Роман Сергеевич Беляев
Нос

– Я согласен, – я был с ней согласен. – Они просто под одну гребёнку всех сметают, вообще не смотрят на специфику.

– Ты бы видел критерии этого… говна, которое по ошибке зовётся диагнозом, – продолжала она, даже покраснев от злости. – Это абсолютно бессмысленный диагноз, который раньше ставили по политико-идеологическому усмотрению, а теперь… По долбоебическому. Нам давали читать, да и вообще историю шизофрении рассказывали как диагноза. Ещё сам Блейлер, который шизофрению ввёл как диагноз, нёс бред по типу: «Если человек артист, художник, философ, переосмысляет устоявшиеся вещи и придумывает новое, или просто интересен как личность, то он шизофреник!». Это не цитата, но в общих чертах так. Да, отличная наука, отличная медицина! Браво великим умам! Сам-то он, наверное, себя шизофреником не считал. Хотя, сука, по его же критериям он и есть шизофреник: проявил философский интерес и «открыл» шизофрению. А уж если с ним было о чём поговорить, то есть он был интересен как личность, то тут уж неизвестно, как он избежал участи пациента… Что за тупые люди вокруг, да ещё и с такой силой…

Страсть её к этой теме была столь ярой, что мне даже стало не по себе.

– А чё ты тогда на психиатра учишься, если тебя так это раздражает? – очередную глупость спросила Света.

– Меня не раздражает ЭТО, – немного успокоилась Саша. – Меня раздражают глупые люди, которые делают и говорят глупые вещи, а от этого потом страдают толпы людей, а дураки эти не несут никакой ответственности. Как удобно! Учиться кучу лет, чтобы по итогу только и твердить: «Вялотекущая шизофрения! Вялотекущая шизофрения!», как бабки на базаре товар свой продвигают.

– Да и сама концепция шизофрении весьма странна. Сборная солянка каких-то синдромов разносортных, – добавил я.

– Вот! Иногда, конечно, кроме как «шизофрения» никак описать нельзя ситуацию у больного. Но во многих случаях её ставят просто потому, что у врача обед через пять минут или перекур и он не хочет задумываться, напрягаться. Если вообще он когда-либо хочет задумываться и напрягаться. Вот ты, – обратилась она ко мне. – Ты же вот нормальный человек. Ну да, есть там какие-то проблемы незначительные. Но чтобы приплетать сюда шизофрению? Ты что, видишь галлюцинации? Бредишь? Человека от шляпы не отличишь? Ну конечно отличишь! Так причём здесь шизофрения? «Вялотекущая»? Она либо ШИЗОФРЕНИЯ, либо НЕ ШИЗОФРЕНИЯ! А «вялотекущая» и подобная ей мусорная фигня просто придумана чтобы людям жизни ломать!

– Несостоятельность такого диагноза, конечно, вне всяких вопросов, – решил поддержать диалог Марк. – Но что, если тогда слово «шизофрения» не значило так много, как сейчас? Ну, типа, когда Эйлер или кто там описывал это понятие, то он, может быть, не подразумевал, что это будет такое клеймо? Типа шизофрения и шизофрения, не болезнь, а просто термин для описания артистичности или интеллектуальности человека? Лёгкого безумного гения?

– Да не важно, что он там подразумевал или не подразумевал… – грустно произнесла Саша. – Важно, что к ярлыкам и халатности это пришло.

Марк обнял её и сказал, что хватит стрессовать по вещам, которые сейчас не изменить.

– Я вот выучусь и изменю это всё, – сказала она. – Наведу там порядок.

– А чё, какие-нибудь истории интересные-то у тебя есть? – спросила Света у меня.

– Есть. Тебе какие интересны: где пацаны друг друга в жопу ебут, или где они пиздятся чуть ли не до смерти из-за сигареты? – я говорил сарказмом.

– Подожди, ты же ещё не закончил, – сказала Саша.

– Да, точно, – прошлая история действительно не закончена. – Короче. Деньжат, что я скопил, плюс от вашей передачки, плюс от родителей, плюс сигарет, которые я наменял, хватило, чтобы отсыпать немного на лапу гнойным этим сукам. Санитарам и сигарет хватило, чтобы задобрить их, чтоб перестали хуйню нести, а вот врачам подавай шоколад и коньяк и всю хуйню эту. Достать мне это негде было, конечно, поэтому я так и подходил к ним по одному, говорил, мол, так и так, был бы очень признателен, если б вы пересмотрели мой случай, что он пустяковый, и что вот видно же, что я парень нормальный, и что нет нужды меня тут дальше держать, обследовать, и что я даже отблагодарил бы их за проявленную заботу обо мне, да кроме суммы небольшой скопленной ничего нет. И, конечно же, есть среди них такие, которым не совестно даже у пациентов копейки забирать, пусть это даже реально мелкие суммы. В итоге договорились, но там бюрократическая машина уже была запущена, поэтому пришлось подождать немного, чтобы ни у кого проблем не возникало потом. Они нарисовали какой-то размытый мне диагноз, не такой серьёзный, а так, по хуйне. Ну и тот врач, с которым я подружился, тоже помог, конечно. Бесплатно, причём. Говорю же – очень уважаемый и хороший человек… А санитары, я видел, даже отпиздили того мудня, из-за которого у меня проблемы были. Не из-за меня, конечно. Он там как-то провинился люто. Но тем не менее… Короче, вот такая история в общих чертах.

Я закончил рассказ и съел один бутерброд с овощами, запил его чаем. Марк, видимо, только сейчас заметив бутерброды, тоже съел пару штук и долил себе чай.

– Ну давай теперь ещё байки трави тогда интересные, – Света «вежливо» попросила меня.

– Ну… Байки про гомоеблю в жопу и про драки из-за хуйни может рассказать любой, я думаю: и из дурки человек, и из тюрьмы, и из армии… Так что не знаю, что тебе интересно. Знаешь ведь, наверное, что всякие аксессуары забирают при поступлении в приёмный покой? Кольца там, цепочки, крестики?

– Ну да.

– Ну так вот. Мне рассказывали, что один чувак пронёс-таки крестик небольшой.

– И что случилось?

– Он его, короче, заточил об стены и пол и потом то ли сам вскрыться пытался им, то ли вскрывал кого-то. Крови было… – я помотал головой, как будто сам видел это и до сих пор удивлён.

– Ужас, – удивилась она. – Ну а может что-то повеселее?

– Повеселее? Это психбольница, а не цирк. Тут если цирковые номера делают, то это нихуя не весело.

Света немного помолчала и потом спросила:

– Ну… Может случае какие интересные есть среди больных?

– Да, мне бы тоже было интересно это послушать, – подхватила её Саша.

Я призадумался на минуту-другую, и вспомнил один случай.

– В общем, я же сказал, что подружился с врачом и он мне многое рассказывал?

Ребята кивнули.

– Рассказывал не только потому, что мы подружились, а ещё и потому, что у меня интерес ко всей этой теме психиатрической есть. Он предположил, что он есть у меня от того, что я хочу лучше познать себя, считаю, что со мной что-то не так, и пытаюсь понять, что со мной не так, и этим подсознательно мотивирован на поиск новой информации. Это может быть и так. Но это не суть. Суть в том, что мы обсуждали многое, он рассказывал многое. И вот однажды в отделение поступил очень необычный пациент…

– Насколько необычный? – Саша была заинтригована.

– ОЧЕНЬ необычный, – я пытался сказать так, чтобы нагнать как можно больше таинственности.

– Необычный даже по меркам психушки? – заметила Света.

– Да. Необычный даже по меркам психушки.

– И что с ним было? – Марк тоже заинтересовался.

– Короче… У чувака были проблемы, причём охуеть пиздец какие, и никто не знал, что с ним делать.

– Какого рода проблемы? – спросила, конечно же, Саша.

– Вот это сложный вопрос. Чёткую картину врачам было трудно представить и описать. Мой друг-врач рассказал, что они все были сбиты с толку. Не то чтобы там было что-то, что они не могли понять. Но они просто с таким не встречались раньше и даже растерялись немного. Типа у пацана была шиза жёсткая, но какая-то ещё и необычная…

– А разве может быть шиза обычной? – спросила Света.

– Я имею в виду, что они её к какому-то типичному выявленному виду или типу отнести не могли.

– А почему не могли? – в Саше горел научный интерес.

– Как бы это описать всё… В общем, знаете, что такое фебрильная шизофрения? – обратился я к ним всем.

– Нет, – сказала Света.

– Нет, – Марк отрицательно помотал головой.

– Да, – сказала Саша с такой радостью, как будто выиграла викторину.

– Вот объясни им тогда, – предложил я ей.

– Ну это типа не совсем шизофрения, но близко. При ней галлюцинации тоже происходят, сознание тухнет, больной в кататонию впадает…

– А кататония что такое? – спросил Марк.

– Это когда человек либо возбуждается и начинает всякие движения делать странные резкие, смеяться без причины, бред нести какой-то отрывистый или за другими повторять или молчать, танцевать странно, себе или окружающим вредить. Либо в статую превращается, и его можно загнуть как угодно, либо он сопротивляться будет, но позы не поменяет, – неожиданно встряла в разговор и всех просветила своим научным знанием Света, сделав такое довольное лицо, типа, не лыком шита.

– Да, – сказала Саша и продолжила. – И вот к кататонии добавляются ещё проблемы на уровне вегетативной нервной системы. И это капец.

– В каком плане капец? – спросил Марк.

– Капец в таком плане, что больного начинает херачить кататония, а к этому ещё добавляется повышение температуры нефиговое, лихорадит больного. И ещё добавляется истощение крайнее организма просто ни с чего, человек не ест, не пьёт. Плюс кровью наливаются участки на теле и кровоподтёки появляются. Сердце как отбойный молоток. У больного поражается и отекает мозг, лёгкие, развиваются недостаточности всякие и короче вообще пиздец полный, – прошептала она. – Человек тупо умирает от того, что, грубо говоря, сходит с ума. Или сходит с ума до такой степени, что умирает от этого. Организм сам себя убивает. Это не очень правильно, конечно, но это именно так и выглядит. Это не так, что типа долго и гладко это всё проходит. А достаточно быстро, чтобы человек на глазах просто погас. Это очень опасное состояние, очень смертельное…

– Ну и да, это не совсем правильно называть шизофренией, как мне друг-врач сказал, потому что природа этого состояния ещё малоизучена, и оно встретиться может не только при шизофрении и не только под видом шизофрении. Но называют. Наверное, потому что кататония и помрачение сознания и потом ещё могут сопутствовать психозы, – предположил я.

– Да, наверное, – поддержала меня Саша.

– И что, у парня была фебрильная шизофрения? – спросила Света.

– Если бы у него была фебрильная шизофрения, то я бы так и сказал, наверное? – задал я ей вопрос. Она пожала плечами.

– Ладно, что тогда?

– Пока неизвестно… Друг-врач сказал мне, что они перевели его экстренно в экспериментальное крыло, и там уже в суматохе кто-то придумал термин – паническая шизофрения.

– В первый раз слышу это, – удивилась Саша.

– Так не удивительно, потому что это не официальное название.

– И в чём выражается? – поинтересовался Марк.

– Это трудно просто описать. Давайте я лучше расскажу, как всё было?

Все кивнули, и я начал:

– Информацию я собрал и от друга-врача, и от пациентов, и от самого пацана.

– То есть это при тебе было? – перебил Марк.

– Да. В общем, какое-то время назад у парня начались приступы страха и паники, причём необоснованные, на пустом месте, и обычно не какие-то конкретные, а просто страх, тревога, ужас, паника. То есть он не боялся чего-то конкретного, типа, например, что сейчас умрёт, или что дом рухнет, в котором он находится, или что кто-то хочет его убить и всё такое. Просто внезапный страх посреди бела дня. И сначала это было нечасто, он не особо переживал по этому поводу.

– Ну да, чё тут переживать? Просто страшно иногда не из-за чего и всё, – ухмыльнулась Света.

– Ну вообще так сложилось, что люди мало внимания своему здоровью уделяют, особенно психическому. Поэтому ничего удивительного.

– И что дальше? – спросила Саша.

– Дальше страх начинал становиться сильнее. Приступы эти так же случались нечасто, пару раз в месяц может, но просто стали сильнее. Если раньше можно было от них переключить внимание на что-нибудь и забыть, то сейчас они были более навязчивыми, и забыть о них уже не получалось на время приступа. Так продолжалось довольно долгое время, несколько лет примерно. Они медленно становились сильнее и начинали происходить чаще. Когда случался приступ, то он уже не мог переключать внимание и чувство страха, которое уже переросло в ужас, полностью овладевало им, и он не мог заниматься тем, чем занимался до приступа, просто сидел и терпел, пережидая это. У него учащалось сердцебиение, пот выступал, напрягался он весь, дышал тяжело.

– И что, до сих пор никто не переживал? – Света продолжала.

– Вот как раз на этом моменте и появились переживания о нём как у окружающих, там и у него самого. Потому что проблема стала явной и прямо влияла на его жизнь. Её видели окружающие, он сам страдал от неё. Ни раз бывало, что на уроке на него это находило, и он сидел за партой и пыхтел, пока все смотрели на него, а учитель пыталась поднять его и отвести в медпункт. На этом моменте он уже просто цепенел от страха и не мог даже пошевелиться, каменел будто бы. Руками цеплялся за что-нибудь из окружения и держался.

– А ко врачам его не водили?

– Водили, когда уже стало явно это всё. Водили к психологу. Думали, что у него какой-то раздражитель это вызывает. Типа это какая-то гипертрофированная реакция на какое-то заблокированное воспоминание или что-то с этим связанное. Потом, когда ничего не вышло, водили к неврологу. Тот, вроде бы, ничего особо примечательного в работе нервной системы не обнаружил. Он-то и предположил, что это проблема, скорее всего, из области психиатрии, и порекомендовал к психиатру сходить.

– Вот-вот, правильно.

– Ну и когда он вырубаться начал во время приступов, начали уже водить его ко всяким знахаркам, бабулькам в деревнях, колдуньям и всё такое. Чтобы, типа, исключить вариант порчи или снять её, если она есть.

– У-у-у, ну это клиника, – Марк был очень скептичен по отношению ко подобным целителям народным. Во всяком случае отечественным. Потому что я не раз слышал от него, что он что-то там прочитал про индейских шаманов и ему очень понравилось.

– Они тоже ничем помочь не могли, – я продолжал.

– Ну ещё бы, – дополнил он.

– И в конечном итоге решили они, всё-таки, пойти к психиатру. Положили его на обследование. Это ещё до этого его прибытия было. Пытались обследовать. Вне приступов всё нормально было, практически ничего особо выделяющегося от нормы, что в поведении, что в мышлении. А то, что выделялось, скорее всего последствием его состояния было. Потому что его изматывало это очень сильно. Он в обмороки падал и в конвульсиях даже иногда бился коротких, а когда в себя приходил, то был как выжатый лимон, спал много, ел мало.

– А во время приступов его как-то… Ну… Могли обследовать? – интересовалась Саша.

– Я, если честно, не знаю. Но судя по тому, что мне рассказали, врачи как-то раз-таки смогли натянуть на него шапочку и сняли ЭЭГ. Но она особо ничего не дала, потому что он дёргался, плюс, как они сказали, артефакты там какие-то были, в итоге получилась с помехами она. Больше повторить этого не получилось, потому что не будут же они целыми днями и неделями держать в комнате с аппаратом? Или таскать его за ним, ожидая припадка? Они, к слову, стали чаще, но не настолько, чтобы к таким мерам прибегать.

– А на эпилепсию его проверяли? Похоже же? Тоже в обморок люди падают и в конвульсиях бьются, – предположил Марк.

– Ну, у них были такие мысли, но, вроде как, такой вариант откинули в конце концов… Они, в общем, по итогу решили отправить его в какой-то центр хороший в другой город какой-то, где оборудование было получше и поразнообразнее, и условия для изучения получше. Потому что кто-то предположил, что этот случай его несёт научную ценность. Бесплатно отправили его куда-то на несколько месяцев.

– И что там сказали? – спросила Саша.

– Да тоже ничего конкретного. Тоже проводили исследования свои, только тщательнее и точнее. Сказали, что с ритмами мозговой активности у него есть проблемы. Эпилепсию исключили. Оно и правильно, как мне кажется, потому что началось-то всё не с припадков, а с вполне постепенного развития проблемы психического плана. Расспрашивали, видит ли он что-то, когда отключается. Он говорил, что ничего не видит, а если и видит, то не помнит. Спрашивали про объекты страха, он тоже сказал, что ничего конкретного не боится, просто расплывчатый ужас как будто от всего сразу изнутри и снаружи. Именно так и сказал, это цитата. Ещё выяснилось, что он с детства страдал такой хуйнёй, что иногда, когда он засыпал, то слышал какой-то громкий пугающий звук и просыпался со страхом. Тамошние врачи сказали, что это синдром взрывающейся головы. Типа у нас этого термина нет, но на западе есть, и там врачи изучают эту проблему в данный момент, и вот они когда-то делились информацией по этому поводу с кем-то из врачей этого центра, и вот он вспомнил об этом и сообщил нашим врачам, чтобы они имели в виду это.

– И к какому выводу-то пришли? Как лечить? – Саша продолжала, ей было очень интересно.

– Ну так как ничего конкретного выяснить не получилось, то конкретного лечения они не назначили. Назначили какие-то лекарства серьёзные для нормализации работы мозга или что-то типа того, и дали рекомендации как справляться со страхами и противостоять им. По синдрому ничего не сказали, потому что ни природа, ни что-куда-зачем по нему неизвестно, поэтому просто сказали держать этот момент во внимании, чтобы если что-то по этому синдрому узнается важное, то учли при лечении пацана.

– И что потом? – спросил Марк.

– Потом он приехал обратно, ещё немного подержали его тут, в Ягодке, потом отпустили, потому что состояние улучшилось. Типа приступы реже стали происходить и некоторые слабее стали, без обмороков даже бывали.

– Пиздец, – прокомментировал он.

– А что пиздец? Что с ним ещё-то делать, если непонятно, что с ним? Всю жизнь держать его в палате? У парня жизнь проходит вообще-то, – возмутилась Света.

– А как он снова в больницу-то попал? – спросила Саша.

– Где-то год или полтора он жил относительно нормально, но потом в приступах его этих что-то поменялось. Лекарства он не прекращал пить, моральную работу тоже пытался проводить, но что тут проведёшь, когда даже не знаешь, чего боишься? Но в какой-то момент страх превратился в панику. И он в приступах то в как будто статую превращался, то бегал как ёбнутый.

– Кататония, – подметила Света.

– Я вот не уверен, – ответил ей я. – И потом он снова начал сознание терять. И конвульсии уже были всегда. И он начал кричать.

– Ужас, – прошептала Саша.

– Кричал он не что-то осмысленное, а просто кричал, как люди в ужасе кричат. Приступы стали короче по длительности, минуту-две, но чаще: примерно пару-тройку раз в неделю. И краснел он весь во время них, один раз кончик языка чуть не откусил себе. Его семья даже священника в итоге вызывала, чтобы экзорцизм провести…

– Ну конечно, бля, – Марк возмутился ещё больше, чем при упоминании знахарок.

– Изгнать ничего или никого не удалось, да и лучше ему не стало, поэтому его снова в больницу отправили.

– Бедный мальчик, – сказала Саша.

– Ну и уже здесь в него напихали кучу всяких веществ, чтобы он спал, отдыхал, не возбуждался, восстанавливался. Он спал часов по восемнадцать в сутки. Просыпался в туалет, поесть, да снова лекарства принимать. И то этого времени бодрствования хватало, чтобы приступы иногда у него случались. То ночью проснётся и заорёт, то на обеде. Ребята, кто рядом были, держали его, а врачи кололи всякую шнягу ему. Причём кололи и кормили в хороших таких объёмах. Ну и так он пару месяцев провёл.

– И что дальше?

– Ну а дальше совсем пиздец начался. То ли он привык к лекарствам, то ли хуй знает что, но они на него уже не так эффективно действовали. Бодрствовал он больше. Пытались его занять чем-то, чтобы он как можно меньше напрягался, потому что думали, что тут ещё дело в перевозбудимости может быть какой-то. Хотя неврологи его проверяли регулярно, нервная система хоть и в истощении была, но в целом функционировала нормально. Ну и теорию они разработали, что что-то внутри него или во внешнем мире провоцирует такое состояние мозга, в котором происходит перенагрузка систем организма. Или что-то типа того, я в деталях сейчас уже не очень хорошо помню. Но в целом как-то так. Книжки там ему читали, рисовать давали, даже какие-то сеансы организовывали прослушивания музыки и физиотерапии… Электросон… Как раз тогда открывалось экспериментальное крыло, где всякие методики новые испытывали и практиковали после успешных испытаний. И это всё, вроде, более-менее даже помогало…

– Но?

– Но в нём как будто какой-то живой организм за выживание боролся. Организм, который и вызывал всю эту хуйню. Образно говоря, конечно. Но выглядело это так. Это мне так друг-врач сказал. Потому что было ощущение, что этот организм при хорошем лечении отступает, отсиживается, адаптируется и приходит с новыми силами. Потому что потом приступы были такие пиздецовые, что его приходилось к кровати привязывать и следить чтобы сердце нахуй не взорвалось от нагрузки. А на лбу хоть яичницу жарь. Он орал так, что потом без голоса ходил. И вообще какой-то отрешённый стал немного, как будто у него все силы вообще на всё высосали. Похудел – пиздец. Даже волоски седые появились на голове кое-где, вроде. Но самый лютый пиздец – он начал запоминать то, что видит в этих приступах.

Мои слушатели замерли, а я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, быть может, даже не у меня одного.

– И… Что он рассказывал? – неуверенно спросила Света.

– Он рассказывал мало. Говорил, что там трудно что-то разобрать чтобы нормально описать, но когда всё это происходит, то он понимает и осознаёт каждую деталь. Говорил, что видит какие-то ужасающие размытые образы, которые, как он выразился, злые по своей природе. Адскую хуйню какую-то, каждый раз разную, но каждый раз пиздецовую. Её он описать не мог, потому что после приступа трудно вспомнить и вообще как-то даже представить то, что видел во время приступа. То есть не то что просто трудно вспомнить, а почти нереально даже хотя бы контур какой-то определить того, что видел. Силуэт какой-нибудь фигуры, например. Никак. Линию даже не нарисовать от точки к точке, потому что мозг просто перестаёт работать так и всё. И ещё он говорил, что шум слышит, как будто миллионы ядерных бомб взрываются с интервалом в десятые доли секунды в его голове, и его голова каждую десятую доли секунды разрывается, и он это чувствует. Чувствует, как ломается череп, как разрывается кожа, чувствует температуру, и силу, и боль от этих взрывов. При этом в оба уха ему как будто кричат через мегафоны злые люди, умирающие в ебанутейшей агонии, и их много. И просто шумы какие-то безумно громкие и разные, то низкие, то высокие, то всё вместе. И всё это звучит сразу и в одно мгновение, которое повторяется и повторяется на протяжении всего приступа.

Я закончил, чтобы немного передохнуть, отпить чаю и, может быть, съесть кружочек колбасы или бутерброд с рыбой. Марк, Света и Саша молчали, застыв в напряжении, видимо, под впечатлением от истории.

– То есть… Образы он не запоминал… А шум запомнил? – вышла из оцепенения Саша.

– Обычно да, – продолжил я. – Шум, он говорил, не менялся и практически всегда был похож на то, что он описал. Во всяком случае, в нём трудно что-то разобрать настолько детально, чтобы отличать один шум от другого, если он поменяется. Но один раз он запомнил образы… Смутно, конечно, размыто, но запомнил…

– Что он видел? – быстро, почти шёпотом, и напряжённо проговорил Марк.

– Ну… Это был один из его последних приступов, что я застал. Он был не такой сильный, как обычно это бывает, но держи в уме, что это говорится относительно приступов, в которых его чуть ли в узел на выкручивает, и от которых у него чуть ли глотка не рвётся от крика. Так что всё равно достаточно сильный. Так вот. Под утро его начало хуячить. Приступ прошёл, он даже с кровати не вставал и глаз не открывал, так и уснул. Потом проснулся, позавтракал с нами. Потом врачи забрали его на его личные процедуры всякие. Ближе к обеду он вернулся, ему сказали порисовать до обеда. И он начал рисовать… К моменту, когда он закончил, вокруг него уже собрались несколько человек. Он сказал, что примерно нарисовал один из образов, которые видел во время приступа. Сказал, что этот почему-то запомнился ему среди всего. Может случайно, может нет. Что вообще он видел, как сейчас размыто припоминает, какую-то абсолютно безумную смесь образов и видов, яростные непонятные фигуры информации, от которых было больно глазам и мозгу. Что не было цвета, кроме чёрного и белого. Ни оттенков серого, ни чего бы то ещё, только чёрный и белый, «рвано» соединяющихся и образующих что-то в этих сумасшедших видениях, и оба описывающих в равной степени бесконечно пугающие чудовищные вещи. Что видел, как ему кажется, как кучи живых кричащих людей перемалывают в каких-то размытых больших механизмах, а тела их в процессе разрываются, и голые ноги и руки и половины тел выпадают за пределы кошмарно плавно работающего устройства. Как пополам, большой трещиной в коже и кости, раскалываются черепа детей, выталкивая их глаза под совершенно ужасными давящими колоннами, выдавливающими потом из-под себя смесь крови, мозгов и остатков головы. Как перед ним, пока мозг и нервы его рвали какие-то невидимые ему когтистые конечности, на фоне нескончаемого и вечного описанного им шума, представали бешеные образы существ столь пугающих, что он как будто болезненно сходил с ума от бессилия и ужаса снова и снова, раз за разом обретая свой ум обратно, чтобы сойти с него опять. От образов этих ему хотелось упасть на колени, а затем лечь, потому что тяжесть ужаса была невыносимой, но некуда было ложиться…

Я сделал ещё один перерыв, чтобы отпить чаю, потому что у меня пересыхало в горле от этого длинного рассказа, а ребята сидели, чуть ли не до смерти напуганные. Ну, во всяком случае мне так казалось. Я отпил чай и продолжил:

– И один из этих образов он и нарисовал на листе бумаги чёрной ручкой. Это было что-то человекоподобное, сидящее на чём-то типа стула перед тем, кто на него смотрит, на каком-то непонятном фоне, будто из каких-то чёрно-белых раздробленных кирпичей или досок или булыжников, смешивающихся между собой. Можно было предположить, что это какой-то мужчина, одетый в какую-то короткорукавную рубашку. В чёрно-белых неаккуратных контурах можно было разобрать какое-то непропорциональное и неестественное телосложение, но понять, что именно непропорционально и неестественно было трудно. Одно колено как будто бы шире и больше другого, но нога с ним соединяется нормально, и сама нога в целом похожа на другую ногу, как будто бы они пропорциональны и так и должно быть, но если смотреть в общем, то это ощущение сразу проходит. Какая-то странная поза, вроде бы нормальная, но в которой человеку сидеть было бы неудобно. С руками та же история, что и с ногами: как будто бы нормальные, если рассматривать по отдельности, но то ли неестественно длинноватые, то ли в чём-то различающиеся между собой, если смотреть в общем. Несимметричное туловище. Но больше внимания привлекала его голова, которая как бы была плавно разделена на две. Хотя, вернее будет сказать, что голова его была просто неестественно широкой и немного, самую малость, конически удлинённой вверх, а лица было два: одно было слегка направлено вправо, а другое – влево. Впадины под бровями были черны, а между лицами как будто бы был ещё один глаз, но тоже скрывшийся в черноте. Какое-то подобие очков в оправе, странно подходящей такому положению глаз. Как будто бы это какой-то кошмарный сиамский близнец с двумя головами, слившимся в одну, и с двумя лицами, почти слившимися в одно крайними своими глазами. Его рот, вернее рты, похоже не слились, и каждый был на своём лице. Между ними, всё же, была какая-то непонятная спайка, как будто неправильно сросшаяся щека. Нижняя челюсть была странна и как будто бы была… дырявой, что ли, ведя в черноту шеи… Когда он всё это рассказывал и показывал, то сделал замечание, что не видел всё настолько чётким, но многое обрело немного ясности во время сна после приступа. Возможно, он что-то додумал, но это всё всё равно очень и очень похоже на то, что, по ощущениям, он видел, и слышал, и испытывал во время этого припадка. Вскоре пришла медсестра и нормально так охуела от того, что увидела сборище нас вокруг этого пацана с этим рисунком. Она быстро нас разогнала, а его отвела ко врачам, забрав и рисунок, а мы… Ну, особо впечатлительным ночью снились кошмары после таких рассказов. Лично мне нет, но всё это пиздец как запомнилось во всех подробностях.

Ребята продолжали молчать, пока Света, наконец, не решилась закрыть свой рот от удивления и открыть его для пиздежа:

– Да ты… Чё ты тут сказки какие-то рассказываешь, сказочник бля? Начитался ужасов, фильмов насмотрелся и сейчас задвигаешь нам. Откуда ты это взял всё? – возмущённо протараторила она.

– Описания, блять, как у Лавкрафта, – добавил Марк. Они с Сашей действительно был любители почитать ужасы, а выпустившиеся несколько лет назад издания и сборники рассказов Лавкрафта, я слышал, набирали всё большую популярность. Немудрено, что он сделал такое сравнение под впечатлением от этих рассказов.

– Ну хотите верьте, хотите – нет, мне похуй, я рассказываю то, что сам видел и слышал, или хотя бы видели и слышали люди, которым я доверяю.

– А что с мальчиком-то стало в итоге? – взволнованно спросила Саша.

– В течение следующих двух-трёх недель у него были очень сильные припадки, в одном из них судороги мышц даже сломали ему кость какую-то. Но к этому времени его уже перевели экспериментальное крыло после того, как в одном из приступов у него был риск прямо на кровати и откинуться нахуй, потому что начали появляться все ебанутейшие вещи, как при фебрильной шизофрении. И его от греха подальше перевели, чтобы применять терапию током и всякие лютые препараты. Ну и чтобы реанимировать если что. Но не вышло, и он в итоге так и умер в одном из приступов.

– Пиздец блять, ебанёшься просто, – проговорила Света.

– Блин, так жаль, – Саша заметно погрустнела.

– Согласен. Очень жаль пацана, нормальный был, вообще не заслужил такого. И семью его тоже очень жаль, они пиздец натерпелись с ним, наверное.

– Пиздец, что за мир, в котором такое происходит… – задумчиво сказал Марк.

– Да уж… – устало выдохнул я. – Все грустили, конечно: и врачи, и медсёстры, и санитары, и пациенты. Потому что на глазах парень угасал, а помочь ему не могли. Друг-врач тоже отрешённый от мира как будто ходил всё время, говорил, что раз такая хуйня случилась с одним человеком, то может случится и со вторым, и с третьим, а как справляться с ней мы не знаем.