Роксана Гедеон
Сюзанна и Александр
Г Л А В А
П Е Р В А Я
И З У М Р У Д Ы Г О Л К О Н Д Ы
1
Лошади повернули вправо, и сквозь помутневшее окно кареты стали видны очертания Северного моста.
– Сена, – произнесла я едва слышно. – Вот и снова Сена. Париж…
Я снова, уже в который раз оказалась под стенами этого города – того самого, что олицетворял собой революцию и где были погребены самые основы прошлой, казавшейся незыблемой, жизни. Раньше я любила Париж; теперь, право же, мои чувства к нему были противоречивы. И всё же я снова ехала сюда, надеясь, что здесь и только здесь смогу найти помощь и заново завоевать своё место в столице. Нет, не свое место. Наше.
–– Я всё, всё здесь помню, – произнесла Аврора, приникая к окошку. – Ага, вот и трактир, где мы пили молоко, когда уезжали отсюда в прошлый раз… Здесь всё будто родное…
– А кто же называл себя бретонкой? – улыбнулась я. – Или тебе стоило разок подумать о Париже – и Бретань уже забыта?
– Нет… – Она повернулась ко мне и улыбнулась счастливо, как ребёнок. – В Белые Липы я просто влюблена. Но мы же вернёмся туда, правда?
В Париже у нас было множество дел. Надо было показать Аврору в свете – она была уже в том возрасте, когда это возможно. Главная трудность состояла в том, что я сама нынешнего света не знала и не хотела знать. Нынешнее парижское общество, претендующее на светскую изысканность, было буржуазным. Вот я и думала: где же всё-таки и кому показывать юную Аврору?
–– Во всяком случае, – заявила я решительно, – мы закажем тебе гардероб. В Бретани это невозможно. Такая милая девушка, как ты, должна одеваться только в Париже. Бретонские модистки просто недостойны тебя.
–– И тебя, – отозвалась она, прижимаясь щекой к моему плечу. – Ах, я так счастлива, так счастлива – у меня просто дух захватывает от радости!
Было 10 декабря 1797 года. Три месяца назад мадемуазель Аврора д’Энен навсегда покинула стены монастыря в Ренне – монастыря, в котором приобрела понятие о хороших манерах, научилась говорить, двигаться, играть на клавесине и даже получила некоторые знания по географии и истории. Но, несмотря на все эти успехи, невозможно было уговорить её остаться там даже на месяц дольше.
–– Никогда бы не вернулась туда! – повторяла она горячо. – Это самое невыносимое место в мире!
– Тебе и не надо возвращаться. Ты уже выросла, дорогая.
Выросла… Когда я смотрела на Аврору, меня охватывало странное щемящее чувство. Пожалуй, она слишком быстро выросла. Сейчас ей шёл шестнадцатый год – и я была примерно в том же возрасте, когда уехала из Санлиса. И вот мы словно поменялись местами. Вернее, теперь на моём месте – она… Двенадцать лет прошло, как один миг… И вот пожалуйста – вместо крошечной бретонской дикарки рядом со мной сидит такая изящная юная мадемуазель.
Аврора была одного роста со мной, но тоньше и более хрупкая. Судьбе было угодно, чтобы она, кровно вовсе со мной не связанная, имела много общего со мной – в овале лица, губах, жестах, разрезе фиалковых глаз. Её глаза, кстати, были самым ценным и привлекательным в её внешности, они сразу притягивали взгляд – своей глубиной, сиянием, необыкновенным цветом.
Ренцо тронул меня за руку.
– Тётя, так мы все святки проведём в Париже?
Я понимала, что его интересует: возможность продлить свои каникулы. Ренцо был способный, всё схватывал на лету, но корпеть над книгами не любил.
–– Ты – да. Но потом тебе надо будет вернуться к отцу Ансельму, милый.
–– А вы?
–– А мы, я полагаю, останемся здесь до самого лета.
Ренцо взглянул на Аврору.
–– Значит, я буду учиться, а она нет?
Аврора снисходительно потрепала его за ухо.
–– Я уже отучилась, вы забыли, милейший кузен! А вот вам ещё лет шесть придётся сидеть, высунув язык, над книгами!
Их всей тройки мальчиков, наполнявших прежде Белые Липы своими голосами, остался сейчас только мой племянник. Я так привязалась к нему, что была бы огорчена, если бы Джакомо и Стефания вдруг изъявили желание его забрать. Хотя, впрочем, он пробыл у меня уже полтора года, а брат и его жена ни о чём таком пока не говорили.
Ренцо, расплющив нос о стекло, припал к окну.
–– Как много людей на улицах… Что бы это за праздник нынче, тетя?
Я пожала плечами. Париж встречал нас слякотью, дождём, туманом – словом, всеми атрибутами тёплой парижской зимы. Окошко кареты совсем запотело. Капли, срываясь и сбегая вниз, пересекали мутное стекло прозрачными неровными дорожками. Улицы были грязными, колёса кареты то и дело попадали то в канавы, то в лужи, и брызги грязи летели на тротуары.
–– Действительно, – сказала Аврора. – Должно быть, сегодня какое-то торжество.
Тогда я тоже посмотрела. Двигаться по улице становилось всё труднее, толпы людей увеличивались, и, созерцая это, я почувствовала некоторый страх. Страх перед толпами, который вошёл в мою плоть и кровь. Что происходит? За последние семь лет скопление людей на улицах предвещало лишь что-то дурное. Неужто меня угораздило прибыть в Париж так несвоевременно?
У Елисейского дворца развевались трёхцветные знамёна, деревья были украшены разноцветными гирляндами. Можно было заметить карету, окружённую эскортом блестящей национальной гвардии, – она двигалась медленно, и я вдруг поняла, что это именно ради неё устроены все эти почести.
–– Так что же происходит? – пробормотала я.
Едва произнеся это, я вспомнила то, о чём трубили все газеты, о чём знали даже в глухих уголках Бретани: генерал Бонапарт после заключения мира в Кампоформио как триумфатор возвращается в Париж… Его ждали неисчислимые почести и слава миротворца.
Бесконечные войны давно надоели всем. Более пяти лет длились они с переменным успехом: французы то побеждали, то отступали. Победы радовали мало, хотелось одного – мира. Вот почему Бонапарт с его Кампоформийским мирным договором был встречен в Париже с такой радостью. Директория, особой любви генералу не питавшая, под давлением столь явно выраженных восторгов была вынуждена устроить ему пышную встречу в Люксембургском дворце. По всей видимости, именно туда сейчас Бонапарт и направлялся. Бесчисленные толпы народа приветствовали его.
Наша карета мало-помалу продвигалась вперёд, и мне, припавшей к окошку, на миг удалось увидеть Бонапарта. Я заметила чёткий римский профиль на фоне тёмной обивки сиденья, увидела худое бледное лицо с бесстрастным выражением и сжатыми губами, редкие длинные волосы, падавшие на лоб и плечи. Глаза на бледном лице горели как два угля. А высокомерие, таившееся в изгибах губ, меня поразило. Пожалуй, даже Людовик XIV, Король-Солнце, не взирал на толпу с таким презрением.
В остальном внешность его была ничем не примечательна. Я убедилась, что слухи правдивы: Бонапарт не блещет мужской привлекательностью и довольно тщедушен. По крайней мере, чего-то особенного, что притягивает женский взгляд, в нём не было. Шарм ему придавала слава полководца; без этого редко какая женщина, встретив его в толпе, обратила бы на него внимание.
–– Да здравствует генерал Бонапарт!
Эти крики, сливавшиеся в общий нестройный гул, действовали мне на нервы.
–– Глупцы, – пробормотала я с презрением. – Они не видят, что в его пресловутом мире кроется зародыш войны…
Кучер соскочил с козел и подбежал к окошку.
–– Мадам! Прикажете ехать вслед за гвардией?
Я возмутилась.
–– Ещё чего! Мы не собираемся сопровождать Бонапарта. Мы едем домой.
–– Но, тётя! – пробормотал Ренцо.
–– Это не подлежит обсуждению, – отрезала я. – Бонапарт не дождётся, чтобы карета с гербом дю Шатлэ следовала в его эскорте.
С горем пополам мы освободились из объятий толпы, и кучер направил лошадей к Елисейским полям, чтобы выехать к саду Тюильри.
Случившееся ещё раз дало мне понять, что нынешний Париж – это не мой Париж. Я совершено перестала понимать его жителей. Одному Богу известно, смогу ли я привыкнуть ко всему новому и прожить здесь до самого лета – именно такой срок мне, видимо, понадобится, чтобы уладить то, ради чего я приехала.
Мы ехали жить в отель дю Шатлэ, что на Королевской площади. Честно говоря, само это название вызывало у меня ужас. Семь лет назад именно здесь я потеряла Луи Франсуа. Теперь мне предстояло пересилить это и здесь жить. Пожалуй, только Маргарита могла бы догадаться о моих чувствах.
Уже смеркалось, когда мы подъезжали к месту, и небо – днём такое серое, свинцовое – приобрело сиреневый оттенок. Карета проехала мимо сквера, окружённого решеткой, её колёса прогрохотали под колоннами, поддерживающими арки и своды домов; так много лет назад проезжали принц Конде, Нинон де Ланкло, мадам де Лонгвилль – бывшие мои соседи…
Я приказала остановиться и вышла из кареты. Я уже видела наш дом – большой, окружённый вековыми липами, расположенный между отелями де Шолн и де Роган. Когда-то в юности, проезжая мимо, я и подумать не могла, что этот дом станет моим домом, а Александр дю Шатлэ – моим мужем.
Накрапывал дождь. Под арками зажигались фонари и вспыхивали, озарённые низким красным солнцем, трубы.
–– Здесь хорошо, – пробормотала Аврора, подходя ближе.
–– Да, – потвердила я. – Здесь хорошо.
Я пешком, перепрыгивая через лужи, подошла к дому и сильно постучала. Дверь мне открыла служанка.
–– Я слушаю вас, – сказала она сурово.
–– Я – мадам дю Шатлэ.
–– Вы приехали повидать господина Риджи?
–– Я приехала сюда жить.
Она, видимо, даже не слышала обо мне. Но я не печалилась. Сейчас я увижу брата, на которого был оставлен дом, и всё образуется.
И хотя я впервые переступила порог этого дворца и всё здесь было для меня чужим и необычным, я сказала, оборачиваясь и обращаясь к Авроре:
–– Девочка моя, мы приехали домой.
2
Первую ночь под крышей этого дома я провела без сна. Тысячи мыслей осаждали меня, бились в мозгу. Я лихорадочно садилась на постель, охваченная одной-единственной заботой: как вернуть Александра.
Я не видела его три месяца, с тех пор как переворот 18 фрюктидора заставил его вновь уехать в Англию. Это случилось внезапно и застало меня врасплох. Ещё вчера я была счастлива и уже сегодня осталась одна – именно так всё и произошло.
Мы строили столько планов, мы о многом мечтали. Умеренное большинство, пришедшее к власти в результате выборов в мае 1797 года, было в оппозиции к Директории и пыталось полностью прекратить репрессии против роялистов. Это давало нам надежду на то, что потепление будет продолжаться, что во Франции наступит мир, что мы сможем спокойно жить в Белых Липах, не опасаясь притеснений и нового террора. Но ход событий не оправдал наших надежд.
Избрание Пишегрю председателем Совета пятисот и Барбе-Марбуа – председателем Совета старейшин было открытым вызовом Директории: тот и другой были её врагами. Враждебное директорам большинство сразу нащупало наиболее уязвимое место: оно потребовало, чтобы Директория отчиталась о расходах. Куда ушло золото, поступившее из Италии? Почему казна всегда пуста? То были вопросы, на которые Директория даже при всей дьявольской изобретательности Барраса не могла дать ответа. Но это было только начало. Советы не скрывали своего намерения вышвырнуть Барраса и его друзей из правительства. Что будет потом? Республика или какая-то переходная форма к монархии? Мнения расходились. Всех объединяло одно: надо гнать «триумвиров», вцепившиеся в директорские кресла.
Для Барраса, главного среди директоров, в сущности, важно было только это. Директорский пост – это была власть, великолепные апартаменты в Люксембургском дворце, приёмы, оргии и деньги без счёта. Мог ли с этим легко расстаться человек, прошедший через все круги ада, скользивший по лезвию ножа, коварный и дерзкий? Медлить было нельзя. И Баррас нашёл способ переиграть своих врагов: он обратился к Бонапарту. Он просил его защитить Республику от роялистов, проникших в Советы.
Сам генерал вряд ли был пламенным республиканцем, по крайней мере, диктаторские замашки в его деятельности уже давно наблюдались. Пожалуй, он в стране ввел бы единоначалие, подобное армейскому, и без особых колебаний задушил бы Республику, но он вовсе не намерен был допустить эту операцию преждевременно, а самое главное, вовсе не желал, чтобы это пошло на пользу кому-нибудь другому, кроме него самого. Поразмыслив над всем этим, Бонапарт выступил в роли спасителя Республики: он послал в Париж своего генерала Ожеро с приказом помочь Баррасу.
Ожеро, едва прибыв в Париж, заявил: “Я приехал, чтобы убить роялистов”. Баррас не медлил. 4 сентября десять тысяч солдат окружили Тюильри, где заседали Советы. Начались аресты. Директоры Карно и Бартелеми, противостоявшие Баррасу, должны были быть арестованы. Карно удалось бежать, Бартелеми схватили солдаты. Были аннулированы выборы, смещены высшие чиновники, судьи, закрыты газеты – было уничтожено всё, что представляло угрозу для власти “триумвиров”. Однако это была временная, пиррова победа казнокрадов, которая, в сущности, снова доказала, что режим исчерпал себя и может удерживаться, лишь опираясь на армию.
Священников опять обязали присягать в ненависти к королевской власти. Кто отказывался, того ссылали в Вест-Индию, на сухую гильотину, как принято было говорить. Даже частных лиц теперь принуждали пользоваться непонятным и странным республиканским календарём, к которому никто так и не смог привыкнуть. Было строго приказано всем гражданам праздновать декади, а в воскресенье работать.
В Бретань известие о перевороте пришло вечером 6 сентября. Стало ясно, что уже ночью начнутся аресты, а утром весь департамент будет наводнён синими отрядами. Надо было спешно уезжать. Александр торопливо попрощался со мной, поцеловал маленького Филиппа, оставил все дела брату и вместе с Гарибом ускакал по направлению к побережью.
Уже через сутки после его отъезда повсюду в Бретани были расклеены постановления об объявлении Александра дю Шатлэ вне закона – постановления, ранее благополучно забытые.
Я была пришиблена всем случившимся. Снова не было спокойствия в моей жизни, снова она изменилась под влиянием совершенно не зависящих от меня событий. Во мне даже проснулись суеверные опасения по отношению к осени: она всегда приносила мне несчастья. Вот и сейчас – едва пришёл сентябрь, и я снова осталась без мужа.
Даже без вестей о нём. Связи с Англией были нарушены, привозить корреспонденцию становилось всё труднее. К тому же я знала, что Александр не сидит всё время в Лондоне. Он может быть где угодно. С ним может что-нибудь случиться, а я даже и знать ничего не буду.
С Жаном дело обстояло немного утешительнее. Он держал данное им слово и писал мне регулярно, раз в неделю, довольно подробно описывая, что с ним происходит. К осени они с дедом вернулись из Митавы в Англию, и Жан был принят в Итон. К сожалению, письма запаздывали, поскольку их доставляли с контрабандой, по случаю, и я узнавала о событиях с опозданием в полтора месяца.
Чтоб не чувствовать себя совсем никому не нужной, я забрала Аврору из монастыря, но ни Аврора, ни даже Филипп, разумеется, не могли утешить меня в супружеском одиночестве. Приближался декабрь – тот месяц, на который мы с Александром возлагали столько надежд. Мы планировали, что перед Рождеством я отправлюсь в Париж и попытаюсь там укрепиться. Попытаюсь напомнить о себе, заявить, что дю Шатлэ живы, обжить давно заброшенный отель. Теперь ехать мне не очень-то и хотелось.
–– Есть ли в этом смысл? – спросила я у Поля Алэна. – Теперь всё так изменилось.
–– Что вы имеете в виду?
–– Теперь на нас снова смотрят искоса. К буржуа я ездить не хочу, а знакомых аристократов в Париже у нас мало. К тому же, как посмотрят на мой приезд власти?
–– Они не посмеют вас тронуть. Не трогали же они вас здесь.
–– Да, потому что мы живём в глуши и ничем о себе не напоминаем. Как бы мне моим приездом не повернуть дела в худшую сторону… Не дай Бог, якобинцы пожалеют о своей забывчивости и захотят отобрать наш отель.
Поль Алэн качнул головой.
–– Я ни на чём не настаиваю, мадам. Хотите ехать – поезжайте. В вашей личной безопасности я уверен. Мне кажется, появиться в Париже – это было бы полезно.
Я его мнения не разделяла. Мне поездка казалась бессмысленной. В Бретани и то на нас обрушиваются бедствия. Чего же ждать от жизни в Париже, у всех на виду?
Констанс, видя моё уныние, всё время пыталась меня развлечь, а однажды, когда мы гуляли по парку, выпалила:
–– Если уж вы никак не способны утешиться, что же вы сидите, сложа руки и ждёте?
–– Но что я могу? – воскликнула я с досадой. – От меня ничего не зависит!
–– Вы хотите вернуть мужа? Хотите, что бы он мог жить с вами?
–– О, я и не мечтаю о таком. Я была бы счастлива, если бы с него просто сняли объявление вне закона. Тогда бы он, по крайней мере, мог приезжать… и я не боялась бы, что его расстреляют в двадцать четыре часа, если схватят.
Помолчав, я раздраженно произнесла:
–– Но к чему говорить об этом? Всё это только мечты!
–– Да, конечно, потому что вы бездействуете.
–– От меня ничего не зависит, повторяю вам, Констанс.
–– Неправда! – сказала она горячо. – Вы ведь и не пытались что-то изменить… Поезжайте в Париж! Знакомьтесь с чиновниками, министрами, директорами. Вы могли бы поговорить даже с Баррасом, если бы захотели. У вас есть деньги – пользуйтесь ими как доводом!
Я замерла на месте, глядя на неё с полуоткрытым ртом.
–– Вы имеете в виду… взятки?
–– Разумеется! Они же сплошь продажны, это все знают! Вы могли бы чего угодно добиться за деньги!
Эти слова пронзили меня с ног до головы. Ведь это правда! Я могу хотя бы попытаться… И как странно, что Констанс – всегда такая нежная, немного робкая – подсказала мне выход, до которого я не додумалась!
Я стала просто одержима этой идеей, я размышляла о ней день и ночь, составляла план действий. Полю Алэну открывать свои намерения я не собиралась: он бы сразу встал на дыбы, если бы услышал о том, что я отправляюсь просить чего-то у синих. Он даже ради брата на это был не способен. «Ну и чёрт с ним! – подумала я, досадуя на него. – Я сама всё сделаю, сама! Я никому ни слова не скажу!»
Лишь Аврора и Ренцо поедут со мной: Аврора – потому, что ей следовало узнать мир, а Ренцо надо было повидаться с родителями. И близняшек, и Филиппа я оставляла дома, под присмотром Маргариты.
И наконец, уже уезжая из Белых Лип, я вспомнила о Морисе де Талейране, большом вельможе при Старом порядке и министре иностранных дел при Республике. Он отщепенец, предатель, это так. Но он аристократ. Он, по-видимому, первый, к кому следует обращаться. К тому же я слышала, что он взяточник.
Пожалуй, даже когда мне было шестнадцать, и я ехала в Версаль, чтобы быть представленной ко двору, я не покидала Бретань с таким нетерпением.
3
Карета въехала во двор отеля Галифе на улице Варенн и покатила по аллее, контуры которой подчёркивались бордюром из кустов самшита. Волнуясь, я теребила маленькую сумочку. Ради сегодняшнего дня я приложила все усилия, чтобы выглядеть привлекательно, и добилась своей цели, но сердце у меня всё равно ёкало. Ведь от предстоящей встречи зависело буквально всё.
Лакей в серой с малиновым ливрее бросился к карете.
–– Мадам дю Шатлэ? – осведомился он почтительно.
–– Да. Мне назначено на полдень.
–– Господин министр ждёт вас.
Лакей помог мне выйти и проводил в роскошный вестибюль, где руки горничной приняли мой плащ. Я оглядела себя в зеркало. Узкое изящное платье из тафты медового цвета сидело на мне безукоризненно, чёрные глаза сияли даже сквозь чуть приспущенную золотистую вуаль. А уж шляпа – это было произведение искусства: широкополая, из мягкого светлого фетра, с пышными перьями цапли и алмазом на тулье. «Пожалуй, мне идёт нынешняя мода, – подумала я. – Хотя раньше я очень тосковала по фижмам и кринолинам Старого порядка».
–– Прошу вас, мадам дю Шатлэ.
«Мадам», «господин министр»… Талейран, похоже, продолжал жить так, как было принято при Людовике XVI. Он даже лакеев, как я сейчас убедилась, наряжал в ливреи цвета своего герба, хотя, наверное, знал, что это запрещено. Ну, а если не запрещено, то зазорно для министра Республики.
И всё-таки, как с ним разговаривать? Какой подход к нему найти? Он слыл умнейшим человеком в Европе. Большим насмешником. И, конечно, взяточником. Но как предложить ему эту взятку? Нельзя же просто вывалить перед ним деньги. Опыта у меня никакого не было. При дворе Людовика XVI я много слышала об этом подающем надежды прелате, епископе Отенском (впоследствии он охотно отказался от своего духовного звания), слышала так же о популярном салоне на улице Бельшасс, который он держал и в котором блистала его любовница, роскошная графиня де Флао, но сама ни с ним, ни с ней никогда не встречалась – стало быть, не могла опираться на прежние знакомства. Оставалось надеяться, что хоть отца моего он знал.
Лакей распахнул дверь кабинета, и мысли мои прекратились.
Передо мной стоял высокий худой человек лет сорока пяти. Безупречный покрой сюртука, впрочем, позволял скрывать худобу. Лицо Талейрана – бесстрастное, умное – красотой не отличалось: тяжёлые веки, чуть впалые щёки, короткий нос, не слишком приятный взгляд синих глаз из-под нависших бровей. Выпяченная и слегка отвисшая нижняя губа придавала лицу выражение дерзости и даже, может быть, нахальства. Он стоял, заложив руки за спину, и пристально смотрел на меня.
– Э-э… – произнёс он наконец. – Так вы мадам дю Шатлэ?
–– Да, – подтвердила я.
–– Позвольте, а вы не родственница того маркиза дю Шатлэ, которого казнили во время террора?
–– Если и родственница, то только по мужу, сударь.
–– Как же вас звали в девичестве?
–– Сюзанна де ла Тремуйль де Тальмон.
Взмахом руки он предложил мне сесть.
–– Вы богаты? – последовал неожиданный вопрос.
«Аристократ, – подумала я рассеянно, – должен знать, что спрашивать о таком не прилично. Просто невежливо». К тому же, начало встречи очень смахивало на допрос.
–– Что… что вы имеете в виду?
–– Я хочу знать, не из тех ли вы дворян, у которых гораздо больше благородных предков, чем звонких монет в кармане.
Я была поражена. И , честно говоря, не знала, как отвечать.
–– Не думайте, что я питаю неприязнь к таким аристократам, – произнёс он. – Я сам из таких. Ну, так что же, мадам, вы богаты?
Перечислять то, что мы имеем, было бы глупо. Я улыбнулась и ответила как же дерзко, как дерзок был его допрос:
–– Если то, как я одета, ничего не сказало вам, сударь, сделайте два шага к окну и поглядите вниз – там стоит моя карета. Она, я полагаю, разрешит ваши сомнения.
Талейран какой-то миг молча смотрел на меня. Потом улыбка тронула его губы.
–– Мне думается, мадам, я знаю, почему вы приехали. Едва прочитав ваше письмо, я навёл справки.
–– Я хочу хлопотать за мужа.
–– Да. Я понял. Счастливчик он, этот ваш муж.
Быстро взглянув на меня, он спросил:
–– Могу я узнать, чем обусловлен ваш выбор?
–– Выбор чего?
–– Выбор меня, мадам. Как посредника в этом деле. Вы же знаете, что я отвечаю лишь за внешние сношения Республики.
–– Ну, я думаю, это не так, господин министр. Мне кажется, сфера вашего влияния куда обширнее. Вы слывете ловким и обходительным человеком.
Поразмыслив, я честно добавила:
–– Конечно же, я пришла к вам потому, что между нами есть хоть что-то общее. Когда-то мы были представителями одного и того же сословия.
–– Были? – Его брови поползли вверх. – Уж не хотите ли вы сказать, что я потерял право быть дворянином?
Я поняла, что сказала лишнее. То есть я сказала правду, но говорить её не стоило… Что было делать? Как выпутаться? Солгать? Я не произносила ни слова. И как меня угораздило задеть Талейрана?
–– Ну так что же вы молчите? Сударыня! Вы полагаете, что я предал своих друзей?
«Поль Алэн был прав, – подумала я с горечью. – Любое обращение к этим революционерам сопряжено с унижением». На миг мне стало очень больно: я полагала, что уже потеряла всякую надежду найти помощь, во всяком случае, в этом доме. Но солгать я тоже не могла. Мои губы резко и внятно произнесли:
–– Я полагаю, да, сударь.
Я была уверена, что он выставит меня за дверь. Я просто в глаза назвала его предателем. Талейран невозмутимо смотрел на меня.
–– Видите ли, сударыня… Друзья… э-э, друзья ведь только для того и существуют, чтобы предавать их. Или чтобы они предавали вас. Не так ли?
Его тон – сдержанный, даже холодный – навел меня на мысль, что сейчас он мне откажет. Я встала с места. Талейран поднял на меня глаза и, будто не заметил того, что я стою, произнес:
–– Вы взялись за очень трудное дело, мадам. Нельзя сказать, что в Париже любят вашего мужа. Он мятежник. Да и ваше имя каждому напоминает о том, сколько услуг вы оказали королеве. Так что будьте благоразумны, не говорите никому, кроме меня, о том, как вас звали в девичестве. Пусть вас знают только в вашем новом качестве.
Воцарилось молчание. Я поняла уже, что разговор не закончен и что Талейран не намерен прощаться со мной. В это миг в кабинет тихо вошёл лакей. На стол перед нами был водружён поднос с дымящимся кофе, сыром и сладким печеньем.
–– Что вы стоите, герцогиня? Садитесь, прошу вас.
Лакей удалился. Я снова села. Талейран, будто решив поухаживать за мной, сам принялся разливать кофе.
–– Вам сливки? Мед? Сколько сахару?
–– Одну ложечку, спасибо, – пробормотала я.
–– Кофе – моя слабость. Вероятно, вам уже доводилось слышать знаменитое выражение, которое приписывают мне? Кофе должен быть сладким, как любовь, горячим, как огонь, и горьким, как дьявол… Однако буду честен: на самом деле эти слова я услышал от своего покровителя и доброго друга архиепископа Бордо монсеньора де Сисэ. Правда, вместо слова «дьявол» он говорил «жизнь в аду» – она ведь весьма горька, по крайней мере, так утверждают.
Занимаясь всем этим и ведя светскую беседу, Талейран уже не смотрел на меня так пристально, как прежде, и я решила воспользоваться этой минутой. У Талейрана на столе лежала раскрытая толстая книга, я сунула под неё изящный вышитый кошелёк с двадцатью тысячами ливров и быстро отдёрнула руку. Ну вот, наконец всё сделано… Румянец залил мне щёки, я поглядела на Талейрана и перевела дыхание, убедившись, что он нечего не заметил. Слава Богу, самое трудное позади.
–– Тогда, когда я спросил вы, богаты ли вы, мною руководило не любопытство. И даже не жадность, как вы, вероятно, подумали.
Он посмотрел на меня чуть насмешливо, но насмешка эта не была злой. Скорее, ласковой, и это меня приободрило. Я начинала испытывать симпатию к этому человеку. Даже его циничные выпады не производили на меня неприятного впечатления.
–– Едва вы вошли, я прочитал у вас на лице твёрдое желание довести дело до конца. А чтобы сделать это, вам придётся потратить немало средств. Вот почему вы должны быть богаты. Увы, деньги правят миром. А уж Францией и подавно.
–– Вы… вы думаете, – спросила я с надеждой, – что деньги – это всё? Больше от меня ничего не потребуется?
Он на пальцах пересчитал:
–– Вам потребуются: деньги, терпение и очарование.
–– Вот как? – Я заулыбалась. – Очарование тоже?
–– В большей степени, чем вы думаете.
–– Надеюсь, до известных пределов?
–– Не могу вам сказать. Вы это увидите сами. Впрочем, это зависит ещё и от того, до какой степени вы намерены жертвовать собой ради мужа.
–– Я… я очень многим готова пожертвовать, – проговорила я. – Скажите, господин Талейран, чего я могу добиться?
–– Я вам обо всём расскажу. Я согласен быть посредником. И даже советчиком. Причём, – он поставил чашечку на стол, – я могу вам сказать очень искренне, что вы можете мне доверять.
Складка у него между бровями разгладилась. И если у меня ещё оставались сомнения на его счёт, то сейчас они исчезли. Он действительно не обманывал меня. Он был готов помочь.
–– Ах, господин Талейран, я с таким трудом верю в удачу! У были надежды на вас, это правда… но я даже предположить не могла…
–– Что человек, предавший короля и аристократию, способен помочь? Ах, мадам, не всегда следует верить слухам.
–– Порой слухи характеризуют вас с лестной стороны, господин де Талейран.
Он улыбнулся.
–– Возможно… Однако даже эти слухи не скажут, что я сентиментален. А тем не менее это так. Меня мучает ностальгия, сударыня. Тоска по старым временам. По королю… Кто не жил при Старом порядке, тот не знал сладости жизни. Вы моложе меня, но и вам, пожалуй, это чувство знакомо.
–– Да. Старые времена были вовсе не плохи для нас. Да и Людовик XVI желал Франции только добра.
Талейран несколько ворчливо произнёс:
–– Людовик XVI всю жизнь хотел только добра и всю жизнь делал только зло. Именно он вдребезги разбил аристократию. И мы с вами сейчас, мадам, – всего лишь жалкие осколки. Мы можем стать мятежниками, как ваш муж… или приспособиться к новой власти, как, например, я, но мы чужие в новом времени. Оно не для нас. И тоска, – сказал он с усмешкой, – тоска – это отныне вечное наше проклятие.
Жалкие осколки… Так ли это? Его слова задели меня. Нет, он не прав. Он сравнивает себя с нами, а этого делать нельзя. Нас притесняют, но мы ничему не изменили. У нас нет в душе того разлада с совестью, как у него. Нам нечего стыдиться. Мы живём, может быть, во вражде с властью, но в согласии с самими собой.
Талейран резким движением подался ко мне.
–– Ну, а теперь поговорим о том, что вам следует делать.
Его советы разъяснили мне мою задачу. Мою стратегию и тактику. Следует пожить в Париже, побывать на приёмах. Он, Талейран, окажет мне в этом содействие. Не стоит брезговать новым буржуазным светом. Полезно завести важные знакомства. Дело продвигаться будет медленно, потребует терпения и затрат – из этого я поняла, что расчёты мои были правильны, что мне придется задержаться в Париже до самого лета. Люди, в руках которых судьба моего мужа, – это военный министр Шерер и, конечно же, сам Баррас.
–– Им придется платить, – повторил Талейран. – Я сведу вас с ними.
–– Нет слов, как я вам благодарна, господин министр.
–– Благодарить пока не за что. Ещё ничего не сделано.
–– Нет. Сделано. Я уже получила надежду. Теперь меня ничто не остановит.
Он улыбнулся.
–– Любопытно было бы взглянуть на этого человека, вашего мужа… ради которого вы так стараетесь. Впрочем, о его подвигах я уже наслышан. Безумный он человек.
–– Безумный?
–– На мой взгляд, он пытается повернуть время вспять и поэтому его всегда будет ждать поражение.
