Роман Воликов
«Уния» и другие повести
Смешной всё же человечек, дружок мой Афанасий. В тот день прения закончились поздно, ночная стража уже заступила в дозор. Я вернулся на постоялый двор, взбудораженный всеми этими спорами, и пытался своими словами разъяснить сонному Афанасию, в чём суть разногласий. Афанасий слушал неохотно, зевая, даже отказался пойти в погреб ещё за кувшином вина.
Соборные диспуты Афанасий не посещает, хоть я и договорился о местечке для него. Целыми днями пропадает в квартале шелкопрядов и в Платоновской Академии, которую Плифон организовал. По тоскански теперь балаболит так бойко, что я только диву даюсь – действительно, таланты у парня.
– Мутно это как-то, – наконец высказал своё мнение Афанасий. – Получается, Великие Отцы говорили одно, подразумевали другое, написали третье или за них написали. Не удивительно, что теперь такая путаница. По мне, есть Святая Троица – она для всех одна, чего ещё судить, рядить. Вот у Плифона мне всё понятно: Зевс – главный бог, остальные в подчинении, у каждого своё дело, в чужое нос не сует. И красиво у них там было. Когда Плифон об орфических мистериях рассказывает, я, будто вживую, всё действо вижу.
– Трудно тебе дома придётся, – засмеялся я. – Не поймут наши девки твоих эллинских вакханалий. Дадут оглоблей промеж глаз, вот и вся языческая наука.
Лето от сотворения мира 6947, день священомученика Тимофея Прусского.
По настоянию Папы Евгения диспуты прекращены. Папа требует, чтобы православные представили ясное и убедительное изложение своей веры. Палеолог, скрепя сердцем, согласился. По чину, конечно, следовало бы с такой речью патриарху Вселенскому выступить, но Иосиф всё время болен, палат своих не покидает. Слово в защиту православия поручили держать Марку митрополиту эфесскому. Я записал для себя краткое извлечение его долгой речи.
«Во-первых, сам Бог-Слово, и первый богослов и учитель богословия, в последней беседе с учениками, сообщая им тайны богословия, сказал: «Егда же придет Утешитель, Егоже Аз пошлю вам от Отца, Духа истины, иже от Отца исходит, той свидетельствует о мне». Здесь тремя речениями соответственно Спаситель изобразил три богоначальственные ипостаси. О Духе говорит: «Егда придет». О себе с Отцом: «Егоже Аз пошлю вам Отца». Потом об Отце Едином: «Иже от Отца исходит». Не видите ли, какая строгая точность в этом богословском учении? Словами «егда придет» означается свобода и владычественное достоинство Духа. Когда говорит «Егоже Аз пошлю вам от Отца», то показывает Свое и Отца Своего благоволение о пришествии и явлении Духа. Когда же говорит «иже от Отца исходит», то этим показывает Вину Духа, от которой он имеет бытие. Для чего же Господь, упомянув пред этим о Себе, и предоставив Себе и Отцу Своему ниспослание от Духа Святого, не сказал и об исхождении, например так: «Иже от Нас исходит». Он, конечно, сказал бы так, если бы признавал исхождение Духа и от Него. А что исхождение от Отца составляет личное свойство Духа и никак не должно подразумевать здесь «и от Сына» свидетельствует Григорий Богослов: «Не выходя из данных нам пределов, вводим Нерожденного, Рожденного и Исходящего от Отца». Личное свойство должно соответствовать вполне тому, кому оно принадлежит, не заключая в себе ни более, ни менее: то есть если есть Дух Святой, то Он исходит Отца, и если есть что исходящее от Отца, то это есть Дух Святой.
Ученик Христов, сказатель Тайн Божьих, Павел в послании к коринфянам пишет: «Мы же не духа мира признаем, но Духа, Иже от Бога». Не подумает ли кто-либо здесь, что апостол Павел под именем Бога, разумел и Сына? Изъясняя сие богословие, блаженный Иоанн Богослов в Откровении Великому Григорию Чудотворцу, при посредстве Приснодевы Марии Богородицы, говорит: «Един Дух Святой, имеющий от Бога бытие и чрез Сына явившийся людям»…
В этом месте Торквемада прервал Марка эфесского и торжественно объявил, что Римская церковь никогда не признавала двух начал в Святой Троице, но исповедует единую Вину и единое Начало, предавая мыслящих противно анафеме. Слова же «чрез Сына» имеют такой же глубокий смысл, как и слова «и от Сына исходящий», поэтому дальнейших препятствий для воссоединения церквей он не видит. Не давая Марку продолжить, он прочёл из послания преподобного Максима Исповедника: «Римские христиане никогда не утверждали, что Сын есть причина Духа, ибо знают, что причина Сына и Духа – Отец, Одного – по рождению, Другого – по исхождению, но показывают только, что Дух чрез Сына посылается, и таким образом означают сродство и безразличие их Сущности».
– Римская церковь направила Порфирородному письменное утверждение о бессмысленности дальнейших прений и ждёт ответа, – Иоанн де Монтенегро, кардинал Родосский нагло и вопросительно уставился на Палеолога.
Палеолог молча кивнул и также молча, жестом, приказал Марку эфесскому прекратить речь.
Все мы, православные, уходили с этого заседания как оплёванные. Дальнейшая судьба Вселенского Собора зависит теперь от папской воли. Третий день пищи нам не выдают вовсе. Если бы не одежды исидоровы и других митрополитов, что жидам заложили, передохли бы с голода.
Лето от сотворения мира 6947, день мучеников Леонтия, Ипатия и Феодула.
Посреди ночи меня растолкал Исидор.
– Просыпайся, толмач, – сказал он. – Ты мне нужен.
В исидоровой келье нас ждали Виссарион никейский, Дорофей митрополит митиленский и Мефодий митрополит лекедомонский.
– Я только что был у Палеолога, – с порога сообщил Исидор. – Марк эфесский бежал.
Дорофей митиленский ахнул и сел как баба на воз.
– Император запретил православным покидать город, – продолжил Исидор. – Несогласных казнить. Если понадобится, даже патриарха Вселенского.
– Мы зачем сюда приехали? – сказал Виссарион никейский, как мне показалось, убеждая самого себя. – Мы приехали сюда затем, чтобы спасать веру православную и отечество наше, а не доказывать, что мы правы или то, что мы умнее или более образованны. Мы это и так знаем, нам доказательства ни к чему.
– Надо бы у патриарха опять всем митрополитам собраться, – промямлил Дорофей. – Почитать Святых Отцов, поискать решение.
– Сколько раз уже собирались, – сказал Виссарион. – Каждый святее святого хочет быть. Пора бы уже понять: латиняне в своих догматах ничего не поменяют. Всё, что они примут – это наше добровольное согласие с такими оговорками, которые им противны не будут.
– Я вчера несколько часов провёл у патриарха, – сказал Мефодий лекедомонский, доселе молчавший. – Патриарх при смерти, весь в мыслях об ином мире, происходящее в реальности не осознает.
– Вы что задумали? – закричал Дорофей митиленский.
– Я предлагаю, – спокойно сказал Исидор, – чтобы вот этот человек, – он показал на меня, – под нашу диктовку записал такой ответ патриарха Вселенского Папе Римскому, чтобы на торжественном заседании Собора объявили о воссоединении церквей. А, написав, мы все вместе пойдём к патриарху и от лица всех православных митрополитов добьёмся, чтобы патриарх Вселенский такой ответ подписал.
– Как мы же пастве потом в глаза смотреть будем, – прошептал Дорофей. – Как объяснимся?
– А на то ты и пастырь, – сказал Виссарион, – чтобы стаду неразумному объяснять, что к чему. А не сможешь объяснить, так и полетишь с митрополичьего престола долой.
– Я надеюсь, ты не трус, толмач, – сказал мне Исидор. – Не зря же с Плифоном дружишь?
– Я не из пугливых, – сказал я. – Но и не подлец. Если спросят, как дело было, скрывать ничего не стану.
– Ну, это твоё право, – сказал Виссарион.
Вот так, наверное, в жизни и бывает. Спросонья, не подумав о последствиях, взял да и прикоснулся к Истории, а потом пошёл себе досыпать. Вот этот ответ патриарха Вселенского Папе Римскому, записанный моей рукой под диктовку Виссариона Никейского и подписанный, как все говорят, патриархом перед смертью, поэтому иногда его ещё называют «завещанием патриарха Иосифа»:
«Мы, греки, объявляем, что признавая исхождение Святого Духа от Отца, не отвергаем, что Дух Святой исходит и приемлет бытие также чрез Сына, как и от Отца. Но поелику мы слышали, что латиняне признают исхождение Святого Духа от Отца и Сына, как двух начал, то удерживались от сего выражения. Теперь же, когда латиняне заверили нас, что Отец есть источник и начало всего Божества, то есть Сына и Святого Духа, равно признавая исхождение Святого Духа чрез Сына, не отвергают, что Сын имеет это от Отца, то есть как единое начало и единое изведение, полагаю общим нашим мнением считать, что Дух Святой исходит от Отца, но Свой есть Сыну и из него источается».
Виссарион хотел ещё добавить фразу из писаний святого Кирилла Александрийского: «Дух существенно изливается от Обоих, то есть от Отца чрез Сына», но чистый кусок пергамента, найденный в келье Исидора, был невелик, если бы эти слова вписать, тогда места для подписи патриарха не оставалось.
– Достаточно и так, – сказал Исидор. – Ответ вразумительный и взвешенный, патриарху не грех его подписать.
На следующий день перед обедней объявили, что патриарх Иосиф скончался. После похорон Палеолог созвал митрополитов и прочёл, как он выразился, напутственное письмо Иосифа.
Разумеется, сразу же нашлись недовольные и не поверившие в подлинность патриаршего завещания. Они сплотились вокруг Антония митрополита ираклийского и Досифея митрополита манемвасийского, ропчут, просят, чтобы Палеолог домой отпустил. Аврамий, владыка Суздальский, демонстративно с Исидором не здоровается, волком на него смотрит, он тоже среди тех, кто домой просится.
Император отказывает, а Исидор с Виссарионом митрополитов увещевают: «Лучше душой и сердцем соединиться с латинянами, нежели, не кончивши дело, возвратиться. Возвратиться, конечно, можно, но как, куда?»
Исидор однажды даже так сказал: «Мы – последняя надежда Империи. Я знаю, что если приступим к соединению с Римской Церковью, нас проклянут прежде, нежели до Венеции успеем доехать. Если не приступим, нас тоже проклянут – за бездействие и малодушие. Так лучше соединиться, и тогда пусть проклинают».
В этих мучительных разговорах между православными прошёл почти месяц. Я теперь у Исидора, можно сказать, доверенное лицо. Везде с ним бываю, на всех беседах, иногда по его просьбе делаю короткие протоколы. Наверное, не хочет Исидор, чтобы я лишнего сболтнул, вот и не отпускает от себя. Был я вместе с другими православными митрополитами и на приватной аудиенции у Папы Евгения. Папа долго рассуждал о необходимости единства церквей, признал, что таинство Евхаристии является действительным, неважно совершается оно на квасном хлебе или на опресноках. Обещал, когда Уния восторжествует, обязать всех паломников в Святую Землю через Константинополь проезжать.
«Видите, как много уступок мы делаем, – воскликнул Папа. – Нам следует как можно быстрее решить вопрос о власти первого престола и тогда устранится всякий повод к разногласию. Ученые споры оставим для богословских школ. Кончим же дело, которое не терпит отлагательства!»
Плифон, также приглашённый на встречу с Папой, после её завершения заметил: «Всё происходящее теперь напоминает комедию. Без подписи патриарха Собор теряет статус Вселенского. У Императора таких полномочий нет. Торопится Папа. В Базеле его епископы анафеме предали. Если Уния не состоится, не видать Папе священного престола, как своих ушей».
Палеологу от Короля Венгерского пришло письмо, в котором тот пишет, что его посланцы на некоторое время задерживаются в Риме.
На Рождество Иоанна Крестителя, Предтечи Христовой, Палеолог назначил комиссию голосовать за римское учение. Из двадцати семи лиц, имевших право голоса, семнадцать высказались против Унии.
В тот момент, когда объявили подсчёт, слуга, подававший императору чашу с вином, случайно кашлянул. Палеолог так его огрел своей тростью из слоновьей кости, что у бедняги, верно, хребет переломился.
Праздник Пророка Христова Иоанна Крестителя флорентинцы справляют с большой торжественностью. В реке, правда, не купаются, как у нас, но веселятся, пляшут, вина при этом почти не пьют. Видел я у них любопытную забаву: надувают шары из тонкой кожи и запускают в воздух. С этими шарами, привязанными веревкой к руке, носятся по всему городу, и взрослые, и дети малые.
Я сопровождаю Исидора в прогулке. Митрополит исполнен скорби, будто не праздник вокруг, а похороны. Для него, пожалуй, действительно похороны – надежда на воссоединение церквей умерла. Мы направляемся в дом, где живёт Плифон, в дом, где он устроил Платоновскую Академию.
На фасаде палаццо изображен солнечный диск с длинными развевающимися волосами. Под диском – диковинные геометрические фигуры, непонятно что означающие.
В комнате с широкими окнами от пола до потолка беседуют четверо: хозяин дома, Виссарион никейский, Торквемада и высокий красивый человек.
«Похож на брата», – думаю я. Так оно и есть, это Дмитрий, деспот Мореи и Пелопоннеса, брат Иоанна VIII Палеолога.
– Я готов удалиться, – произносит Плифон. – Вы просили устроить встречу, я её устроил.
– Прошу вас, останьтесь, – говорит Торквемада. – Без вашего мнения нам будет трудно. Это глупо, перемахнуть с божьей помощью через пропасть и свалиться в крохотную ямку.
– Глупо, – соглашается Виссарион. – У императора не хватило воли. Его можно понять. После смерти патриарха, без единства с митрополитами, он становится в положение изменника православной вере.
– Кому он это будет объяснять? – сказал Торквемада. – Туркам, которые без затруднения возьмут город и вырежут христиан? Или ангелам на небе? Да, султан Мурад миролюбив, но будут ли мирными его наследники?
– Я уже высказывал эту мысль, – сказал Плифон. – При отсутствии патриарха, любое решение Собора является юридически спорным. В конечном счете, признавать или не признавать воссоединение церквей – будет зависеть от воли конкретного правителя. И от тех обстоятельств, в которых окажется его земля.
– Я говорю о том же, – сказал Торквемада. – В текущий момент не столь важно мнение славян и кавказских народов. С ними ещё немало придётся потрудиться. Если же падёт Константинополь, то, с большой степенью вероятности, эти земли перейдут под влияние последователей пророка Магомета. Они так давно под татарами, что, по сути, ими и стали.
– У брата нет уверенности, что европейские государи готовы оказать серьезную военную помощь, – сказал Дмитрий. – Понятно, что он колеблется. Если крестовый поход не состоится, ему остаётся рассчитывать только на народную поддержку. С этой точки зрения, Уния, в таком виде, как она предлагается, становится вредной.
– Морея долго продержится в одиночку, без помощи извне? – сказал Торквемада. – Триста спартанцев царя Леонида, конечно, когда-то задержали персов, но всего на год. Если это вообще не выдумка фантазёров эллинов. Больше похоже на правду, что Грецию спасли от нашествия распри внутри Ахеменидской державы. Османы не таковы. Их правители прекрасно понимают, что Константинополь это символ просвещенного мира, такой же, каким когда-то был Древний Рим.
– Что предлагает Папа? – спросил Исидор.
– Римская церковь предлагает, чтобы император ромеев подписал Соборное определение о воссоединении церквей от имени всех православных, – сказал Торквемада. – И признал власть Папы Римского как верховного первосвященника всех христиан.
– И что потом? – сказал Дмитрий. – Начнётся крестовый поход против турок?
– Венгры, поляки, некоторые италийские и испанские гранды готовы выступить, – сказал Торквемада. – С остальными труднее. Особенно сдержаны Венеция и Генуя. Но, и все присутствующие это хорошо понимают, если удастся создать прецедент, разгромить в сражении турок, это даёт широкие возможности Священному Престолу для давления на равнодушных к богоугодному делу.
– Что ты думаешь, Гемист? – сказал Дмитрий.
– Я думаю, – сказал Плифон, – что эту Унию надо подписывать, хоть она и корявая получилась. А вот на помощь крестоносцев не рассчитывать. Всем нам надо уходить на Пелопоннес и держаться там из последних сил. Константинополь не спасти, нравится это нам или не нравится, Восточная империя умерла. Султана османов интересует только город, его стены, его дома, его дух, если хотите. Возможно, когда османы возьмут город, они оставят нас в покое.
– Дух без людей это пустота, – сказал Дмитрий.
– Возможно, – сказал Торквемада. – Вернёмся к практической стороне дела. Я не погрешил против истины, сказав, что Уния это последний шанс Восточной империи. Мечта, чтобы философы спрятались в Мистре, приятно греет сердце, но несбыточна. Турки не остановятся, каждое выигранное сражение будет только усиливать их веру в избранность. Кучку философов, вероятно, они пощадят, остальным повезет куда меньше.
– Положение у нас действительно отчаянное, – сказал Дмитрий. – В одном вы правы, большинство митрополитов думает о собственном угле, а не об общем благе. Я буду убеждать императора согласиться на Унию с Римской церковью. Для брата это самое трудное решение в жизни.
Лето от сотворения мира 6947, день Ильи пророка.
Сколько ждали этого дня, сколько спорили, сколько лишений перенесли, и вот он наступил этот день – день объявления декрета о воссоединении церквей, а на душе пасмурно, уныло. После того, как Палеолог сообщил митрополитам, что подпишет Унию даже без их согласия, наступило равнодушие. Документ, который латиняне составили, уже никто и не читал. Православные согласились на всё: и на исхождение Святого Духа от Сына, и на верховную власть римского первосвященника, и на латинское учение о чистилище, опресноках и освящении даров в Евхаристии. Виссарион никейский так увлёкся, что предложил императору внести в Соборное определение отлучение от церкви для всех несогласных, но Палеолог его прыть умерил и отказал.
Он всем своим видом показывает, что является жертвой обстоятельств. Брат его Дмитрий дожидаться официального объявления не стал и уехал на Пелопоннес.
Папа Евгений пытался настоять, чтобы был избран новый патриарх Константинопольский, который Унию и подпишет. Палеолог, однако, проявил твердость и сообщил Папе, что новый патриарх будет избран только в Империи и всю полноту ответственности он берёт на себя.
Торжественное чтение декрета о воссоединении церквей прошло в кафедральной божнице Флоренции при большом стечении народа. На греческом прочёл Виссарион Никейский, на латыни – Торквемада, Иоанн де Монтенегро, кардинал Родосский. После чего поставили подписи император и Папа. Затем – митрополиты. Виссарион и Торквемада облобызали друга и друга и поздравили христианский мир. Остальные молчали.
Плифон на торжественной церемонии отсутствовал, сослался на болезнь. Затем прошла литургия, невзирая на возражения Исидора, по латинскому обряду. Митрополиты отстояли службу с постными лицами и отказались от приглашения на совместную трапезу.
Вот такой грустный день – долгожданный день возрождения Вселенской церкви. По случаю Унии от имени банкира Медичи нам выдали немного грошей. Я бродил по торговым рядам у моста, выбирая гостинцы для родных, когда меня нашёл Димитрий Кавакис, ближайший помощник Плифона.
– Когда уезжаете? – спросил он.
– Через неделю, – сказал я. – Пора и честь знать.
– Учитель хочет с тобой попрощаться. Если есть время, пошли со мной.
– Я смотрю, ты не весел, – вместо приветствия сказал Плифон.
– Чего уж радоваться. С такими вестями, полагаю, нас дома неласково встретят.
– Миром правит сила, – сказал Плифон. – Римская церковь в очередной раз это наглядно продемонстрировала. Сила же, имея множество преимуществ, страдает одним недостатком – она слепа, движется наощупь и всегда, в конечном счете, проигрывает уму. Я завершаю один трактат. Как назову, пока не знаю, может быть, «О законах», в честь великого Ликурга, может быть, просто «Законы», возможно, «О добродетели», ещё не решил. Я повелел, чтобы трактат предали широкой огласке после моей смерти. Сейчас слишком опасно – и для меня, и для сторонников моей «Эллинской теологии». Хочешь, Димитрий почитает тебе? Вдруг пригодится в жизни.
– Конечно, хочу, – сказал я.
– Тогда слушай…
– Всем людям от природы свойственно, главным образом, стремиться к счастливой жизни. Это единое и общее желание присуще всем людям и является целью жизни для каждого, ради чего они как раз и занимаются всем прочим. Однако следуют они этому общему желанию уже не одними и теми же путями, а каждый своим собственным. Одни проводят жизнь в постоянном наслаждении, думая таким образом стать максимально счастливыми. Другие находят счастье в приобретении состояния. Третьи охвачены жаждой славы и главный предмет их забот – жить, будучи почитаемыми и восхваляемыми большинством людей. Четвертые, презрев все остальное, сделали целью своей жизни добродетель и красоту, считая, что одна только добродетель действительно может сделать счастливыми и блаженными упражняющихся в ней. Но и законы самой добродетели не для всех одни и те же. Ибо не для всех одинаковыми представляются прекрасное и постыдное, как и общепринятое. Каждый считает священным свое, а другие несвященным. Подобные разногласия существуют и относительно природы человека. Одни думают, что человеческая природа подобна природе другого смертного существа, то есть животным. Другие в своих надеждах возводят в разряд божественной и совершенно чистой. Третьи признают, что человеческая природа занимает теперь и всегда будет занимать среднее место между божественной и бессмертной, с одной стороны, и смертной – с другой, что она представляет собой смешение обеих.
Во всех этих суждениях много неясного и сомнительного. Каким же образом обрести истину и сделать её прочно своим достоянием? Об этом говорят многие поэты, софисты, законодатели, философы. Однако поэты и софисты по справедливости недостойны, пожалуй, избираться в качестве толкователей этих суждений. Поэты часто пользуются лестью, обращаясь к людям из желания угодить и не очень заботясь об истине. Софисты же по большей части занимаются обманом, любым способом создавая себе славу, причем некоторые из них раздувают так и ради наград, которые могут воздаваться за это усердствующим богами. Так вот, поскольку в жизни человеческой царит столь великая и даже ещё большая запутанность и замешательство, то крайне необходимо, если мы намерены когда-нибудь выбрать наилучший образ жизни, который приведет нас к счастью, рассмотреть, что представляет собой человек, каковы его природа и возможности. В свою очередь, невозможно понять, что такое человек, не рассмотрев до этого природу вещей: что из сущего является основным, каковы существа второго, третьего, последнего порядка и каковы их свойства. В отношении истинной природы других существ среди людей имеются немалые разногласия. Есть такие, которые полагают, что боги не существуют. Другие же, что существуют, но не пекутся обо всех делах, и человеческих, и всех прочих, являясь притом виновниками как добра, так и зла. Некоторые возражают им, утверждая, что боги являются причиной добра, но не зла. Одни полагают, что богов можно умилостливить и получить от них помощь, другие считают их непреклонными непоколебимыми. Одни верят только в одного бога, другие – во множество богов. От законодателей и философов более, нежели от каких-либо других людей, можно узнать что-нибудь здравое об этих вещах. Ибо законодатели, считая, что законы даются для общего блага, не могут, разумеется, совсем уклониться от него. Философам, полагающим, что истина в руках живущих является основой счастья и добивающимися ее предпочтительно перед всеми земными благами, естественно, удается ее найти, как никому другому из людей. Большинство людей, однако, по природе своей неспособны с точностью узнать и усвоить самое значительное, поэтому следует опасаться и философов.
Что касается нас, то мы берём в качестве проводника рассуждений одного из законодателей и мудрецов, притом старейшего из тех, о которых знаем понаслышке – Зороастра, который был знаменитейшим у мидян, персов и большинства других древних народов Азии, толкователем божественных и большей части других прекрасных вещей. Затем – Эвмопла, который установил у афинян Элевсинские мистерии для бессмертия нашей души, Миноса, бывшего законодателем критян, Ликурга, законодателя лакедемонян, также Ифита и Нуму, из которых первый вместе с тем же Ликургом установил Олимпийские игры в честь величайшего бога Зевса, а второй стал у римлян законодателем многочисленных законов и особенно священнодействий, касающихся богов. Из варваров – индийских брахманов и мидийских магов. Из эллинов среди прочих – куритов, древнейших из сохраняющихся в памяти, которые вознобновили рассуждение о богах второго и третьего порядка и вообще о бессмертии творений и детей Зевса и этой Вселенной, то есть спасли то, что было разрушено у эллинов нечестивыми мужами, ведущими борьбу против богов. После них упомянем додонских жрецов и толкователей Зевса, особенно прорицателя Полинда, с которым сам Минос поддерживал связь в целях просвещения; Тиресия, учившего о бесконечных восхождениях и обратных возвращениях нашей души; Хирона, наставника многих славных мужей и учителя многих прекрасных наук и занятий; семь тех мудрецов, которые процветали приблизительно в то время, когда у лакедемонян царствовали Анаксандрид и Аристон; Хилона Спартиата, Солона Афинянина, Бианта Приенца, Фалеса Милетянина, Клеобула Линдийца, Питакка Мителинца, Мисона Хенейца; наряду с ними упомянем Пифагора и Платона, а также вышедших из их школы многочисленных хороших философов, из которых самыми прославленными являются Парменид, Тимей, Плутарх Афинский, Плотин, Порфирий, Ямвлих.
Так вот, сходясь между собой по большинству вопросов, касающихся наиболее важных вещей, они все, по видимому, передали наилучшие суждения тем людям, которые являются более разумными. Так и мы присоединимся к рассуждениям наиболее разумных людей всех времен, начиная с древнейших, и не будем вносить новшеств подобно поэтам и софистам, а с помощью разума сделаем точный выбор.
– Прочти рассуждение о судьбе, – прервал Димитрия Плифон. – Ему будет любопытно.
Димитрий кивнул и развернул другой список.
– Так что, все будущие вещи определены и установлены или же есть некоторые из них, которые не определены, но протекают в неопределенности и беспорядке, как придётся? Очевидно, все они определены. Ведь, если что-либо возникающее возникнет не по определению, то оно будет возникшим без причины, и, стало быть, что-то из возникающего будет иметь возникновение без причины; или же причина произведёт его не по определению и не с необходимостью, и будет какая-то причина, не по необходимости и не по определению породившая нечто из того, что она произведёт; ни то, ни другое невозможно. Но гораздо более невозможно, чтобы боги, как утверждают некоторые, меняли мнение относительно решеных ими на будущее вещей и делали нечто иное, противоречащее тому, что они вознамерились исполнить, уступая молитвам или каким-то дарам людей. Ведь невозможно познание совершенно неопределенного. Ведь не будет, пожалуй, истинным решать относительно него, будет ли оно или нет. Поэтому боги и определяют грядущее, они знают предстоящие события не иначе, как будучи их распределителями и виновниками. Поэтому люди, признающие существование богов, но отрицающие их предвидение относительно здешних вещей и судьбу, рискуют к тому же отрицать познание богами этих вещей, в то время как они познают их, ибо лучшие вещи не могут определяться худшими, но и не могут определять их, если сами не являются их причиной; необходимо, чтобы все познающее познавало, будучи объектом соучастия и определения со стороны познаваемого или являясь причиной и источником определения, но познание не может произойти, если у познающего не возникает какая-то связь с познаваемым. Но если всё определено, скажет кто-нибудь, и нет ничего, чтобы не получило необходимости для сущих и возникающих, то уйдут и свобода от людей, и справедливость от богов, так как, с одной стороны, люди, чтобы они не делали, делают это в соответствии с необходимостью, не являясь уже хозяевами самих себя, с другой стороны, боги совсем бы устранились от обязанности наказывать дурных людей, или наказывают не по справедливости, если дурные по необходимости являются дурными. Однако люди являются хозяевами самим себе, не управляясь вообще никем – ни другим человеком, ни самими богами, но имея в самих себе нечто управляющее, некую разумность. А что сама разумность не будет больше управляться никем, этого сказать нельзя. Прежде всего, может показаться, что она следует внешним обстоятельствам. Но неверно думать, что она следует обстоятельствам не по необходимости. Ибо у каждого эта разумность различается по природе и по упражнению: властелинами природы являются боги; упражнения есть замысел упражняющегося, зародившийся у него раньше, у него, у которого невозможно чему бы то ни было родиться, если не внушил бог. Таким образом, люди являются властителями самих себя, поскольку они управляют собой, хотя и управляются властвующими, и будучи в некотором отношении свободными, и не будучи. Ведь если кто-нибудь назовет свободу отрицанием необходимости, то он, пожалуй, будет вынужден назвать необходимость рабством. Рабство же предполагает и господство. А у высшей необходимости, единственной, которая существует по необходимости благодаря самой себе, другое же все благодаря ей, и которую мы называем самим благом и Зевсом, какое будет господство, у которого она будет в рабстве? Ведь само это господство не будет в тоже время рабством. Если же считать зависимостью и возможностью не быть определяемыми соответственно рабство и свободу, то не только никто из людей не будет свободным, но и никакой другой из богов, кроме Зевса, так как одни вследствие зависимости служат в качестве рабов другим и все, начиная с богов, общему господину – Зевсу. Таким образом, рабство, пожалуй, совсем не будет чем-то страшным, неизбежным. Ибо рабское служение доброму не только не страшно, но полезно и любезно самому находящемуся в рабстве, ничего другого, кроме хорошего, он не изведает…
– Я во многом следовал Плотину, – сказал Плифон. – Выдающийся был философ. С одной стороны, мистик, взмахом руки успокаивал бушующие толпы. И в то же время педантичный систематизатор разрозненных знаний, не менее значимый, чем Стагирид. Жаль, что задуманный им город философов Платонополь так и не был сооружен. В моей книге есть много полезного – новый календарь, утренние и вечерние молитвы, которые упростят людям общение с богами.
– Ты остаешься в Италии, господин? – спросил я.
– Я возвращаюсь в Мистру, – сказал Плифон. – Среди флорентинцев есть надёжные руки, которым я могу передать Академию. В трудную пору надо быть дома. Если, конечно, ты человек, а не крыса…
