Роман Сергеевич Беляев
Нос

– Хм… – единственное, что я мог ответить. В этих словах определённо был смысл. Почему был? Есть. И есть мысль, которую он хочет донести. Но почему-то я не могу с ней так просто согласиться… Возможно, расскажи он это всё немного в другой форме…

Андрей рыгнул и продолжил:

– Ладно, похуй, извини, что загрузил. Просто пиво ёбнуло, походу, дало в голову, сам понимаешь.

– Да, без проблем. Не загрузил, но пищу для размышлений дал.

– Во-о! Это правильно. Думай, прежде чем что-то делать или приходить к каким-то выводам.

И больше сказать друг другу нам было нечего. Мы проехали перекрёсток с улицей 10 лет Октября, проехали перекрёсток с улицей Майская, продолжая двигаться в тишине, пока в один момент Андрей не сказал:

– Мы ща остановимся на минутку, ты не против?

– Нет, не против, давай, – спокойно ответил я, сдерживая только что родившийся гнев. Именно это я и имел в виду, когда объяснял причины своей неуверенности и напряжённости! «Ме-ме, давай остановимся здесь, давай остановимся там, давай заедем сюда, ме-ме, это ненадолго, ме-ме, давай заедем к одному чуваку, ме-ме…» С-с-сука… Почему, блять, нельзя, нахуй, просто доехать до туда, до куда мне надо, блять?! Или хотя бы предупредить, что хочешь куда-то попутно заехать, сука?! Откуда мне, блять нахуй, знать, что у тебя в голове, сука? Мало ли ты ещё хочешь заехать в десять разных мест по пути, блять, и мы доедем только на следующий день, блять, если вообще доедем? «Будь благодарен, что тебя вообще везут бесплатно!» – скажут мне… Кто-нибудь. «Да пошли вы нахуй! – отвечу я. – Сами вызвались подвозить – так везите, ёбаный в рот, блять!». Хотя тут и можно найти компромисс: просто сказать, блять, сука, что по пути заедем туда-то туда-то. И мне вообще уже не особо хочется ехать куда-то.

Пока я думал об этом, Андрей припарковался у обочины и заглушил машину. На противоположной стороне дороги, у склона холма, идущему к Немецким домам, стояла, кажется, семёрка, то ли фиолетового, то ли тёмно-синего, то ли тёмно-бордового цвета. В ней сидело несколько человек, ещё пара стояла за ней. Судя по тому, что большинство людей, – а точнее все, кроме водителя, – были женщинами, или, по крайней мере, имели длинные волосы, которые одна из двух стоящих снаружи держала другой, пока та блевала в темноту внизу склона… Не нужно быть особо умным, чтобы догадаться, что это проститутки.

– Во прикол! Я ща… – радостно сказал он, вышел из машины и перебежал дорогу в их направлении.

Водительское стекло опустилось, и Андрей о чём-то поговорил с водителем, после чего развернулся, добежал обратно до своей машины и залез в салон.

– Слушай… – колеблясь, обратился он ко мне. – Ты… Э-э-э… Не хочешь погулять малёха?

– Да не особо, знаешь ли… Всё-таки зима, ночь, снег, вся хуйня, – спокойно ответил я, кипя внутри.

– Бля. А может ты просто посидишь, пока я сзади с дамой… Поразвлекаюсь?

– Это стрёмная какая-то хуйня, блять. Может ну его нахуй? Быстрее доедем, да и ты здоровее будешь и при деньгах, – я не собирался заниматься этой еботнёй, как и не собирался ждать, пока он наебётся, блять, как сынок какой-то.

– Блять. Ладно… – он постучал пальцами по рулю, смотря вдаль. – Ладно… Ща тогда, подожди ещё малёха…

Он снова выскочил из машины и добежал до проституточной, опять о чём-то поговорил с водителем, пожал ему руку и побежал обратно. Более радостный, чем он был, когда покидал меня после разговора, он залез внутрь и завёл машину.

– Всё заебись, они долго ещё стоять будут, – улыбался он.

– Тебе чё, так невтерпёж? – я был в злом недоумении.

– Да не особо… Просто я подумал, что было бы прикольно, если бы мне отсосала та, которая блевала. Без гандона имею в виду. Типа у неё же во рту сок желудочный ещё будет, и я подумал, типа, вдруг он прикольно щипать будет хуй, хе-хе…

– Бля, странные у тебя фантазии, какие-то. Это мерзко, блять, в конце концов…

– Да я понимаю. Просто прикольно же проверить? Ты бы поржал с меня, если бы согласился и мне слишком бы щипало.

– Да хуй знает…

– Ну да похуй, потом заеду к ним, мы же недолго ещё ехать будем. Но там уже не так прикольно будет, да и проверить не получится, наверное.

– Да и не надо это проверять. Тебе повезло, блять, что я с тобой. Сберёг от потери денег и здоровья.

– Ну а хуле ты хотел? У меня жена в дурке, блять. Надо же мне как-то потребности свои удовлетворять?

– Ну да, ну да… – вздохнул я и мы поехали дальше.

Некоторое время мы проехали молча. Андрей смотрел на дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как снежная пудра ложится на влажный чёрный асфальт. Как зловещая бесфонарная темнота дворов и подворотен не пускала в свои сонные и пахнущие пролитым алкоголем владения свет с улиц. Как вырывается гул из подземного перехода у университета, взлетая вверх и направляясь к собору на противоположной улице, чей освещённый купол сиял на фоне тёмного неба. Но моё сознание не было спокойным.

– Всё нормально? – спросил я у Андрея.

– В смысле? – не отрывая взгляд от дороги, он ответил мне.

– Ну, типа, ты не обижаешься? – как можно более невинно я старался задать вопрос.

– На что? Что с шлюхами не вышло?

– Ну, вроде того.

– Да хуйня, вообще забей.

– Ну ладно, хорошо, – чуть-чуть тревога отпустила меня.

– Или ты думаешь, что вечер мне испортил, типа не разрешил ебаться? – уже с улыбкой спрашивал он.

– Ну да, закрадывались такие мысли.

– Да не, вообще не думай даже об этом. Я же сказал – потом вернусь к ним. Так что да, не парься.

– Хорошо.

Небольшой холмик упал с моих плеч и мне даже стало чуть радостнее. Я чуть приспустил окно и начал вдыхать свежий ночной воздух, не загрязнённый никем и ничем, кроме тех и того, кто и что не спит ночью. Их мало, поэтому воздух был чист, прозрачен, освежающ и плотен. Снежинки падали мне на лицо, делая его мокрым, а ресницы слипающимися. Мой разум, мои мысли, мой ум, моё сознание, сам я как будто бы омывались лёгкой, прохладной и успокаивающей капелью, и лёгкая влага будто бы уносила все мои тревоги, страхи и переживания, оставляя в гармонии с миром и мокрыми ресницами… Если бы только эта в рот ёбаная музыка из радио заткнулась нахуй и больше никогда бы не звучала.

Из магнитолы, сияющей синими светодиодными полосками и маленьким цифровым чёрно-белым экранчиком, по атмосфере салона, пропитанное запахом пива, перегара, пердежа и грязных носков, раздавалась весёлое пение о том, что герой песни скучает по своей крошке, не получает от неё письма, что он вернётся и она узнает… Узнает что? А ничего, сука! Узнает то, что он далеко от неё и по ней скучает!

Эта песня вызывала во мне тошнотворную головную боль в виде комка ненависти и тоски где-то в районе затылка. А её цикличность и нелогичность, что он вернётся, но при этом она узнает, что он далеко, заставляла меня напрягать от ненависти мышцы на спине и краснеть от злости. А ещё, когда он вернётся, то она узнает, что он по ней скучает. А до момента его возвращения он не говорил ей, что скучает? То, что она не шлёт ему письма, не значит, что он не шлёт ей. Да и она наверняка не самая тупая КРОШКА, вполне понимает, что если кто-то далеко от тебя, и этот кто-то тебя любит, то он по тебе скучает. Зачем ему тогда говорить ей об этом при возвращении? Чтобы, типа, надавить на чувство вины? Типа, подходит он к ней и говорит: «Привет. Знаешь, я по тебе скучаю. Я далеко от тебя…»? Ага, охуенно. Мне кажется, что герой этой песни всё-таки более достойный и добрый человек, который так делать не будет. Не будет давить на чувство вины, даже если ему сделали больно. Он – благородный солдат, который простит или уйдёт молча и с достоинством, нежели будет мстить, играя на чувствах простой глупышки, которую любил. А говорить, что ты далеко от того, к кому ты только что буквально вернулся, это… Это либо долбоебизм, либо пиздец какая метафора и глубокосмысленное выражение. Которое, опять же, простому благородному солдату использовать ни к чему.

В этот момент мы повернули на улицу Ленина.

Музыка продолжала играть. «Бля-я-я-ядь…» – протяжно раздавалось в моей голове, потому что мыслить и думать было крайне сложно, потому что все связи обрывались с каким-нибудь случайно услышанным словом из песни. Ненавижу блять. Но дело здесь не только в этой конкретной музыке. Самое важное…

– Ты чё такой напряжённый? – спросил Андрей, глядя на меня.

– Да ничё, забей.

– Срать хочешь? – он захохотал после этого вопроса.

– Да нет, просто песня заебала.

– Да, понимаю, она везде щас. Ну а что, плохая что ли?

– Да не то чтобы плохая… Просто бля… Тут даже не в ней дело… – я пытался как-то увильнуть от нормального ответа, потому что не хотел повторять все мысли, которые имел до этого.

– А в чём?

– Блять. Самое важное в том, что вся русская музыка, практически вся, это ёбаная хуйня.

– Ну да, есть попса всякая ёбаная, есть пидоры всякие… – задумчиво произнёс он.

– Да не в этом дело, – я на секунду замешкался, потому что он назвал попсу ёбаной, а сейчас-то что играет блять? – Дело в том, что это музыка, которая сводит с ума.

– Согласен. Послушай-ка Киркорова несколько часов подряд – точно с ума сойдёшь, – рассмеялся Андрей.

– Не, я имею в виду серьёзно сводящая с ума.

– Почему это?

– Ну бля, ты сам никогда не задумывался, какая она странная?

– Что странного-то, ёбаный в рот? – уже с раздражением отвечал он.

– Да в том, блять, что поётся ёбаная тоска депрессивная, нахуй, а мотив у неё ВЕСЁЛЫЙ! Музыка, блядь, праздничная нахуй, а текст, блядь, похоронный нахуй! Понимаешь?! – я повысил тон, ибо я действительно считал это проблемой, причём достаточно очевидной, чтобы увидеть её, если хоть чуть-чуть подумать о том, какую информацию ты воспринимаешь и потребляешь, даже не осознавая этого и не видя её в информационном шуме.

Андрей ненадолго призадумался, а затем сказал:

– Ну бля, такая и жизнь у нас: всё плохо – мы стараемся веселиться; всё хорошо – мы грустим.

– Так это ли не долбоебизм ёбаный? Даже если так, то это неправильно, и нахуй этот ёбаный бред поддерживать и укреплять его сильнее с помощью музыки?

Андрей вздохнул.

– И вдруг эта музыка как раз и причина, по которой люди делают так? Да даже то, что ты сказал, что плохо и мы веселимся, а хорошо и мы грустим, даже это не звучит так по-ебанутому, как эта музыка. Ты либо пой грустную хуйню с подобающей грустной музыкой, либо весёлую хуйню с подобающей весёлой музыкой! Потому что это противоречие получается, которое с ума сводит потихоньку, – эмоционально и гневно излагал я.

– Ну я понял, что хуйня типа получается, противоречие. Ну не всем нравится, да. А с ума-то это как сводит?

– А вот как. Я, блять, человек не глупый, ты сам сказал, – он кивнул. – И я узнавать новое люблю. И вот недавно я узнал, что есть такая хуйня, которая называется «двойное послание». Слыхал?

– Нет, не слыхал.

– Прикол двойного послания заключается в том, что это такая хуйня, когда поступающая к тебе информация содержит в себе противоречие. Например, пиздишь ты жену свою, но при этом говоришь, что переживаешь о ней и заботишься. Или, блять, говоришь своему ребёнку, типа, пиздуй гулять, а когда он идёт гулять, то ты начинаешь орать на него, мол, хули ты куда собрался, уроки сделал и вообще кто разрешил. Понимаешь?

– Ну типа… Ну в общем, вроде, понятно, что ты хочешь сказать. Ты говоришь одно, а делаешь другое.

– Ну… Ну что-то вроде. Ну типа парадокс получается неразрешимый. Как ты можешь заботиться и переживать о жене, если ты пиздишь её? Или как ребёнок может пойти гулять, если ты ему разрешил, но потом ругаешь за то, что он куда-то собрался. Типа как он может из этой ситуации выйти? То есть такая ситуация тупиковая, где тебе говорят вроде одно, но при этом как бы и противоположное. Или начальник тебе говорит, типа, выскажи своё мнение по поводу какой-то проблемы, но как ты начинаешь говорить, то он такой тебе: «Заткнись нахуй, кто тебе вообще слово давал?!».

– Ага, ну яснее становится, да.

– Ну вот ещё пример. Мать говорит ребёнку, что любит его, но при этом по ней видно, по лицу там, по позе, по голосу, что она ненавидит его. Ну, например, после того, как он напроказничал как-то. Или говорит, типа, «Умей постоять за себя!», а когда он в драке защищает свою честь, то она ругает его за это. Или типа садишься ты за стол в гостях у бабки, и она говорит тебе, типа, кушай-угощайся. Ты жрёшь, а она начинает тебя ругать, мол, хули ты жрёшь так много? Ты перестаёшь, а она такая: «А что, тебе не понравилось? Не вкусно?». Ну и вообще любая ситуация, в которой тебе диктуют какую-то противоречивую хуйню, когда одна часть полностью противоречит другой. Ну точнее одна часть информации противоречит другой части, хотя они обе части одной хуйни.

– Ну я вроде понял, хотя вот в конце ты что-то не очень понятно сказал.

– Когда тебе говорят, например, «Я тебя люблю», но когда ты хочешь обнять того, кто это сказал, то он или она отстраняется от тебя. Когда тебе сперва говорят: «Почему у тебя нет друзей?», а когда ты заводишь их, то тебе потом говорят: «Ты слишком много проводишь времени с друзьями!». То есть, по сути, когда тебе говорят: «Стой», но при этом показывают и намекают, что ты должен идти. Или когда тебе говорят: «Молодец!», но при этом видно, что для них ты не молодец. «Будь самостоятельным! Думай своей головой!» – тебе скажут, а потом: «Не перечь мне! Делай так, как я сказал!». Когда над дверью написано «Вход», а не самой двери «Не входить».

– Ну да, понял.

– Ну и вся эта хуйня должна исходить от тех, кто для тебя авторитет и кто для тебя близок. Короче, чьи слова для тебя что-то значат.

– Ну я почитаю об этом ещё или посмотрю или поспрашиваю, интересная тема. А с музыкой-то это как связано?

– Так, что мелодия в композиции весёлая, а текст грустный. И слова исходят от того, чьи слова что-то значат – поэта, певца, музыканта. И получается, что слушатель как бы подвергается этой хуйне, двойному посланию: он получает и позитивную музыку, и грустный текст. И что ему теперь чувствовать? Грусть или радость? И вот он путается и не знает, как выйти из этой хуйни, так же, как и во всех прошлых примерах, которые я привёл. Попадаешь в капкан как бы, из которого единственный выход – перестать слушать это говно ёбаное.

– И… – Андрей хотел что-то сказать, но я его прервал.

– И вся эта хуйня знаешь как пиздецово на психику действует? Это, между прочим, говно, которое шизу вызывает у детей и людей вообще. Потому что когда ты постоянно подвергаешься двойным посланиям и не можешь из них выйти, то что ты можешь сделать? Только ёбнуться и заставить тем самым перестать их влиять на тебя, а для этого нужно отключить некоторые функции в мозгу, чтобы не воспринимать это говно.

– Ебать, ну ты загнул… – по нему действительно было видно, что он удивлён. – И что ты хочешь этим сказать?

– Ну то, что просто пора перестать слушать это говно и начать слушать что-то нормальное. Ну и создавать тоже надо что-то нормальное. Вообще, вся эта хуйня меня подталкивает на одну теорию…

– И какую же?

– А такую, что, блять, теория двойного послания известна уже давно… И музыка эта ёбаная тоже производится уже давно… И можно предположить, что эта музыка создаётся специально с двойным посланием, – сказал я и сделал многозначительную паузу.

– Нахуя? – не понимая, о чём я, спросил Андрей.

– Ну как нахуя? – напрягся я. – Блять, всё просто, нахуй: ты, бля, сидишь в управлении тоталитарным государством, ага? И узнаёшь, что есть хуйня, которой можно незаметно сводить с ума людей? Что ты, блять, будешь делать с этой информацией?! Конечно же воспользуешься и вставишь эту хуйню куда-нибудь, чтоб было заебись. А так как двойное послание, по большей части, хуйня, завязанная на словах, то и вставлять ты её будешь туда, где используются слова, и что популярно у людей – в музыку, нахуй! И вот ты создаёшь фабрику по производству отечественной эстрады с помощью кучи подставных продюсеров и людей. И им пишут песни и музыку разные люди: или специально обученные или на которых повлияли как-то. И в итоге все они начинают петь хуйню с двойным посланием. А домохозяйки на кухнях, водилы в машинах, продавщицы в магазах с радио и все-все-все, кто просто хотя бы на фоне включает эту ёбаную музыку, потихоньку сходят с ума и начинают хуёво воспринимать мир. Ну и ты ими управляешь заебись. Тебе дают награду, а потом вывозят в лес и убивают нахуй. Или в санатории каком-нибудь травят. Или просто в тюрьму нахуй. А шестерёнки уже запущены и работают, особенно, когда никто не обращает внимание на то, какой кал им льётся в уши. Это ж самое эффективное: никто не задумывается и тупо фоном заливает в себя разъедающее ум говно. Пиздец!

После этого прорыва мыслей тяжёлое давящее чувство в груди, которое появилось ещё при начале песни про крошку, никуда не ушло. Я не чувствовал, что, высказав всё это, испытал какое-то облегчение, но я хотя бы, вроде как, донёс свою мысль…

– Пиздец. Ну ты внатуре сбежал, походу, из дурки! – Андрей рассмеялся и добавил: – И ещё попал туда, блять, из-за двойного послания этого!

Он залился смехом, а я продолжал смотреть в окно.

– Ой бля… – сказал он на выдохе. – Ты, лучше, блять, таким не забивай себе голову – тебе же хуже будет. Не нравится музыка – ну и нахуй её! А вся эта хуйня, про послания эти, про заговоры… Это всё хуйня.

– А ты только представь… – хотел я добавить ещё, но он резко прервал меня.

– Да нихуя не надо тут представлять! Напредставляешься, а потом подвози тебя снова ночью с Металлурга. Если это не правда – заебись. Если правда – похуй. Потому что вся страна это слушает, и вся страна клала хуй на то, что ты скажешь. Потому что где похуй одному, там похуй и другому. А там уж похуй и всем. Кто-то, может, и услышит тебя. Но никто никогда нихуя не сделает. Понегодуют, что их так наёбывают, да и забудут спустя пару месяцев. Так работает всё. Общество. А всё общество тебе не убедить. Во всяком случае без средств, с помощью которых убеждают умные дяди на больших чинах. Тебя посчитают шизиком и не воспримут всерьёз. А если и воспримут, то только шизики же. И, считай, клеймо тебе на всю жизнь, и мысль в пустую ушла, и всем похуй, и ничего ты не добился. Не, тебе это не надо. Лучше уйди от всего этого, чем вступай в настолько неравный бой. А лучше начни бой партизанский. А лучше не начинай. Потому что партизанский бой начинать стоит ради чего-то достойного. А музыкальный вкусы… Ну, хотя, если от них настолько всё зависит, как ты говоришь… – на мгновение он замолк, а затем продолжил: – Блять! Вот видишь? До чего довёл старика! Чуть с ума не свёл. Это даже не двойное послание. Это пятерное!

Почему послание было пятерное – мне не ясно. Наверное, потому, что оно сработало сильнее и быстрее, чем сработало бы двойное. Хотя я никакого послания и не посылал. Хотя, наверняка, множество людей, которые посылают двойные послания, не имеют намерения посылать их.

– Для людей вообще лучше ничего не делать, – продолжил он после небольшой паузы. – Не ценят они этого…

– Ну вот ты меня подвозишь, а значит что-то делаешь, а я это очень ценю, – решил я с ним поспорить.

– Да мы-то с тобой нормальные. Я про других людей говорю.

– Каких?

– Стадо ёбаное это. Которых большинство. Которым нихуя не надо, лишь бы спиздить у других побольше, да поднасрать, чтобы никто не заметил.

Я не понимал, про каких людей он говорит. Вернее, я понимал, что он имеет людей в широком смысле, людей как общество, но, признаться, я не хотел этого понимать, не хотел понимать его слов. Они становились слишком общими, чтобы улавливать в них что-то конкретное.

– А ты? – продолжать я решил из вежливости.

– Что я?

– Ты ценишь?

– Конечно! Ты вот мне помог пива найти, и я это очень ценю. Потому что без тебя хуй бы я его нашёл, наверное.

– Рад помочь.

– Вот видишь! Вот так это работает. Два умных человека случайно встретились, оформили взаимовыгодное сотрудничество, помогли друг другу и всё заебись у них!

– Ага…

Разговаривать на эти темы мне наскучило. Немного радовало то, что поездка скоро закончится. Но также это и огорчало. Радовало потому, что не придётся вести эти пустые разговоры. Я не против пустых разговоров. Если они хотя бы весёлые. Огорчало потому, что мне придётся идти туда, куда я уже не очень-то и хочу. Поэтому баланс был найден. Но, тем не менее, я не знаю, куда я хочу. Я устал. Я был бы не против просто лечь на уже толстый слой свежевыпавшего снега и проплавить в нём форму своего тела его теплом, не замечать холода снега, уютно уснуть в нём без мыслей о том, что будет завтра, и проспать спокойно и без снов, и не быть разбуженным прохожим или дворником или бродячей шавкой. Я не хочу ничего. Хочу погрузиться в мысленное ничто, пустое, без слов и образов, без чувств и ощущений. Хочу, чтобы пока я там умом, моё тело было помещено в кокон, который станет невидимым вместе с ним, и чтобы меня в нём никто не мог достать. И чтобы он пинался незамечающими его людьми по пыльным тротуарам и толкался машинами по залитым солнцем и выхлопными газами проезжим частям, и моё сердце не разрывалось от жалости к самому себе, беззащитному, вынужденному укрыться в этом коконе, с которым так небрежно обращаются невидящие его люди. Чтобы он летел вместе с зелёными листьями по ветру, как воздушный шар в голубом небе. И чтобы так было пока не останется никого, кто меня знает. Чтобы, когда я из него вышел… Я бы всё равно не знал, куда мне идти. Но я хотя бы не должен бы был куда-то идти. И я бы хотел, чтобы у меня был тот платок. Я бы хотел, чтобы со мной были все вещи, которые у меня были, но которые ушли. Но их так много, что в коконе поместилась бы, наверное, только последняя – найденный платок. Я бы хранил его и не выбрасывал. Потому что мне всегда очень грустно выбрасывать какую-то вещь, которая отслужила свой срок. Она служила верой и правдой, а в награду получает место в помойке, забытая и грязная. И это благодарность людей за службу им? Моя душа всегда болезненно сопротивлялась, когда в детстве какой-нибудь платочек, который я давно знаю и привык к нему, рвался и его приходилось выкидывать. Я редко настолько жалел об оборванных отношениях с людьми, сколько жалел об оборванных отношениях с вещами. Даже фантики с какими-нибудь животными или персонажами мультфильмов, упаковки от чего-либо… Их всегда было трудно выкидывать. Потому что какой-нибудь несуразный мишка на обёртке, пусть и был нарисован на производственном конвейере, но он принёс мне радость в виде конфетки, а люди, которые трудились над его образом или рисовали его, делали это с любовью и душой, что бы ни говорили все злые и глупые люди об этом и как бы они ни отрицали это. «Какая душа?! – воскликнут они. – Этих конфет делается по несколько тысяч в час!». Ну и что? И ЧТО, БЛЯТЬ?! Если бы вы, сука, хотя бы допускали хоть чуть-чуть, хоть маленькую вероятность, что не все люди такие же злые и полные говна, как вы, то, может быть, замечали бы их чаще, как и вообще что-либо хорошее, и не были бы такими озлобленными на жизнь и на всех!

– Приехали, – Андрей оборвал мои мысли, в которые мне удалось погрузиться даже несмотря на музыку.

Мы остановились на обочине, у безлюдной автобусной остановки. За ней возвышались девятиэтажки, чьи стены были покрыты голубой, словно из ванной комнаты, плиткой, и были обрамлены ей же, но тёмно-синего цвета. Вдоль угловых участков домов снизу-вверх выделялись белые широкие балконы. В позднюю зимнюю ночь, которая почти скоро перейдёт в ранее зимнее утро, ни из одного окна не выглядывал свет.

– Спасибо, – сказал я, и тишина осталась после моих слов. Но пауза была не настолько долгой, чтобы её можно было явно почувствовать.

– Слушай… – было начал Андрей, но не закончил.

– Что?

– Ты же это… Ты тут живёшь? – он сказал это так неуверенно, что мне даже стало не по себе.

– Нет, я тут не живу. Ну, как… Иногда живу, но чаще всего нет.

– Я в том смысле, что… Ну, типа, я думал, что ты домой едешь, а потом так подумал и понял, что после коса от армейки в дурке я бы сам хотел повидаться с друзьями там, да и они бы мне тусу организовали по выходу. Ну и вот…

– Так… – ожидающе протянул я, пытаясь выудить из него, наконец, то, что он хочет узнать на самом деле.

– Ну и ты на тусу идёшь или что?

– Ну, не прямо уж на тусу, но друзья меня позвали, это да.

– Вот, это правильно.

– А что?

– Это…

– Что? Что? – ощущать смущение такого человека, как Андрей, мне было крайне не по себе. Я даже не представлял, что такие люди могут быть смущены.

– А тёлки там будут?

– Ну будут пара, наверное, я точно не знаю.

– Будут пара… Слушай… – он посмотрел на меня так, что мне даже стало стыдно от того, что там будут девушки, а для Андрея тут их не будет. – Может это… А можно мне с тобой?

– Я… Думаю… Что… Навряд ли, – я старался произнести это так, чтобы как можно меньше обидеть его. – Понимаешь… Там уже как бы собралась компания… Узкая достаточно. И как бы не рассчитано, что будет кто-то ещё…

Андрей вздохнул, перевёл взгляд от меня на дорогу, и затем сказал:

– Эх, ну ладно. Да и правда: меня же там самого тёлки ждут на Удмуртской, мёрзнут. Негоже мне обещать вернуться и не возвращаться – некрасиво это.

– Да, точно, – я хотел приободрить его, хотя не был уверен в том, что он действительно расстроился.

– Ну ладно, счастливо там погулять! – уже с улыбкой сказал он.

– Да, спасибо! И ещё раз спасибо, что подбросил! – улыбкой ответил я.

– Да не за что! Ты же и ларёк подсказал, где есть, и беседовать с тобой интересно было. Дай Бог, ещё свидимся…

– Дай Бог…

Я открыл дверь и вышел из салона машины. Поправил штаны и куртку, которые немного съехали в некоторых местах, и шапку. За моей спиной заработал двигатель, и машина, бибикнув, тронулась с места, оставив меня одного, снова наедине с собой. Я вдохнул свежий воздух, который взбудоражил меня удовольствием, носимым в нём, и мир предстал предо мной в свежем и новорожденном виде. Я ощутил облегчение, будто на мою напечённую полуденным солнцем голову кто-то положил пакетик льда и надел поверх кепку. Но лёд быстро растаял, ибо жар был и в моей голове.

«Гораздо приятнее было смотреть на улицы нагим взглядом, нежели через тонировку стёкол машины. Если ты так боишься, что на тебя будут смотреть, то, может быть, тебе следует обратиться к врачу. И либо тебя вылечат от твоей фобии, либо заберут право управлять автомобилем и тебе не надо будет больше бояться, что другие водители будут пялиться на тебя», – мысли сами забирались ко мне в голову, но я им и не противился. Потому что они не были негативными. Моё подавленное настроение никуда не девалось. Эх… Я – верный муж и шутливый эмиссар Депрессии. Я – дух, застрявший в беспокойном теле. И в следующие пятнадцать минут мне надо найти причину, по которой я продолжу так существовать, а не попытаюсь выбраться из этого тела…

Я оглянулся по сторонам. Длинные пешеходные дорожки вдоль длинных проезжих частей, покрытые блестящим снегом. Безветренное и беззвучное существо города. Оранжевый свет, из-за которого я ощущаю мир так, будто это какой-то лихорадочный сон. Переливающийся блеск фонарей на чёрных электропроводах. Скрывающиеся во тьме серые мёртвые ветки деревьев, тянущиеся в мольбе к небу. Полупрозрачные тени, наползающие друг на друга. Безлюдная остановка, безлюдные улицы. Дома без света в окнах. Редкие горящие вывески закрытых на ночь магазинов. Мигающие жёлтым светофоры… Это не просто сон, а тревожный кошмар, в котором я один, странствую под затянутым потолком из коричневых туч небом, гонимых холодным зимним ветром над городом. Я странствую, но я иду не туда, куда я хочу. У меня есть место назначения, но я всё равно потерян. Мне светят маяки, но я не хочу заходить ни в один из тех портов. И оставаться в море я не могу, ибо шторм, бушующий в нём, точно потопит меня. Но на моём корабле есть нечто трогательное, нечто нежное и любимое кем-то, чья гибель вызовет глубокую печаль во мне и, возможно, в ком-то ещё. Это нечто – я. Мне будет бесконечно жаль себя, если я погибну так незаметно и так… Впустую.

Многие увидят в этом акт самолюбия и саможаления. Но это не совсем так. За непонятной аурой и странным образом внешнего меня скрыт очень нежный, очень милый и очень любящий мальчик, смерть которого, если её кто-то увидит за «внешней» смертью образа, печалит до слёз… Когда я был маленьким, то часто гулял во дворе. И там я подружился с бездомной кошечкой-котёнком. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подружился с ней, как бы это странно ни звучало, и как бы ни было трудно в это поверить. Она жила в подвале нашего дома, который был рядом с моим подъездом, и днём часто гуляла во дворе. Она была маленькой, рыжей, милой кошечкой, с розовым носиком и розовыми подушечками на лапках. Она привязалась ко мне, а я к ней. Она действительно всегда крутилась рядом со мной, а не с другими детьми. И я был рад ей, очень рад. Каждый раз. Почему-то я не брал её домой. Скорее всего потому, что у нас уже был кот, и родители бы не разрешили оставить её. Но было лето, она, вроде, неплохо жила в подвале, куда никто не заходил, а местные бабушки всегда оставляли много еды для животных во дворе. Так что я просто проводил время с ней, мы привязались друг к другу удивительной связью, в которую поверили бы мало людей, но в которую верю я. Мы бегали друг за другом, сидели вместе на траве, я её гладил, играл с ней, а она со мной, и всё было хорошо. И однажды я вышел гулять, как и обычно, и она, вроде бы, снова сама прибежала ко мне. Мы с ней поиграли и она, кажется, ушла по своим делам. Я продолжил играть с ребятами. Когда я закончил, то решил то ли проведать её, то ли зайти домой, но в любом случае направился к своему подъезду. И увидел, что она лежит на дороге, по которой иногда ездят машины. Я решил подойти к ней, чтобы увести её с дороги, предупредив, что не стоит там лежать, потому что там ездят машины. Но когда я подошёл, то увидел, что её уже переехала машина, выдавив ей глаза, а из её попы под давлением вылезла приличная часть кишечника.

Я не помню, плакал ли я, когда увидел это. Я ушёл домой, скорее всего оставив её там, в надежде, что её уберёт дворник, потому что не мог на неё смотреть. Кажется, потом я вышел снова и спрашивал у дворовых ребят, с которыми я гулял в тот день, не видели ли они того, кто её задавил. Один из них указал на машину моего соседа снизу. Горечь была еле терпимой, но не только из-за смерти кошки-котёнка, с которой я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подружился, – как дружат люди, только, возможно, даже крепче, – но ещё и из-за того, что её смерть на руках и колёсах соседа, с которым у нас были хорошие отношения и его сын даже дружил со мной вроде как, и испытывать к нему ненависть было двояко. В общем… Моя смерть была бы такой же печальной для меня, как смерть её, моей маленькой подружки, потому что я сам когда-то был маленьким мальчиком, бегавшим вдоль заросших теплотрасс, на которого возлагали добрые надежды и которого любил кто-то: друзья или родственники или просто прохожие люди, умилявшиеся мною. И сейчас я внутри такой же котёнок, просто потерявшийся и бродящий по грязным улицам под дождём, пытающийся не попасть под машину или в пасть собакам. Возможно, я плакал тогда. Но я знаю точно, что сейчас слёзы дрожат у меня на глазах, а острый, опустошающий и раскалённый кинжал тяжёлой грусти приставлен к моему виску, слегка давя на него, но ещё не раня.