника, привело меня в полный восторг – при отсутствии внешних изменений, как это было с гордецом, его поза, готовая согнуть тело в подобострастном поклоне для челобития, и пальцы, скрюченные наготове для наложения креста, как и губы, шевелящиеся, словно два червяка в постоянном поминании Имени Всевышнего. Что могло быть великолепнее подобной метаморфозы?
– Господь дал нам возможность обращаться к нему и тут же запретил делать это слишком часто, не объясняя резонов к этому. Дитя, без конца обращающееся к матери, рискует вызвать ее гнев своей назойливостью, но Бог не гневается, Он любит, человек, не знающий чего-либо, без умолку расспрашивающий мудреца, способен расстроить его, но Бог не расстраивается, Он любит, «влюбленное сердце» не сводит глаз с предмета обожания, чем смущает партнера, но Бог не смущается, Он любит. Отчего же запретным становится Имя Его, многократно повторенное, даже если на произнесение его не имелось достаточно нужды?
Я поднимаю чашу за Бога, который не сказал нам своего Имени истинного, дабы пощадить наши тела, но запрещает взывать к Нему по нашему желанию, дабы спасти души.
Иона взглянул на меня с такой улыбкой, что если у Лукавого имеется земная ипостась, сейчас она проявилась на моих глазах. Моноспектакль под названием «Вечеря» был в самом разгаре, скудость декораций компенсировалась игрой актера с лихвой. Представленные публике грешники вызывали понимание, сочувствие (в некотором смысле) и желание аплодировать их позиции. Я даже подумал, не богохульство ли устраивать подобный перформанс в стенах, пропитанных совершенно иной, даже противоположной по знаку идеологией. Сам Иона, продолжая в соответствии с режиссурой спектакля возлияния, порозовел, и легкая испарина стала все чаще появляться на его «мужественном» лбу во время декламации текста.
Четвертый грешник оказался обладателем детского, кукольного личика с оттопыренной от обиды губой, глазами, полными слез, и немного истеричными нотками в голосе. Он сперва ерзал на стуле, а затем, не переставая отправлять указательный палец в левую ноздрю, хныкая, поведал следующее:
– Что, если не вижу я в отце своем ничего, кроме выползшего из норы зверя, злобно щурящегося на мир в поисках жертвы, а в глазах матери чернота омута повиновения отражает мое испуганное детское лицо и сломанную судьбу? Бог будет настаивать в этом конкретном случае на моем почитании родителей, коих, заметьте, я не выбирал?
Как поселить в сердце любовь к тому, кто ее усиленно топтал с того самого момента, как назвался отцом, и как простить ту, что молчанием и страхом предала плод свой, вскормленный и выношенный собственною плотью?
Я поднимаю эту чашу за Бога, самого лучшего отца, который сам не имел родителей.
Он выпил, закашлялся и неожиданно разрыдался, вытирая мокрые щеки пухлой ладошкой. Ну как такого обделить бурными и продолжительными аплодисментами? Иона же, «перепрыгнув» со стула на стул, принял вид делового, весьма озабоченного человека, наморщил лоб, нахмурил брови, глаза его остановились, боясь потерять ход мысли, не дающей покоя много дней. Руки священник устало положил на стол, сгорбился, будто ноша его, тяжкая и без того, не оставляет спину и плечи ни на минуту:
– Я могу, конечно же, представить себе, как Господь Бог, Всевидящий и Вездесущий, не только раскручивает галактики и наполняет светом квазары, но при этом еще успевает отслеживать наступление дня субботнего на крошечной планете в соответствии с заведенным тамошними обитателями календарем и делать записи в своем «ежедневнике», в графе «Наказания», о нарушивших сию заповедь. Возможно, я достиг того искусства, когда нахожу в себе силы думать о Боге, не отрываясь от трудов праведных, и отдельно выделенный промежуток между пятницей и воскресеньем (кстати, в этот момент бытия сам Бог не отдыхает, а продолжает осуществлять свою небесную механику) мне абсолютно не нужен для вознесения должного Творцу.
Я поднимаю чашу за Бога, что не останавливается в заботах своих ни на миг, предлагая нам, детям своим, целый день на отдых.
Падре наскоро опрокинул «Грааль», как вечно спешащий, крякнул, вытер губы рукавом и пробурчал что-то типа «некогда».
Я восторженно крикнул «Браво!», уж очень мне понравился этот грешник. Иона поклонился, пошатнувшись, сделал неверный шаг к следующему стулу и тут же поднял глаза на меня; представленный образ – тяжелый подбородок, тонкие, упрямо сжатые губы, темные круги глазниц и беспощадный взгляд – не вызывал сомнений: передо мной стоял будущий убийца. Голос его прозвучал насмешливо-угрожающе:
– Тот, кого называют Вселюбящим и Всепрощающим, кто не пощадил Содома и Гоморру, кто сорок дней непрерывно изливал воду на головы несчастных людей от щедрот своих, Он, Всезнающий, говорит: «Не убий». Когда лезут в дом твой – не убий, когда режут семью твою – не убий, когда ставят нож к горлу твоему – не убий, а я говорю: «Дай мне столько сил, чтобы мог подставить щеку другую, получив по первой, и, возлюбив, простить обидчика, и если сила эта подвластна только высшим духам, то, пока я червь порочный, прости меня за смерть чужую».
За Бога, обладающего силой и милосердием, и нас, детей Его, хилых сознанием, но с камнем за пазухой.
Делая свой глоток, он смотрел на меня исподлобья, и мурашки, настоящие, щекочущие, пробежали по всему телу, эмоциональное попадание оказалось в яблочко, вот она, сила искусства.
Я поднялся со своего места и коротко, но с чувством стал хлопать его игре.
Иона устало покачал головой, по нему было видно: роль далась нелегко.
– Может, перерыв? – предложил я, но священник уже занял соседний стул, и через секунду на меня уставились слащавые, влажные глаза, а похотливый язык мелко подрагивал, высунувшись из пухлых, чувственных губ.
– Кому, как не Господу Богу, который есмь Любовь, подражать мне, человеку, раздаривая ее (любовь) ближнему, но если не извергается раскаленный пепел на головы несчастных, чтобы мог я прикрыть их телом своим, если не дал мне Создатель родиться среди алмазных копей, дабы мог я раздать нищим любовь свою в виде злата, то остается одно – любить женщину, а коли переполняют через край бурлящие во мне воды любви, то и не одну. Отчего же тогда Он, кто все это придумал и сотворил, называет сие прелюбодейством и осуждает мое жгучее желание дарить любовь ближним (в основном дамам), пусть и таким образом?
Монолог был произнесен с почти женскими интонациями, поелику походил на кривляние мужчины, склонного к примериванию на себя дамских платьев, и мне, ей-богу, стало противно, а актер, вытянув руку с чашей вперед, бутафорским голосом провозгласил:
– Я пью за Бога, любящего всех, но запрещающего нам любить всех, кроме Него.
После чего, театрально сделав несколько глотков, облизал губы и бросил в мою сторону томный (или пошлый) взгляд. Меня передернуло, хлопать я не стал. Правда, и изрядно набравшийся к этому моменту Иона в аплодисментах, похоже, не нуждался. Побывать в шкуре уже семи грешников священнику за столь короткий промежуток времени – что речному раку упасть в кипящую воду и тут же выскочить обратно, то ли жив, то ли мертв.
Очутившись за следующим стулом, падре поменял мутный взор на бегающий, выискивающий, что лежит плохо, при этом чаша с вином незаметно перекочевала к нему в карман (надо же, как вжился в роль), но, опомнившись, Иона вернул ее на стол. Голос, озвучивающий оправдание грехопадению, зазвучал вкрадчиво и негромко:
– Если все богатства Вселенной принадлежат мне (как одному из наследников Бога), обеднеет ли Отец мой Небесный, если отщипну от виноградной лозы ягоду малую, унесу с полосы прибрежной песчинку перламутровую, вкушу зернышко пшеничное на поле, краев коего глазу не узреть? А возьму, не спрося, что в кармане лежало у ближнего моего (у того, кто ближе стоял), так тем самым не сделаю ли ему милость, ибо Бог велел делиться, а не доходишь до истины сей сам – вот он я, не мудрец, но с руками ловкими и ногами проворными?
За Бога, который щедро раздает все, что имеет, но не всем, а нам, обделенным, тоже хочется этого.
После внушительного глотка падре снова засунул чашу за пазуху, но я громко захлопал, и он, благодарно улыбнувшись, пересел на другой стул, высоко подняв над головой свой «Грааль».
– Вот он, мой золотой кубок, наполненный эликсиром молодости, Живой Водой, – громко продекламировал Иона, да так уверенно, что я усомнился, соображает ли подвыпивший актер, что говорит, но, заприметив хитрую ухмылку на его физиономии, догадался – падре примерил на себя новую маску.
– Не всяк мудрец отличит правду ото лжи, а те из них, кому Бог и вправду дал разум, советуют смотреть на вещи с двух сторон. Откуда же мне, простому смертному, разобрать – истину я глаголю или лгу, говорю, что думаю, а на самом деле все может оказаться наоборот – и то, что видится черным, оборотится белым, ибо мы тут, на земле, а с Небес видится иначе. Запрещать говорить неправду тому, кто не знает, что правда, не издевательство ли? Да отнимется у меня прямо сейчас язык, если я сказал не то, что думал и держал за истину.
