Роксана Гедеон
К чужому берегу
–– Буду откровенна: в Париже у меня есть друзья, которые меня поддерживают. Одного вы знаете, это – наш с вами общий знакомец Морис, который нынче в таком явном фаворе у корсиканца… – Она засмеялась, блеснув белыми зубами: – Впрочем, коляску мне одалживает банкир Клавьер. Сказала вам уже Роза об этом? Нет-нет, мы с ним не любовники, только деловые партнеры: оба не любим Бонапарта и оказываем друг другу поддержку в салонах.
–– Вы много посещаете салоны?
–– Почти каждый вечер. Бываю у мадам де Монтессон, хотя там невыносимо скучно, и даже у принцессы де Водемон, хотя у нее иногда собирается всякий сброд… Она принимает даже Фуше. Лучшее место – у мадам де Сталь. Вот где оттачивают языки на первом консуле!
Она дала знак своему извозчику и, чуть повернувшись ко мне, снова улыбнулась:
–– Однако это место не для вас. Морис готовит вас для иного.
Все эти намеки были мне не особо приятны, равно как и ее немного бесцеремонная манера обращения, но я не выдала недовольства и покачала головой:
–– Для чего меня можно готовить, мадам де Куаньи? Я замужняя женщина и…
–– И? Почему же вы не в отеле «Нант», рядом со своим мужем?
Это был логичный вопрос. Я сдержанно ответила:
–– Иной раз жена своими средствами может добиться большего для мужа, чем он сам.
–– Вот как? Может, вы, подобно многим нашим, надеетесь вернуть свое имущество? Там, где бессильна шпага мужа, сработает красота жены?
Через сад Тюильри мы ехали к набережной Сены. Река блестела на весеннем солнце, ее гладь бороздили груженые углем и песком лодки, а каменные берега были сплошь уставлены железными прилавками старьевщиков. Ночью товар запирался на ключ, а днем шла бойкая торговля. И чего тут только ни продавалось! Ремесло старьевщиков процветало, и по его процветанию ясно можно было судить, что старая эпоха безвозвратно ушла, а новая начинается. Вдоль набережной продавали старые фамильные портреты, на которых легко можно было узнать лица предков версальских завсегдатаев, фарфоровую посуду, ранее принадлежавшую знаменитым родам, гобелены, извлеченные из национализированных аристократических особняков, старинные фолианты из дворянских библиотек, древнее оружие и регалии. Теперь все эти сокровища искали новых владельцев так же, как раньше нашли новых собственников дворянские замки, леса и охотничьи угодья.
Эме проследила за моим взглядом.
–– Печально, не так ли? Наше прошлое… Хоть бы кусочек этого вернуть, об этом мечтают все эмигранты! Как это облегчило бы нашу жизнь. Подумать только, мне приходится играть на бирже, чтобы как-то поддерживать достойный уровень существования!
Я удивленно посмотрела на нее. Играть на бирже? Странно было даже предположить, что она умеет это. Я, к примеру, абсолютно не представляла себе тонкостей этого занятия. Впрочем, в нынешнем Париже женщины занимались не только финансовыми спекуляциями, но и управляли шестерками лошадей, носились зимой на коньках, полуобнаженные разъезжали верхом, по английскому обычаю упражнялись на турниках – словом, делали то, что и мужчины.
–– Я не знала, мадам де Куаньи, что наши собратья по сословию так озабочены возвращением своих имуществ. То есть я предполагала, конечно, что…
–– Озабочены, мадам де Ла Тремуйль, уверяю вас! И чрезвычайно. Многие вернулись абсолютно без гроша. Деньги – вот что у всех в голове! Что прикажете делать герцогам де Ноайлям, которые раньше имели полмиллиона ренты, а теперь ютятся где придется по съемным квартирам? Или герцогине де Монморанси, которая собственноручно стирает и гладит свое единственное платье? Или мне, чей замок Марей давно продан?
В ее глазах мелькнуло ожесточение:
–– Вот только добиться у первого консула возвращения имуществ не так-то просто. Это возможно лишь в виде его милости, а не как признаваемое право!
Я вздохнула. Понять мотивы аристократов мне было легко, я сама бы не отказалась от возвращения хотя бы десятой части того, что было раньше моим состоянием. Однако в вихре шуанских войн было не до подобных мыслей. Кроме того, такое возвращение, как я подозревала, должно было бы быть чрезвычайно затруднительным с юридической точки зрения: у каждого конфискованного аристократического особняка или замка, как правило, уже имелся новый владелец, купивший его с торгов, и я плохо представляла себе, как первый консул может разрешить эту коллизию. Обижать буржуа он явно не будет. Возможно, выплатит дворянам компенсацию? Однако в масштабах всей Франции это составит баснословную сумму, а бюджет Консульства в настоящее время почти пуст.
–– Да, все это так, – сказала Эме, выслушав мои соображения. – Но на самом деле все решается проще. Достаточно побывать у Жозефины, поднести ей через верного человека какую-нибудь драгоценность, – и она похлопочет за вас у кого надо. Я знаю уже многих людей, которым вернули поместья и леса таким образом…
–– Почему бы вам не поступить так же? – спросила я.
Эме криво усмехнулась.
–– Мне? Да у меня же ненависть к Бонапарту на лице написана.
«И дружба с Клавьером тоже отнюдь не способствует взаимопониманию с генералом», – подумала я. Но вслух сказала:
–– Увы, тогда, очевидно, вам нужно смириться со своей судьбой, мадам де Куаньи.
Она легко коснулась моей руки:
–– Да, именно так. Но вы не говорили бы это столь легко, мадам де Ла Тремуйль, если б сами испытывали денежные затруднения, как испытываю их я.
Деньги были для Эме неиссякаемой темой для розговора. Вернувшись к игре на бирже, она пожаловалась, что спекуляция только тогда бывает для нее успешна, когда ей дают советы Клавьер или Талейран или «оба эти пройдохи вместе», в других же случаях она неизменно терпит убытки. А ведь биржевыми сделками нынче занимается кто угодно, и даже крестьянки, привозя в Париж на продажу молоко и муку, ухитряются кое-что заработать и пообедать в ресторане на целых сто франков. Да и дамы повыше рангом, бывает, зарабатывают – если не на бирже, так на ростовщичестве, к примеру, принимают бумажные ассигнации в обмен на золото под баснословные проценты.
–– Женщины научились заботиться о себе, мадам де Ла Тремуйль. Все торгуют, обогащаются, продаются. Уже мало кого увлечешь сказочкой о хорошей жизни под крылышком мужа!
Ее речь была под стать тому, что я видела. Вдоль набережных торговали не только аристократическим прошлым, но и самыми банальными товарами: тканями, маслом, мылом, шерстью, хлебом, кружевом, пудрой, солью, платками, перчатками, дровами, углем, сапогами, лентами, цветами – самыми разнообразными вещами, которые Бог знает откуда взялись или Бог знает откуда были украдены. Столица была переполнена мошенничеством, это читалось в облике ее улиц. Сад Тюильри, насколько я могла заметить, окончательно превратился из места прогулок благородной публики в клоаку, где царили проститутки, сутенеры и праздно шатающиеся солдаты, которых было, ввиду намечающейся войны с Италией, огромное количество.
Эме снова перехватила мой взгляд:
–– Это еще что! На Елисейских полях проститутки вообще голыми выглядывают из окон, кричат и визжат изо всех сил, чтоб привлечь внимание… Никогда еще в Париже не торговали женским телом так, как сейчас!
Она выражалась свободно, резко, так, как никогда не принято было выражаться при королевском дворе. Я не знала, так ли уж нужно мне возобновлять знакомство с герцогиней, столь явно демонстрирующей моральный упадок нашего сословия. К примеру, в Бретани знакомые мне аристократки вели себя совсем иначе, много сдержаннее, и выглядели благороднее… Помимо того, перед ней, постоянно жалующейся на недостаток средств и сетующей на отсутствие достойного мужа рядом, мне было как-то неловко из-за того, что я сама не бедна и замужем за герцогом дю Шатлэ, который был нынче в некотором роде роялистской знаменитостью. Однако Эме интересовала меня – во-первых, своей явной близостью с Клавьером, во-вторых, опытом жизни в Лондоне. Я хотела осторожно выудить у нее немного сведений о том и о другом, поэтому, поразмыслив, не стала противиться, когда она, сжав мою руку своей горячей сильной рукой, предложила перекусить на Елисейских полях.
–– Время к вечеру. Вы были у Фраскати?
–– Нет. Я совсем недавно приехала в Париж.
–– Ха-ха, недавно! Скажите лучше, вы сто лет здесь не были. Вот уже год, как это лучший летний сад в столице. Там отлично играют музыканты и отлично кормят. А дамам нынче не возбраняется пообедать без мужского общества и даже пропустить стаканчик-другой!
Елисейские поля, как я видела, активно застраивались особняками и увеселительными заведениями и уже не выглядели аллеей для верховой езды, проложенной среди пустоши. Жить здесь раньше было не особо престижно, но со временем эта просторная улица обещала стать популярной. Верховой езды, впрочем, здесь и сейчас было вдоволь: вдоль широкого проспекта, окаймленного зелеными газонами и газовыми фонарями, неслись всевозможные экипажи, позванивая серебром и медью упряжи, проносились ловкие всадники в жокейских костюмах, зачастую – как я заметила – на очень породистых и дорогих лошадях. Кофейни были полны, и франтоватые молодые люди, усевшись на раскладных стульях, пили кофе и болтали, разглядывая проезжающие мимо коляски. Было шумно, как на ярмарке.
–– В конце Елисейских полей купил дом старший брат Бонапарта, Жозеф, – заметила герцогиня, – так что здесь скоро и арпана свободного не останется, все участки раскупят.
Она велела кучеру остановиться у огромного заведения, утопающего в зелени каштанов. Весна уже так буйно проявила себя в городе, что сквозь завесу растительности я даже не сразу разглядела, что ресторан Фраскати – это не отдельное большое здание, а несколько просторных деревянных павильонов, возведенных на скорую руку, с большими окнами и легкой крышей для укрытия от непогоды. Деревянные конструкции были задрапированы яркими легкими тканями, украшены картинами на темы греческой мифологии и увиты растениями; повсюду испускали аромат ящики с нарциссами, тюльпанами, крокусами, круглились кроны лимонных деревьев, посаженных в кадки. По углам были расставлены античные светильники на высоких бронзовых треножниках. Журчали мраморные фонтаны в виде геркуланумских статуй… Вечерело, и павильоны были полны народу. На помосте оркестр наигрывал легкие вальсовые мелодии, под которые некоторые посетители ели, а некоторые тут же, между столами, носились в танце или, вернее сказать, обнимались, отплясывая. Женщины были в прозрачных платьях, с обнаженными руками и плечами, с прическами, перегруженными кружевом и золотом, мужчины – в сюртуках с немыслимо высокими галстуками, часто с массивными золотыми часами, нарочно закрепленными на виду, то есть в передних нагрудных карманах.
Никогда прежде я не видела ничего подобного. Общество, открывшееся мне, находилось будто в каком-то чаду, пьяном угаре, – казалось, люди предаются безудержному и неприличному веселью, вырвавшись из тюрьмы или спасясь от смерти. Я видела тут и воспитанных дам, и совершенно вульгарных женщин, увешанных, тем не менее, драгоценностями, – раньше никому и в голову не могло прийти, что они могут оказаться на вечеринке под одной крышей.
–– Видите? – кивнула Эме чуть хмуро в сторону вальсирующих. – Весь Париж танцует. Все бросились в объятия Терпсихоры14! Знаете, что держать бальный зал нынче очень выгодно? К примеру, чтоб потанцевать в отеле Бирон, надо заплатить двадцать пять франков! А в отеле Телюсон – и того дороже.
–– Разве теперь достаточно заплатить, чтобы попасть на бал? – растерянно осведомилась я.
–– Революция всех уравняла! – язвительно пояснила Эме. – В любое бщество можно попасть, имея деньги! Впрочем, у совершеннейших бедняков теперь есть собственные танцевальные залы, вход в которые стоит два су.
–– Почему же вы не заведете себе бальный зал, если это так выгодно? – спросила я машинально, лишь бы что-то спросить, ибо еще не вполне поборола в себе оторопь от увиденного.
–– Легко сказать, мадам де Ла Тремуйль! Для этого надобно иметь большой дом в Париже, вроде вашего. Нет, моя мечта – игорный салон. Это куда прибыльнее и не в пример легче.
Манеры публики в ресторане Фраскати были, на мой взгляд, ужасны. Мужчины разговаривали с дамами, не снимая головных уборов, и открыто целовали им руки повыше локтя. Женщины, как я заметила, в упор, не стесняясь, разглядывали нас с Эме в лорнет и довольно громко обменивались своими впечатлениями, которые я вполне могла бы расслышать, если б напрягла слух.
Герцогиня уверенно, я бы даже сказала, походкой гренадера пересекла зал и заняла свободный столик в нише. По всему было видно, что она здесь частый гость и официанты ей рады. Служителю, явившемуся по первому щелчку пальцев, она заказала обильный обед и две пинты шабли15.
–– Будет ли петь сегодня Гара, мой любимчик? – поинтересовалась она у официанта.
–– Через час или два, мадам. Не одна вы его ждете! – засмеялся официант, ловко сдергивая грязную скатерть со стола и расстилая новую.
Эме наклонилась ко мне:
–– Ах, какой это певец! И какой красавец! Я с ума по нему схожу.
Я понятия не имела, кто это, и вообще нахождение в подобном месте вызывало у меня легкую тревогу, будто я находилась в притоне. Неужели именно так живет сейчас столица? Может, мне лучше уйти, пока меня никто здесь не заметил? Прежде чем я успела додумать эту мысль, официант грохнул на стол два горшка с густым овощным супом, дюжину жареных перепелов в виноградном соусе, паштет, большую тарелку с вареньем и овечьим сыром и песочный пирог с мирабелью16.
Герцогиня всплеснула руками:
–– О-о! Мои перепела… Отведайте, Сюзанна, лучше этого могут быть только жареные дрозды!
Меня больше беспокоил громадный запотевший графин с белым вином, который был водружен на стол вместе со снедью. Зачем столько вина? Он напомнил мне большущие фьяски17 с кьянти, столь популярные в моей родной Тоскане, и я с тревогой сказала об этом сотрапезнице.
–– Ну так ничего удивительного, – заявила Эме, – Фраскати итальянец, вот и подает щедро.
Она вскинула на меня глаза и добавила:
–– Впрочем, ваши материнские корни – тоже из Италии, насколько я знаю. Черт возьми! Вот теперь мне вполне понятен замысел нашего дружка Талейрана. Каков хитрец, все предусмотрел!
–– Что вы имеете в виду?
–– Вы – наполовину итальянка. Ха-ха, у вас с Бонапартом куда больше общего, чем можно подумать сначала!..
Мне слегка надоели намеки, которые она то и дело рассыпала на предмет каких-то планов Талейрана относительно меня, и я решила ответить прямо, не останавливаясь даже перед грубостью.
–– Что вы болтаете, Эме? Может, вам еще взбредет в голову сказать, что Талейран готовит меня для консульской постели? На мой взгляд, вы именно к этому клоните!
Герцогиня, успевшая уже осушить бокал вина, громко рассмеялась. На щеках у нее уже цвел румянец.
–– Э-э, моя дорогая, вы никогда не были глупы! Догадались! Ну, а почему нет? Все может быть!
–– Я замужем, если вы забыли.
–– Ну и кому когда это мешало? Не лицемерьте! У меня было два мужа… а у вас, насколько я знаю, – целых три, причем один из них был, проклятье, якобинец. А граф д’Артуа, ваш пылкий поклонник? Париж еще не забыл ваших с ним зимних катаний по улицам…
Она глотнула еще вина и, явно желая поставить меня на место, заявила:
–– Чем вы лучше других, спрашивается? Ну, чем? Время сделало из каждой из нас куртизанку. Все продаются… – Эме засмеялась и, играя бровями, добавила: – Правда, вам удалось сохранить благопристойный облик. Герцог дю Шатлэ появился очень кстати и дал вам возможность играть спектакль долгого и прочного замужества!..
–– По-моему, в вас говорит зависть, герцогиня, – парировала я, скрывая за спокойствием возмущение. Внутри меня все вибрировало. Никогда прежде я не слышала о себе таких мерзких завистливых речей! – У нас с господином дю Шатлэ два сына. Только полный глупец или откровенный недруг может назвать такой брак спектаклем!
–– Ах ну да, ну да…
Она обгрызла тушку перепела, отбросила кости в сторону и, небрежно утершись салфеткой, смерила меня недобрым взглядом.
–– Не буду судить. Мне нет до этого дела. Я только прекрасно знаю: если дама явилась в Париж и согласилась дружить с первым консулом, ее аристократические принципы забыты. Забыты на-всег-да! Не убеждайте меня в обратном. Это ни хорошо и ни плохо, это просто факт…
Я не стала спорить, потому что не видела смысла переубеждать женщину, настроенную явно враждебно и явно побитую жизнью. Картина ее жизни мне была предельно ясна. В Париже бывшая герцогиня де Флери перебивалась с хлеба на квас, выполняя салонные поручения Талейрана и Клавьера: кого-то с кем-то поссорить, до кого-то донести нужную информацию, – а полученные деньги спускала на развлечения, вино и мужчин, и это было очевидно по ее опустившемуся облику. Молодость еще позволяла ей считаться красивой, но зрелище она производила не самое приятное: ела неряшливо, пила много и жадно – графин пустел на глазах, в ее взгляде постоянно мелькали завистливые недобрые чувства, которые герцогиня испытывала, очевидно, к каждой женщине, выглядевшей более благополучно.
Мне было даже слегка жаль ее, и страшно от того, во что может превратиться прежде благородная дама, решившая вести так называемую независимую жизнь. Нет, если бы мне пришлось жить в Париже без мужа, я бы постаралась устроиться более правильно. Я бы не хотела, чтоб дети видели меня такой… И я бы не тратила свое время на ожидание пения какого-то красавчика Гара в сомнительном ресторане. «Надо расспросить ее об Англии, – мелькнуло у меня в голове, – а то она станет совсем пьяна и ничего не расскажет».
–– Как вы жили в Лондоне, Эме? – спросила я как можно спокойнее, положив и себе на тарелку кусок пирога. Должно быть, начав есть, я немного развею ее недоверие и расположу к откровенности. – Какова судьба аристократок, которые уехали туда?
Герцогиня де Флери не отмахнулась от моего вопроса. Напротив, несмотря на опьянение, она заговорила об Англии с такой готовностью, что я поняла: это именно та тема, на которую ей было поручено говорить со мной. Пить она не прекращала, но речь ее звучала вполне связно, и вывод из рассказа напрашивался один: Лондон – это конец жизни, нечего даже думать об эмиграции туда!
–– Бр-р, этот туман! Эти дожди… и этот их дурацкий высший свет! В мае собираются на скачки, в августе идут на охоту и купаются в море, в январе разъезжаются по усадьбам – словом, все наоборот, все не так, как было в Версале! Там очень своеобразный светский сезон… да еще попробуйте поучаствовать в нем! Для этого нужно быть представленной ко двору, а как это сделать дамам, которые в разводе?
–– Но ведь наши подруги, уехавшие туда, зачастую не были в разводе, – возразила я.
Взгляд Эме был откровенно насмешлив.
–– Не были? Так вот скажу я вам, они почти все в течение первого года жизни в Лондоне потеряли мужей. Не в том смысле, что мужья умерли, – мужья просто сбежали! Так поступил сначала мой муж герцог де Флери, потом – мой второй муж граф де Монтрон… Граф д’Артуа не живет с супругой даже для видимости, она обитает теперь в Австрии! А Натали де Лаборд, герцогиня де Муши? Бедняжка! Она тронулась рассудком, гоняясь за своим вероломным мужем, который нашел для себя новую красотку и знать не хотел жену! Сейчас она вернулась в Париж и, возможно, хоть здесь ее здоровье восстановится…
–– А Тереза де Водрейль? – вырвалось у меня негромко.
–– Господи, да она давно умерла, – ответила Эме небрежно. – Сиротами остались пятеро детей, а граф де Водрейль скоропалительно женился на своей кузине, которая младше его на двадцать лет!
–– Тереза умерла?! – переспросила я ужаснувшись. – От чего?
–– По слухам, от чахотки. В Лондоне довольно легко можно подхватить эту болезнь, разве вы не знали?
Я молчала, чувствуя, как у меня все сжалось внутри. Тереза, подруга детства, воспитанница санлисского монастыря… Я очень давно не слышала о ней, но и мысли не допускала, что ее нет в живых, – она ведь старше меня всего на два года! Чахотка? Должно быть, жизнь в Лондоне действительно была тягостна, если подобная хворь прицепилась к высокой, сильной, обычно такой румяной женщине…
«И мне тоже ехать в Лондон? В такой климат? Зачем?»
Эме, которой было поручено отвратить меня от Англии, наверное, сама не подозревала, насколько преуспела. Она еще бормотала что-то о безумии английского короля, о том, как жители Туманного Альбиона не любят французов, и как там тяжело жить, не имея денег, но для меня самым убедительным из ее рассказов было именно сообщение о Терезе. Черничный дом, Блюберри-Хаус – может быть, он и мил, и красив, но все мое существо сопротивлялось переезду туда, и любая улица Парижа, запруженная сбродом, была приятнее, чем все вместе взятое благопристойное английское общество…
«Нет, не надо спешить. Надо присмотреться к консульскому двору. Александр влечет меня в Англию, туда, где мне наверняка не понравится… Да еще там будет постоянно мелькать леди Мелинда… Кто знает, как подействуют на меня лондонские дожди вкупе с переживаниями ревности? Моя мать умерла от чахотки, значит, это может задеть и меня… А ведь я молода, и у меня столько маленьких детей! Оставить их сиротами, как оставила своих малышей Тереза? Господи ты Боже мой, с такой участью я не согласна!»
–– Новая любовь графа д’Артуа, графиня де Поластрон, к слову, тоже больна, – сказала Эме, будто прочитав мои мысли. – Да-да! И тоже чахоткой.
–– Однако ж англичане живут и не умирают, – попыталась возразить я.
–– Не умирают, конечно, – подтвердила герцогиня, слегка икнув. – Они привыкли! А француз, когда оказывается там, не может унять ностальгии, – спросите хотя бы у Талейрана. Эта ностальгия и сводит наших в могилу.
–– Но мой отец живет там уже давно. И мой сын…
Разговор прервался, потому что к нашему столику приблизился мужчина, при виде которого глаза Эме де Куаньи заблестели. Это был щеголь невероятного в общем-то вида: в коротком сюртуке и немыслимо высоко натянутых узких брюках-лосинах, обтягивающих сильные длинные ноги, в галстуке, завязанном едва ли не вокруг ушей, и с бесчисленным числом темных завитых локонов, спущенных на лоб. Плечи сюртука были явно набиты ватой, что делало фигуру этого молодца похожей на фигуры древнегреческих дискоболов. Он был высок, красив и настолько самоуверен, что не приходилось сомневаться: его вид – никакая не нелепость, а последний писк парижской мужской моды.
–– О, Гара, радость моя! Я не ждала тебя так рано!
Эме протянула к нему руки и без всяких церемоний обменялась с молодчиком поцелуем в губы. Выпрямившись, он пошарил по карманам и, отыскав в них конфеты, щедро отсыпал мне и герцогине по полфунта леденцов.
–– Я так спешил угодить вам, мои прелестные, что пришел сегодня пораньше. Надеюсь, у меня будет сегодня успех!
Он говорил, сознательно пропуская в речи букву «р». Эме хрипловато расхохоталась:
–– Гара, он такой выдумщик! Это его затея – реформа языка, не удивляйтесь, дорогуша!
–– Согласная «р» чересчур груба, – свысока пояснил мне молодой человек, – поэтому я вычеркнул ее из алфавита. И половина Парижа последовала моему примеру!
Ему делали знаки из оркестра, и он, по-видимому, спешил. Наклонившись к герцогине, он шепотом обменялся с ней какими-то признаниями, и я с удивлением увидела, как кошелек из руки Эме перекочевал в карман этого модного хлыща. «Господи, да она еще и платит своему любовнику», – догадалась я, и внутри у меня зашевелилось отвращение. Вся эта мода и все это общество не вызывали у меня никакой приязни, и я дала себе слово, что никогда больше не окажусь здесь. У меня была большая надежда на то, что в своем кругу первый консул не допускает ничего подобного.
Хотя голос у Гара был неплох, арии Монсиньи в его исполнении звучали натужно и карикатурно. Было трудно сказать, нарочно он уродует эти музыкальные произведения или искренне полагает, что они должны иметь именно такое клоунское звучание… Впрочем, публика у Фраскати, похоже, приветствовала все нелепое и несообразное, рукоплескала любой глупости, если она имела налет развязности. Нет, надо уходить отсюда, хватит приключений… Я стала искать глазами выход и своего лакея, но тут Эме, угадав мои намерения, довольно властно придержала меня за локоть.
–– Стойте! Куда вы спешите? Вы еще и не пили ничего. Ну-ка, хоть один раз со мной… за нашу придворную юность, Сюзанна!
Она уже была изрядно пьяна, глаза ее блуждали и, кажется, опьянение пробуждало в ней какую-то агрессию. Мне даже показалось, что она пару раз позволила себе втихомолку нецензурно выругаться… Пить с герцогиней я не имела ни малейшего намерения, и мне надоело разыгрывать перед ней пай-девочку. Разозлившись, я сбросила ее руку со своего локтя:
–– Угомонитесь, Эме! Не теряйте остатки достоинства.
–– Достоинства! – В ее глазах промелькнула злость. Она наклонилась ко мне, обдав нечистым дыханием: – То есть остатки достоинства! Вы что, будете учить меня? А чем вы лучше меня?
Мне все это надоело, и я решила больше не сдерживаться. Что мне мешает сказать этой дуре правду?
–– Хотя бы тем, что не пью, как мужчина, и не плачу любовникам! – бросила я резко, отталкивая ее.
От этого ответа красное лицо Эме позеленело.
–– Вот как?! Дьявольщина! Тебе-то откуда известно, кому я плачу? Вино – это не грех… да и любовь, черт возьми, не грех! Хоть бы даже и к Гара… А вот ты, белокурая кукла, под сколькими якобинцами ты валялась, чтобы выжить? И теперь снова приехала, чтобы продаться подороже. Хорошо, что нашелся покупатель… но это не делает тебя лучше меня, чертовка!
Она перешла на «ты» и была явно разъярена. Я встала, намереваясь уйти, но эта фурия, плеснув в бокал вина, снова вцепилась в меня, требуя, чтобы я непременно его осушила.
–– Брезгуешь? Пей, говорю тебе! Я не какая-нибудь побирушка, а урожденная Франкето, герцогиня де Флери… тебе не зазорно со мной выпить, будь ты даже будущая любовница Бонапарта!
У меня перехватило дыхание, и ярость тоже затуманила рассудок. Никогда прежде я не была так близка к потасовке. Но драться здесь, среди людей? С женщиной? Боже, что за неописуемый ужас! Я готова была выбить у нее из рук бокал, с которым она ко мне приставала, и, рывком вырвавшись, убежать. Или, может, лучше закатить ей пощечину? Возможно, это ее на миг отрезвит?
Впрочем, вместо отрезвления она могла бы броситься в открытую пьяную драку. Кто знает, она вполне может обладать подобным опытом, раз таскается по разгульным местечкам… Грубой силе этой коровы я вряд ли могла что-либо противопоставить. Сцепив зубы, я подавила ярость, а потом, медленно забрав у нее из рук бокал, толкнула ее назад в кресло.
–– Хорошо. Я с тобой выпью. Успокойся, мадам Франкето!
Она тяжело присела, переводя дыхание. Воспользовавшись тем, что Эме отвела от меня взгляд, разыскивая собственный бокал, я сделала только один глоток, а остаток вина выплеснула под стол. Теперь, когда ее клешни не вцеплялись в меня, настала хорошая минута для побега. Однако…
–– Приветствую вас, дамы! Разрешите присоединиться? Я абсолютно свободен сегодня вечером и чудовищно голоден.
Бархатный мужской голос, раздавшийся позади, заставил меня вздрогнуть. Кто это? Еще один приятель этой пьянчужки? Но что за знакомые интонации? Неужели…
Я обернулась. Сердце у меня пропустило один удар. Смутная догадка, мелькнувшая в голове при первых звуках этого голоса, подтвердилась: передо мной стоял Рене Клавьер.
3
–– Вот это да, – произнес он с непонятным выражением. – Какая встреча!
В первый момент у меня мелькнула мысль, что это ловушка. Эме, эта мерзавка, нарочно заманила меня сюда, чтоб свести со злейшим врагом! Вне себя от ярости, я взглянула на подвыпившую герцогиню: мол, это твоих рук дело? Однако Эме, казалось, ничего не поняла из моего взгляда, и злорадного торжества в ее поведении не наблюдалось, только явная неприязнь, как и прежде. Да и Клавьер не выглядел как человек, заманивший кого-либо западню, – он был удивлен, казалось, не менее, чем я.
–– Здравствуйте, друг мой, – бросила ему Эме, сделав пригласительный жест рукой, – присаживайтесь! Всегда рада вашей компании… Со мной моя давняя знакомая, герцогиня дю Шатлэ. Мы заехали сюда, чтобы пообедать и поболтать о прошлом.
–– Герцогиня дю Шатлэ, – повторил он, не спуская с меня взгляда. – Да, прелестно… Ну, что ж, мое почтение!
Для полной нелепицы не хватало еще того, чтоб теперь уже он мне представился. Я застыла, комкая в руках салфетку, не представляя, как поступить. С одной стороны, здравый смысл приказывал мне бежать отсюда, с другой – Эме была не столько пьяна, сколько агрессивна, и нюх на сплетни у нее вряд ли притупился от выпитого шабли. Если она ничего не знает о моих отношениях с Клавьером и раз он сам ей об этом не разболтал, пусть так и остается в неведении. Если я бесцеремонно сбегу, она что-то заподозрит, если останусь – ничего не заметит… Меньше будет грязи выливаться на меня в Париже! Сейчас, когда в столице находился Александр, я была настроена любой ценой избегать скандалов, связанных с моим прошлым.
–– Я слышал, что ваш супруг в Париже, мадам, – произнес банкир, будто угадав мои мысли, и тон его был на удивление учтив. «Вероятно, это для публики, – подумала я, – тоже зачем-то скрывает факт нашего знакомства, подлец! Вот только зачем?» – Прогуливаясь по Елисейским полям, я видел статью о нем в «Монитере».
Из кармана его сюртука действительно выглядывал уголок свернутой газеты.
–– Что же вы стоите? – бурно вмешалась Эме. – Садитесь, наконец, и скрасьте наше женское одиночество! Отведаете с нами белого вина?
–– Э-э, нет. Даже видеть его перед собой не хочу. Да и вам, дорогая Эме, пора прекратить пить, иначе вы не дойдете до экипажа.
Он сделал знак, и графин, пугавший меня, вмиг убрали со стола. По всей видимости, Клавьер был в курсе наклонностей своей подруги и желал избежать эксцессов. Взгляд его серых глаз, направленных на меня, был светлый, вроде как открытый, но я чувствовала, что он сосредоточенно о чем-то размышляет, хотя и не могла понять, о чем именно. Будто решившись на что-то, он галантно пододвинул мне стул.
–– Прошу вас, герцогиня. Уверен, статья в «Монитере» будет вам интересна.
–– Какое внимание уделяет консульская печать нам, роялистам! – захохотала Эме. – О нас уже пишут в газетах, черт возьми! Кто бы знал, когда у нас благодаря этому появятся деньги?
Я присела за стол, натянутая как струна. В газете, которую он мне предложил, действительно была статья, в которой говорилось о миссии Кадудаля в Париже и упоминалось имя Александра наряду с именами Бурмона, Соль де Гризоля и Сент-Илэра. «Жорж Кадудаль прибыл в столицу, чтобы заключить мир с первым консулом и принять его предложение присоединиться к республиканской армии, – говорилось в газете, – все условия этого перемирия были обсуждены еще в январе, и планы Англии, таким образом, ожидает абсолютный крах. Кадудаль полон решимости поставить свои отряды на службу Республике».
