Роксана Гедеон
Сюзанна и Александр
Мы с Авророй в церковь не ездили, потому что служба там велась присягнувшими священниками, но в остальном праздновали так же, как и все прочие. В Булонском лесу мы встретили Валентину Брюман и, поговорив немного, все вместе поехали на бывшую улицу Шантерен, переименованную нынче в улицу Победы, – там жила гражданка Бонапарт.
У неё были гости. Мы, не заходя в салон, ограничились кратким разговором в небольшой гостиной. Я с сожалением сообщила, что не смогу быть у Жозефины в среду вечером, – как раз на это время у меня назначена встреча с Баррасом. Гражданка Бонапарт понимающе кивнула. Она, кстати, была единственной, кто мог бы сказать, что догадывается о целях моего пребывания в Париже. Способности к предательству в ней не было, и я, зная, что сердце у неё хотя и ветреное, но доброе, слегка приоткрыла перед ней свою тайну. В конце концов, она же пару лет назад была любовницей Барраса и, возможно, могла бы помочь. Ну, например, намекнув ему обо мне.
–– Надеюсь, вам повезёт, – сказала она.
Я отдала ей выкройки, полученные мною от синьоры Раньери из Флоренции. Жозефина засияла.
–– Ах, как хорошо! – воскликнула она. – Как хорошо, что вы не забыли! Я в долгу перед вами.
–– Бог с вами! Какой долг? Мы вместе сидели в тюрьме, вместе ждали казни, мы вместе спаслись, наши дети дружили между собой… Мы же почти родственниками стали тогда.
–– Да, – протянула Жозефина задумчиво. – Тогда я была уверена, что вы станете супругой господина Клавьера.
Я сочла, что говорить об этом неуместно, и уклончиво ответила:
–– Ну, вы же знаете, что всё, что ни делается – к лучшему.
Когда мы, уже распрощавшись, спустились в вестибюль, я обнаружила, что забыла наверху свой веер.
– Я схожу за ним, – сказала Аврора.
– Нет-нет, дорогая. Ты не найдёшь его. Я сама не знаю, где его оставила.
–– Может, позвать лакея?
–– Слишком долго… Я сама схожу.
Слегка подобрав подол, я снова стала подниматься по ступенькам, но не прошла и половины лестницы, когда увидела на верхней , начищенной до блеска площадке женщину.
Она была в очень просторном платье, скрывающем округлившуюся фигуру. Я сразу узнала Флору де Кризанж, ныне Флору Клавьер, и, хотя мы встречались с ней лицом к лицу в этом году впервые и эта встреча была неожиданна для меня, я находила, что не должна бледнеть, волноваться или, чего доброго, изменять свои намерения и не идти за веером. Ни один мускул не дрогнул у меня на лице. Я продолжала подниматься. Флора, напротив, словно застыла на верхней площадке, глядя на меня.
Наступил момент, когда мы поравнялись, и я посмотрела ей в глаза. Она дурно выглядела. Лицо, отекшее, даже слегка распухшее, свидетельствовало, что она плохо переносит свое состояние. Она вообще сильно располнела. И постарела. Да что там говорить – она выглядела просто немолодой уже женщиной! Красота, которая когда-то так подавляла меня, пропала. «Нет, – подумала я, усмехаясь в душе, – когда мы встречались на Корсике, она выглядела лучше. Вряд ли Клавьеру нравится сейчас её вид… Она куда старше его, а по виду так просто в матери годится».
Я взглянула на неё как можно более пренебрежительно, с мстительным высокомерием женщины, которая сознаёт, что намного красивее, и была удовлетворена, когда увидела, что лицо мадам Флоры почти позеленело, а русалочьи голубые глаза сузились. Я была готова пройти мимо, но она, вдруг резко повернувшись, так схватила меня за руку и с такой неожиданной силой рванула к себе, принуждая вернуться, что я вскрикнула от возмущения.
–– Что вам угодно?
–– Видимо, вас недостаточно проучили, белокурая дама?
Она спросила с хорошо знакомой мне интонацией: ласково, почти любезно, не повышая голоса, словом, хорошо маскируя свои истинные чувства. Пожалуй, со стороны мы могли показаться двумя мирно беседующими подругами.
Я резким движением высвободила свою руку из её цепких пальцев, но ничего не ответила. Честно говоря, на какой-то миг мне стало страшно. Уж слишком ледяным был её взгляд. Я помнила этот взгляд – взгляд кобры. Она так смотрела на меня, когда стреляла. И я вдруг ужасно испугалась того, что, быть может, эта Флора по-прежнему одержима демоном злобы и ревности и, чего доброго, способна подкараулить меня где-нибудь с пистолетом в руке.
– Вы вернулись в Париж. Вы строите козни против Рене. А ведь мы оба вас учили. Так что же вами движет? Надежды? Позвольте узнать какие? А, черноглазая красавица?
Весь мой страх вдруг исчез от звуков ее голоса. Я разозлилась так, что у меня потемнело в глазах; да что там – от злости меня даже затошнило. Подавшись вперёд, я произнесла:
–– Я надеюсь на то, что вас перекосит от ненависти, а ваш муж издохнет и попадёт в ад. Я ежедневно молюсь об этом…
Сказать всё, что хотела, я не успела. Флора вдруг шагнула ко мне с лицом, искажённым яростью, и замахнулась, будто хотела закатить пощёчину. Инстинктивно желая избежать этого унижения, я резко выставила вперёд руку.
И тогда произошло непредвиденное. Её рука с силой наткнулась на мою, и от этого толчка Флора потеряла равновесие. Кроме всего прочего, она, кажется, поскользнулась на начищенной до блеска ступеньке. Я не смогла её удержать. Я лишь успела увидеть её расширившиеся от ужаса глаза. Она полетела по лестнице вниз головой, а я стояла, словно окаменев, не в силах пошевелиться.
Я очнулась, услышав, как трезвонят все звонки в доме. Над Флорой, лежавшей лицом вниз, склонились лакеи и мои спутницы, ожидавшие меня в вестибюле. На лестницу выбежала Жозефина и её многочисленные гости. Поражённые, все молча смотрели вниз, но ничего не делали.
– Что случилось? – наконец спросила гражданка Бонапарт.
– Мадам Клавьер упала с лестницы, – сказала как можно спокойнее. – Несчастный случай. Вероятно, надо вызвать врача.
Ничего больше не прибавляя, я стала спускаться. Жозефина дрожащим голосом велела позвать врача. Как оказалось, он нашёлся среди её гостей – некий господин Биша, совсем ещё юноша.
Он склонился над Флорой и несколько минут спустя констатировал:
–– Она жива. Безусловно, она потеряла ребёнка. У неё сломано несколько рёбер. Возможно, и шея тоже.
–– Но ведь тогда она умрёт! – воскликнула Жозефина со слезами. —Ах, какой ужас! Она была моей подругой…
–– Её нужно немедленно унести отсюда…
–– Но как? Можно ли ее шевелить?
Я сказала – громко, ясно, сама удивляясь, до чего холодно, бесчувственно и спокойно звучит мой голос:
– Сообщите её мужу. Несомненно, он пришлёт за ней врачей и приедет сам. Таким образом, все проблемы будут решены.
–– Как это случилось? – наперебой спрашивали меня. Среди вопрошающих я заметила даже журналиста «Монитёра».
–– Вероятно, мадам Клавьер стало дурно. Это бывает с беременными. Мне трудно прибавить что-либо ещё, граждане.
Сделав знак Авроре, я стала пробиваться к выходу. К счастью, наша карета был уже у крыльца.
– Ах, это ужасно! – произнесла Валентина. – Почему эта женщина хотела ударить вас?
– А вы всё видели?
–– Да. Мы наблюдали за вами. Она положительно хотела дать вам пощёчину…
–– Наверное, она поступила так из ревности, Валентина. Никак иначе её поступок объяснить нельзя.
–– Но вы, по крайней мере, не были знакомы раньше?
–– Никогда, – отчеканила я. – Ума не приложу, чем я могла вызвать такую ненависть. Вы же знаете, я даже не вижусь с Клавьером.
Больше я ничего не объясняла. До самого дома я молчала, сжав губы и обдумывая случившееся. Как ни странно, никаких особых чувств это происшествие во мне не вызвало. Я была до ужаса холодна и спокойна, констатируя мысленно, что это несчастье лишило Клавьера первого законного наследника – после такого падения выкидыш и кровотечение неминуемы. Пожалуй, даже вид страданий голодного пса порой вызывал у меня больше чувств.
Едва оказавшись дома, я позвала лакея:
–– Жан Мари, ступайте к дому господина Клавьера на площади Карусель. Как только что-нибудь станет достоверно известно, вы сообщите мне.
Через два часа Жан Мари вернулся и сообщил, что мадам Клавьер умерла.
3
Парижские газеты были полны упоминаний об этом событии. «Монитер» писал:
«Смерть гражданки Клавьер 25 марта пополудни произошла из-за значительной кровопотери и повреждений – следствия несчастного случая. Трудно описать отчаяние, в каком прибывает супруг её, Рене Клавьер, видный гражданин, банкир, известный благотворитель. Многие граждане, пришедшие отдать последний долг этой во всех отношениях достойной женщине, видели слёзы на глазах её мужа, человека обычно весьма сдержанного. Дабы успокоить читателей, заметим, что гражданин Клавьер собирается в скором времени вернуться к трудам на благо Республики, но между тем выражает надежду, что полиция проведёт тщательное расследование всех обстоятельств этого прискорбного случая”.
Я отложила газету, слегка помассировала виски пальцами. Со вчерашнего утра у меня была сильнейшая мигрень, заставившая меня лечь в постель. Я слишком много переживала все эти дни. Сейчас было раннее-раннее утро. Головная боль, несмотря на принятые порошки, не проходила, и я с трудом представляла себя, как отправлюсь вечером в Люксембургский дворец на встречу с Баррасом.
Газетное сообщение вызвало у меня скептицизм. Клавьера пытались изобразить эдаким сентиментальным филантропом, добрым и кротким другом человечества. Я не знала, конечно, как он относился к Флоре и как переживал её смерть, но говорить о том, что он «вскоре вернётся к трудам на благо отечества» – это просто смешно! Всего вернее, разумеется, было упоминание о том, что он желает вмешать в дело полицию.
На душе у меня было тревожно. Я не сомневалась, что в воображении Клавьера все факты выстроятся таким образом, что он заподозрит меня в заранее продуманных планах мести. Первый факт – это то, что я ни с того ни с сего явилась в Париж (по крайней мере, он причины моего появления не знает). Второй – то, что я обманом вернула себе дом. Третий – несчастный случай с Флорой, как раз после того, как мы встретились. Это третье происшествие, несомненно, он сочтёт ударом под дых. События теперь действительно выстроились в цепочку, свидетельствующую о моём коварном, ловком, невероятном умысле.
На самом деле, разумеется, их связывала только случайность. Ни о доме, ни о Флоре я и не помышляла, а уж в Париж приехала вовсе не для того, чтобы мстить банкиру. Но Клавьер знает только видимость происшедшего. Он, вероятно, сейчас рвёт и мечет. Потому-то я и тревожилась. Хорошо, конечно, если всё это заставит его немного меня побаиваться, но плохо то, что могут возникнуть осложнения – совершенно ненужные перед встречей с директором. Клавьер слыл закадычным другом Барраса.
«Я должна быть осторожна, – подумала я с опаской. – Ни одного лишнего слова не следует говорить… И мне нужна теперь охрана. Я буду ездить только с тремя-четырьмя лакеями».
Мои мысли вернулись к Флоре. Поначалу свою холодность по отношению к ее гибели я объясняла неожиданностью всего случившегося. Но прошло некоторое время, а никакие иные чувства не возникали, хотя я сознавала, что некоторым образом причастна к её смерти. Она натолкнулась на мою руку и после этого упала… Впрочем, моя рука, вероятно, в этом случае была рукой судьбы. Флора была злая, чудовищно коварная и вероломная женщина. Вот только её ребёнок…
Впрочем, какие глупости приходят мне в голову! Когда эта старая мегера стреляла в меня – да и не только стреляла, но явно хотела изуродовать, – я тоже была беременна. И я тоже потеряла ребёнка. У меня до сих пор остался шрам под правой грудью. Не каждый знает, как это больно и тяжело – быть раненой, страдать, мучительно выздоравливать…
«Господи, – взмолилась я, – сделай так, чтобы Александр мог вернуться, чтобы он взял на себя все заботы, чтобы я не была такой одинокой!».
Голова у меня болела всё сильнее, кровь тугими ударами стучала в висках. Превозмогая боль, я поднялась, наощупь нашла домашние туфельки, кое-как добралась до умывального столика и, дрожащими руками плеснув воды в стакан, всыпала туда порошок. Это должно принести облегчение. От недомогания и тяжёлых мыслей мне вдруг ужасно захотелось выпить. Изрядно выпить, так, чтобы здорово захмелеть. В последнее время я часто обращалась к подобному средству, и оно помогало мне забыться, легче смотреть на вещи. Я стала искать коньяк, но никак не могла найти. «Чёрт, видимо, Стефания успела унести, – мелькнула у меня мысль. – Или горничная. Они обе говорили, что пить так часто не следует».
Я туго-натуго замотала голову чёрным шелковым шарфом, взяла свечу и стала спускаться вниз.
Внизу в гостиной я заперлась на ключ и поставила свечу на пол. Здесь мне удалось найти спиртное – я не разобрала, что именно, вроде бы коньяк. Я налила себе рюмку, резко, неженским движением опрокинула в рот – одну, потом другую. Жидкость оказалась жгучей, как пламя. «Хотя бы не пристраститься, – подумала я. – Я, конечно же, перестану пить. Но не сейчас. Сейчас мне это необходимо».
Я выпила ещё и свернулась калачиком на диване, натянув на себя плед. Голова болела меньше, сон одолевал меня, а алкоголь словно жаром разливался по телу. Мне стало удивительно тепло, и все думы отступили. Я задремала и, как обычно в такие минуты, ко мне пришли приятные грёзы – воспоминания о Корфу, о летних вечерах под каштаном, об Александре.
Сильный стук в дверь разбудил меня. Сонная, я рывком села на диване. Свеча догорела уже до половины.
–– Ритта! – Это был голос Стефании, громкий и резкий. – Ты здесь? Отвечай!
–– Который час уже? – спросила я.
–– Десять утра. К тебе пришли.
–– Я никого не принимаю, так и передай. Я нездорова.
–– Ритта, это какой-то чиновник из полиции.
Я тяжело вздохнула. Никого видеть мне не хотелось, но слово «полиция» так встряхнуло меня, что я полностью очнулась ото сна.
–– Принесите мне воды и одеколона, – попросила я.
–– Одеколона? Мужского одеколона?
–– Да.
Пока она ходила, я отперла дверь, спрятала бутылку и потушила свечу. После сна я, вероятно, выглядела растрепанной, но приводить себя в порядок не хотела. Сойдёт и так. Вот только опьянение ещё осталось, но я живо с этим справилась.
Я умылась ледяной водой и энергично растёрла лицо полотенцем. Это полностью отрезвило меня. Тогда я прополоскала рот одеколоном, чтобы окончательно прогнать запах алкоголя.
–– Ну вот, – сказала я. – Теперь можно звать сюда полицию.
Полицейский оказался молодым человеком лет тридцати, довольно аккуратным и обходительным.
–– Я следователь, – представился он, – моя фамилия – Лерабль.
–– Очень приятно, гражданин Лерабль. Могу сказать, что я ожидала вашего приезда.
Это была правда. С тех пор, как я прочла о желании Клавьера привлечь к делу полицию, у меня была уверенность, что подобной встречи не избежать. Правда, я не ожидала гражданина Лерабля так скоро. Ну, а если уж он стоял передо мной, я не хотела уклоняться от беседы.
–– Садитесь , сударь, прошу вас. – сказала я как можно любезнее. – Я готова ответить на все ваши вопросы. Жаль только, что я дурно себя чувствую и, по-видимому, не смогу уделить вам много времени.
Он сел, предварительно откинув полы сюртука, деловито достал толстую записную книжку и попросил подать ему письменные принадлежности. Я позвонила горничной. Когда чернильный прибор и все прочие атрибуты были принесены, Лерабль вскинул голову и, ловко очинив перо, произнёс:
–– Я приехал по заявлению гражданина Клавьера.
–– Да. Я поняла, сударь. Уж насчёт этого у меня не было никаких сомнений, – сказала я любезно.
Слегка изменившись в лице, Лерабль сказал:
–– Мне очень жаль, гражданка, но я вынужден просить вас не называть меня «сударь». Я на службе.
– Вы государственный человек, – уточнила я, вспоминая, как очень давно подобные слова мне говорил Франсуа де Колонн.
–– Да. Именно так.
– Я буду называть вас так, как вам угодно, для меня это никакого значения не имеет.
Он обмакнул перо в чернильницу.
–– Итак, – торжественно начал он. – Вы – гражданка Сюзанна дю Шатлэ?
–– Да.
–– Вам двадцать семь лет, вы француженка и живёте на площади Неделимости в доме номер двадцать пять?
–– Да.
–– Ваш муж мятежник, объявленный вне закона?
–– Да.
Эти мои три «да» прозвучали одинаково ровно и сухо, но начало беседы мне не понравилось. Что в нем было обвинительное.
–– Расскажите, что произошло третьего дня на улице Победы.
Я пожала плечами. Версия моя была уже давно готова, и изложить её для меня не представляло труда.
–– Гражданин Лерабль, я посетила Жосефину Бонапарт с коротким визитом. У неё были гости, но я не задержалась надолго. Когда я спустилась вниз, то обнаружила, что у меня пропал мой веер. Предполагая, что забыла его наверху, я решила вернуться и, когда поднималась, увидела беременную женщину, идущую мне навстречу. Она была, вероятно, почти на сносях, и на её месте, гражданин Лерабль, я бы оставалась дома. Или, по крайней мере, не ходила бы без служанки.
–– Итак, гражданка Клавьер была одна. Вы с ней встретились. И что вы ей сказали?
–– Не понимаю, гражданин, почему вы думаете, будто я что-то говорила. Не в моих привычках говорить с незнакомками.
– Вы утверждаете, что видели гражданку Клавьер впервые?
–– Возможно, не впервые. Весьма вероятно, что мы виделись на каких-то приёмах… или в театре. Но мы никогда не разговаривали, и между нами не было никаких отношений.
–– Вы уверены?
–– Абсолютно уверена, – сказала я чуть раздражённо, настороженная тем, что этот полицейский пытается выяснить подоплёку моих отношений с Флорой.
Но ничего. Пусть он ещё попробует доказать, что я лгу. Никаких доказательств просто не существует. Однако сам интерес Лерабля меня беспокоил. Он свидетельствовал, что его интересует не моё видение случившегося, а нечто иное.
–– Когда мы поравнялись, ей, вероятно, стало дурно. Она упала. Всё прочее вы и сами знаете.
–– Она падала на ваших глазах и вы не попытались помочь ей?
–– Мне льстит ваше мнение обо мне, гражданин полицейский, но на самом деле я не обладаю той силой, которую вы во мне предполагаете. Удержать мадам Клавьер я не могла. Кроме того, не вменяйте мне в обязанности того, чего я делать вовсе не обязана.
Эти слова произвели ошеломляющее впечатление на Лерабля, так, будто на него вылили ледяной душ. Следователь сразу вытянулся, сел прямо, будто проглотил аршин, и я заметила, как нервно заходил его кадык под плотным воротником.
–– М-да… – протянул он. – Может ли кто-нибудь засвидетельствовать, что всё было так, как вы рассказываете?
Я ответила, чувствуя, как враждебные чувства к следователю во мне всё нарастают:
–– Вы можете спросить Аврору, мою воспитанницу… Она была со мной в то время.
Следователь сделал гримасу – довольно непонятную в целом, но мне почему-то показалось, что он обрадовался своей удаче. Я нахмурилась.
–– Ваша воспитанница, – заявил он с торжеством, – или ваша приёмная дочь, уж не знаю, как она точно, – но, так или иначе, она не может быть свидетельницей.
– Почему?
–– Потому что состоит в слишком близких с вами отношениях и вполне может сказать неправду.
Я сжала зубы. Если раньше у меня возникала лишь смутная догадка о том, что, возможно, Лерабль просто куплен Клавьером, взят, так сказать, на службу, то теперь все сомнения исчезли и догадка переросла в убеждение.
– Неправду? – переспросила я, сердито сверкнув глазами. – Что это значит?
–– Неправда – это то, что противоположно истине, – пояснил Лерабль, слегка ухмыляясь.
Я вспыхнула.
–– Вы… вы имеете наглость сидеть передо мной и говорить мне в глаза, что я лгу, а Аврора лишь подтвердит мою ложь?
– У меня есть основания для этого, гражданка!
Он повысил голос и чуть привстал с места. Эта его реакция и заставила меня прикусить язык. Сперва я намеревалась возмутиться и немедленно выставить наглого следователя за дверь, но теперь мне пришло в голову, что дело, возможно, серьёзнее, чем я думаю. «Надо разобраться,– решила я. – Надо, по крайней мере, выслушать этого болвана».
Вот только мигрень снова усилилась, и в ушах слегка шумело. Для меня лучшим выходом сейчас было бы лечь в постель, положить в ноги нагретый кирпич и укрыться одеялом, а не отвечать на вопросы.
–– Какие основания?
–– Гражданин Клавьер заявил, что вы имели причины ненавидеть его жену и, значит, желали ей смерти.
–– Гражданин Клавьер заявил! – повторила я прерывисто. – И это всё?
–– Он проходит свидетелем по этому делу. Он свидетельствует, что вы ненавидели Флору Клавьер.
–– Как же он это объясняет? Почему я должна была её ненавидеть? По какой причине? Мы даже знакомы не были!
–– А гражданин Клавьер говорит, что вы ревновали его к жене. И насчёт вашего знакомства с Флорой… то это вы лжете, а не он. Вы были знакомы с погибшей. Вы мстили ей.
– За что?! – вскрикнула я.
–– За то, что Рене Клавьер предпочёл её вам. У вас была связь с ним и, когда он отверг вас…
Я взглянула на Лерабля так, что он умолк. На миг мне стало дурно. Клавьер осмелился рассказать, что у нас была связь… Да в языке просто нет слов, которым следует назвать его после столь низкого поступка.
–– Вы оскорбляете меня, – сказала я угрожающе. – Я замужем, вы забыли об этом? Какое мне дело до четы Клавьеров?
–– Гражданин Клавьер заявляет…
–– Мне нет дела до того, что заявляет этот подлец. Да и вы помолчите хотя бы минуту, я тоже имею право высказаться… – С нескрываемым презрением я посмотрела в лицо Лераблю и резко произнесла: – Столь мерзкий человек, как Клавьер, может заявлять всё, что только взбредёт ему в голову, и, конечно же, всегда найдутся люди, подобные вам, чтобы записывать все мерзости гражданина Клавьера. Но это ещё ни чего не значит. Никакой связи с Клавьером я не имела и сочла бы унижением даже помыслить о чём-либо подобном. С Флорой я знакома не была и даже не думала никогда о ней. Женщина, связавшая свою жизнь с таким подлым человеком, не заслуживала моего внимания.
Я произнесла всё это очень громко и ясно, чеканя каждое слово, поклявшись в душе, что больше никогда не буду говорить на эту тему. На какое-то время между нами повисло молчание; я даже почувствовала, как бьется у меня сердце. Потом Лерабль, подняв голову и глядя на меня не менее враждебно, чем я на него, сказал:
– Назовите какого-нибудь человека, который мог бы подтвердить ваши слова.
– Какие именно слова?
– О том, что произошло на лестнице.
– Гм, я говорила уже об Авроре. Если она вам не угодна, могу отослать вас к гражданке Брюман, моей подруге.
– Она утверждает, что ничего не видела.
Я усмехнулась.
–– Вы ошибаетесь… Я говорила с ней.
–– Это вы ошибаетесь, – с кривой усмешкой произнёс Лерабль. – Я был у неё вчера вечером, и она давала показания. Она ничего не видела… и не может сказать ни слова в вашу защиту.
Тяжелый комок подступил мне к горлу. Я подумала, что, возможно, из-за моей мигрени воспринимаю всё не так, как следует, и слышу всякие нелепые вещи. Дрожащей рукой я провела по лбу, пытаясь прийти в себя. Нет, вероятно, я все правильно поняла, и Лерабль сказал то, что сказал. Он был у Валентины. Произошло недоразумение. Непонятное, досадное недоразумение.
– Она не могла так сказать, – произнесла я почти уверенно. – Здесь, конечно же, какая-то ошибка.
–– Здесь нет ошибки, уверяю вас, – убийственным тоном сказал Лерабль.
Он неторопливо вынул из кармана сюртука лист, сложенный вчетверо, и разложил его передо мной.
–– Читайте, гражданка.
Я прочла – всего несколько слов, ибо читать остальное и нужды не было:
«Я, Валентина Брюман, жена Жака Брюмана, свидетельствую, что не видела ничего, касающегося обстоятельств падения гражданки Клавьер с лестницы, и застала её уже лежащей у ступенек. Каждое моё слово – правда, и я готова подтвердить это под присягой, в чём и расписываюсь».
Я не знала, чьей рукой это написано, но понимала, что совершать подлог для Лерабля – это ненужная глупость. Подлог рано и поздно выяснился бы, и Валентина неизбежно взяла бы свои слова назад. Стало быть, пользы Клавьеру не было бы. Польза могла быть лишь в том случае, если Валентина действительно сказала то, что было здесь написано.
– Она не могла, – пробормотала я растерянно.
–– Но она говорит именно это и ничто другое.
–– Но как же… Посудите сами, как она могла не видеть? Она же стояла внизу, в вестибюле!
–– Она стояла спиной к лестнице, ибо наблюдала за тем, как кучер подаёт к крыльцу карету. Это истинные слова гражданки Брюман. А вот вы… Что скажете на это вы?
Я в бешенстве произнесла:
–– Не знаю, чем вы шантажировали Валентину и чем на неё повлияли, но то, что она ничего не видела, означает лишь полную её неосведомлённость и ничто другое. И, конечно, не дает вам права смотреть на меня так обвиняюще.
О, я уже всё поняла… Пока я три дня страдала от головной боли и предавалась раздумьям, Клавьер вовсе не проливал слёзы и не грустил. Он развил лихорадочную деятельность: купил Лерабля и, без сомнения, ещё дюжину полицейских, обвинил меня в своих показаниях, нашёл какой-то дьявольский способ лишить меня свидетельницы. Он действовал. И вот результат – я по уши в сетях какой-то интриги. Впрочем, по виду Лерабля можно понять, что игра не закончена…
– Валентина ничего не знает, – повторила я решительно. – Стало быть, вы, как юрист, понимаете, что свидетелей происшествия нет. Вы не можете полностью верить ни Клавьеру, ни мне. Значит, дело зашло в тупик и…
– Не совсем.
Я молчала, предчувствуя какую-то каверзу.
–– Есть ещё один свидетель, гражданка. Это лакей, который был в то время в вестибюле.
У меня потемнело в глазах. Я сразу догадалась, что всё это означает. Клавьер купил лакея. Лакей что угодно скажет за деньги. Я должна была это предвидеть.
–– Он поливал цветы в это время и видел…
–– Что?
–– … видел, как вы умышленно, изо всех сил толкнули Флору Клавьер и сбросили её с лестницы.
Я с криком возмущения вскочила на ноги.
–– И вы… вы верите какому-то лакею?
Это был глупый, нелепый вопрос, я это и сама сразу осознала. Это был возглас отчаяния. Я уже отлично понимала, что Лерабль – активный участник интриги, организованной Клавьером, и что спрашивать его, верит он или не верит, – совершенно не имеет смысла…
Ответ был пустой и бессмысленный, как я и рассчитывала:
–– Гражданка, у нас в Республике все люди равны – и лакеи, и герцогини. Лакеи, может быть, даже больше достойны доверия.
Рука у меня сжалась в кулак. Ах, какое глупое положение – быть оболганной, обвинённой в том, чего не было и о чём даже не помышлялось!
Лерабль – уже спокойно, без злости и враждебности – проговорил:
–– Вот теперь, пожалуй, дело становится ясным, гражданка. Налицо преступление – жестокое и продуманное.
–– Чего вы хотите? – не выдержала я. – Уж не думаете ли вы и меня убедить во всех ваших измышлениях?
–– То, что вы называете измышлениями, на языке правосудия называется правдой, – напыщенно ответил следователь.
– О, мне знакомо ваше правосудие! – вскричала я в ярости. – Ваше синее правосудие достойно уважения не больше, чем вы и ваша продажная шкура!
Он побагровел.
–– Вы – убийца, гражданка. Да будет вам известно, я имею в кармане ордер на ваш арест… и я не потерплю, чтобы преступницы, подобные вам, бросали мне в лицо оскорбления!
Мне всегда была присуща какая-то дикая, звериная смелость. Я предчувствовала, что он заговорит об аресте. Так оно и случилось. И я ещё раньше успела подумать о том, что ехать в тюрьму – это всё равно, что подписать себе приговор. В тюрьме я окажусь в руках чиновников, купленных Клавьером. Я не смогу защититься. Для защиты мне нужна свобода.
–– Вы пришли арестовать меня? – спросила я сухо.
–– Да. И, чтобы вы знали, меня сопровождают жандармы.
«Хорошо, что он сказал мне об этом», – подумала я.
–– Могу ли я выпить порошок? – спросила я вслух.
–– Вы больны?
–– Да. Больна. Я уже говорила вам.
Голос у меня был колючий, сухой, прерывистый.
–– Можете пить, – бросил Лерабль небрежно, снова усаживаясь и снова предварительно откинув полы сюртука.
Твёрдым шагом я отошла от следователя и распахнула дверцу резного шкафчика. Пальцы мои мгновенно оплели горлышко тяжёлой бутылки, из которой я совсем недавно пила коньяк. Помедлив немного, я через плечо быстро поглядела на Лерабля. Он сидел на подвижно и, казалось, что-то писал. Я усмехнулась. Канцелярист, идиот, продажный полицейский… Прежде чем браться за такие дела, научился бы получше разбираться в людях. Он полагал, очевидно, что имеет дело с пугливой дамой, страдающей мигренью, и исходил из соображения, что все аристократки – изнеженные, слабые, кроткие создания. Но он не знал, что я прошла через революцию. Я умела защищаться и не от таких болванов, как он.
Ступая неслышно, как кошка, я стремительно приблизилась к нему, сжимая в руке бутылку, и нанесла сильнейший удар прямо по его склонённой макушке.
Бутылка разбилась, осколки посыпались на стол. На миг я замерла: до того громким показался мне звон. Вдруг прибегут жандармы?
Тишина успокоила меня. Жандармы ожидали, по-видимому, во дворе и прибегать не спешили. Лерабль лежал, раскинув руки и уткнувшись лицом в свои бумаги. Я рассчитывала свой удар так, чтобы на достаточно долгое время отправить Лерабля в обморок. Меня слегка испугала кровь – её было больше, чем я предполагала, она все текла и заливала бумаги. Я присела, осторожно ощупала кисть следователя: пульс, к счастью, чувствовался. Тогда, облегчённо вздохнув, я поднатужилась и сильно толкнула его. Он упал на пол лицом вниз.
Ножницами я быстро разрезала свой муслиновый пеньюар: полоски были прозрачные, но очень прочные. С ловкостью, которой я раньше в себе не подозревала, я связала Лераблю руки и ноги. А вдруг он очнётся раньше, чем я рассчитываю, выйдет и позовёт своих подручных? Ползая вокруг распростертого тела, я заметила, что Лерабль, когда я сталкивала его на пол, видимо, разбил себе нос. Лицо у него было в крови. Он явно мог задохнуться. Тогда, желая избежать подобного исхода, я собрала все силы, схватила его за воротник и стала тянуть к стулу. После нескольких минут больших усилий мне удалось усадить своего неприятеля, прислонив его спиной к твёрдой опоре и наклонив вперёд его голову. Немного подумав, я завязала ему и рот. Потом с трудом поднялась с пола. Ноги у меня дрожали, дыхание было прерывистым.
–– У меня есть полчаса, – пробормотала я. – Или, может быть, минут сорок.
