Роксана Гедеон
К чужому берегу
Глава вторая
Пьяная герцогиня
1
Звонок, подвешенный к двери магазина мадемуазель Бертен на улице Сент-Оноре, звучал так же мелодично и нежно, как и одиннадцать лет назад, и мне в какой-то миг показалось, что совсем мало прошло времени с того дня, когда я в последний раз переступала порог этой некогда безумно модной лавки. Вспомнить хотя бы тот осенний день 1788 года, когда я явилась сюда, преисполненная решимости завоевать сердце Франсуа де Вильера и вызвать его ревность. В восемнадцатилетнем возрасте голова бывает забита самыми глупыми желаниями… Для достижения тогдашней цели мне страх как нужен был великолепный туалет, и ради него я тогда впуталась в долги, впоследствии очень горько мне отозвавшиеся.
С тех пор минуло более десятилетия, над Парижем прогрохотали смертоносные революционные бури, однако… лавка Розы Бертен была на все том же месте, так же была убрана цветами входная дверь, так же сияли на весеннем солнце стекла ее безукоризненно чистых витрин, а за ними так же соблазнительно искрились свертки дорогих шелков и муслинов, заставляя многих горожанок замедлять шаг и останавливаться. Одна из них, понимая, что я готовлюсь зайти в лавку и явно буду клиенткой известной портнихи, не удержалась и обожгла меня довольно завистливым женским виглядом.
Таким образом, жизнь продолжалась. И Париж возрождался, я не могла этого не отметить. Улица Сент-Оноре, некогда одна из самых шикарных в столице, уверенно возвращала себе прежний шик. Кроме магазина Розы Бертен, здесь не счесть было лавок модного платья. Только навскидку, проезжая в карете, я насчитала четыре портновских заведения, два галантерейных, два шляпочных и четыре обувных! В двух магазинчиках, как и прежде, изготавливались парики. Процветали цветочницы, потому что было весьма модно украшать прически цветами, колосьями и дубовыми листьями… Повсюду в витринах были развернуты свежие выпуски «Модного журнала для дам», который выходил теперь очень часто – раз в пять дней, и на его страницах красовались цветные гравюры, изображающие последние парижские модели одежды. То и дело хлопали входные двери лавок, выпуская посыльных с коробками, – они спешили доставлять заказы. Казалось, вот-вот и у магазина Розы Бертен прозвучит возглас: «Дорогу поставщику ее величества королевы!» – и тогда картина сходства с прежним Парижем вообще станет полной…
Но такие возгласы, разумеется, не звучали. Не звучали и какие-либо титулы. Можно было предположить, что потребителями этого возрождающегося блеска являются зажиточные буржуа, заселившие улицы Сантье и Вожирар, – финансисты, армейские поставщики, биржевые торговцы.
–– Просим вас, мадам. Мы очень рады вас видеть.
Служанка, поклонившись, пошла известить хозяйку магазина о моем прибытии, а я тем временем завороженно смотрела на большой портрет, украшавший стену в глубине лавки. На нем во весь рост была изображена королева Мария Антуанетта. Молодая, сияющая, в потрясающем платье из красного бархата, украшенном тонким светлым кружевом, она держала в белой руке алую розу. И на меня будто повеяло давним, любимым ее ароматом роз, которыми были пропитаны все вещи в ее покоях – и в Версале, и потом в Тюильри…
Этот портрет еще раз доказывал, как все изменилось в Париже. Здесь уже можно было украсить стену огромной картиной с изображением королевы и сохранить при этом голову. По слухам, в этом году в годовщину казни короля роялисты так осмелели, что завесили траурным полотнищем весь фасад церкви Мадлен, и за эту выходку никто из них не поплатился даже тюрьмой. «Чем уж так плох Бонапарт? – мелькнуло у меня в голове. – Он явно не чувствует к аристократам неприязни. Одному Богу известно, почему Кадудаль и Александр так упорствуют. Ведь генерал не имеет никакого отношения к их личным кровавым счетам с революцией!»
–– Мадам де Ла Тремуйль! Принцесса! Благодарение Богу, что мне довелось опять свидеться с вами, ваше сиятельство!
Изящная мадемуазель Роза, невысокая и хрупкая, присела передо мной в безупречном придворном реверансе, а когда выпрямилась, ее серые глаза окинули цепким и быстрым взглядом мое лицо и фигуру.
–– Клянусь Пречистой Девой, вы совершенно не изменились, мадам. Как будто и не было всех этих лет!.. Должно быть, судьба была к вам благосклоннее, чем ко множеству других версальских дам.
О самой Розе Бертен, увы, нельзя было сказать того же. Густая сетка морщин окружала ее глаза, горестные складки залегли в углах рта, та прелестная легкость, которой прежде славилась портниха, уступила место старческой сухости. Она по-прежнему высоко держала голову, пудрила лицо и сохраняла прямой стан, но эта стройность уже никого не могла ввести в заблуждение: Роза напоминала теперь старушку и выглядела на все свои пятьдесят пять лет. Я помнила ее в фижмах и кринолинах Старого порядка. Нынешняя мода только добавляла ей костлявости, хотя она и пыталась прятать худые руки под дорогой кашемировой шалью.
–– Я тоже очень рада, мадемуазель Бертен. Когда господин де Талейран сообщил мне, что вы в Париже, у меня екнуло сердце. Столько воспоминаний! Особенно…
–– Особенно об ее величестве, – как эхо, отозвалась она, заканчивая мою мысль. – Ах, принцесса, ведь это мне выпала печальная честь сшить для королевы траурное платье.
Нельзя было даже и подумать о том, чтобы вот так сразу заниматься примерками и выбором фасонов. Нас обеих переполняли чувства. Роза проводила меня в свой кабинет, предложила чашку шоколада и с глазами, полными слез, поведала о том, что оставалась в Париже вплоть до весны 1793 года, пока во Франции не был объявлен террор. Мария Антуанетта была уже вдовой, под арестом в тюрьме Тампль, и чтобы королеве было что носить в знак траура по мужу, Роза перелицовывала ее старые платья и чепцы, пришивая к ним черные ленты.
–– Можно ли было предугадать, что все так закончится? Сколько пандор я сделала для ее величества8… в какие только уголки мира они ни отправлялись! Добирались, бывало, до самого Санкт-Петербурга… Королева – это же была сама нежность. Сама доброта… Какой жестокой и незаслуженной участи подвергли ее эти изверги!
По словам Розы, она готова была остаться с королевой до конца, но Мария Антуанетта приказала ей поберечь себя.
–– Якобинцы уже начали против меня следствие. Мне пришлось сжечь все бухгалтерские счета и книги и, бросив все, бежать в Лондон. Я заранее знала, что ничего хорошего меня там не ждет. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Заказы были, конечно, но наши французские дамы беднели с каждым днем. Да еще эта мода…
Лицо портнихи наполнилось почти отчаянием.
–– Эта мода так поменялась. Я до сих пор не нахожу в этой античности ничего привлекательного. То ли дело раньше! Высокие шляпы… Роскошные прически… И платья, на которые уходило по сорок футов материи…
Промокнув покрасневшие глаза кружевным платочком, она взглянула на меня:
–– А вы? Как сложилась ваша судьба? Неужели правда то, что вы все эти годы провели во Франции, не выехав за границу ни на день?
Я невесело улыбнулась.
–– Да, Роза, да. Хотя, когда я говорю это, мне самой не верится.
Она смотрела на меня с нескрываемым уважением.
–– Должно быть, у Господа Бога на вас особые планы. Подумать только! Как ужасно погибла принцесса де Ламбаль. А ведь вы были к королеве куда ближе, нежели она. И я могу понять…
–– Что? – переспросила я, заметив, что она не спешит договорить.
–– Могу понять, почему господин де Талейран так выделяет вас.
–– Выделяет из кого?
–– О, да ведь вокруг него, как известно, крутится целый женский гарем.
–– Не слышала о таком, – призналась я искренне.
–– Уверяю вас! Он окружен обожательницами. Чуть ли не каждая вернувшаяся из эмиграции герцогиня – его поклонница. Мадам де Люинь, принцесса де Водемон…
–– А вы откуда знаете, Роза? – спросила я. – Он направляет их к вам?
–– Ну да! Я так понимаю, примеряет на роль звезды парижского света. Ох, мало найдется таких интриганов, как он! – Она метнула на меня пытливый взгляд и поспешила добавить: – Надеюсь, это не дойдет до его ушей, потому что он весьма щедрый заказчик, благослови его Господь. Но дамы, которых он присылает, бывают так привередливы!..
Это замечание задело какую-то глубоко женскую струну в моей душе. Привередливость – такое истинно женское качество… До него ли мне было, когда я переживала за мужа, объявленного вне закона? Когда в Сент-Элуа привозили английские ружья? Когда горели Белые Липы? Фасон шляпки, тон румян и пудры, цветы к прическе – это так давно не было моим предметом для раздумий…
–– А я уже и забыла, когда была привередлива, – вырвалось у меня.
Мадемуазель Бертен меня успокоила:
–– Это обычное дело после революции. Погодите, принцесса, побудете в Париже хотя бы полгода – вновь станете щеголихой. О, наш Париж!.. Это же великий Вавилон. Царство элегантности, куда там Лондону!
Я помнила, что Роза несколько лет провела в Лондоне, и порывалась было задать несколько вопросов касательно жизни там: все-таки мне, возможно, предстояло испробовать ее на вкус… Но портниха не позволила мне вставить ни слова, увлеченная собственными темами.
–– По отношению к вам монсеньор – я до сих пор так называю господина епископа Отенского – дал совершенно особые наставления. И его можно понять: вы действительно можете принести ему успех.
Окинув меня уже оценивающим взглядом портнихи, Роза признала:
–– Да, вы сохранили великолепную фигуру. Должно быть, у вас отличный супруг. Это часто влияет на женские формы благотворно, поверьте… Мода на завышенные талии идет далеко не всем. Большинство дам в модных платьях без корсетов – как бочонки, право слово! Нет, нынешний крой – только для стройных и длинноногих. А вы с вашей внешностью… вы можете носить какие угодно фасоны. И цвета. Вам пойдут даже сложные оттенки. Шоколадный, оранжевый, цвет фуксии – все это можете надевать со смелостью. Вот только розовый я бы вам не предложила. Он поблекнет на фоне ваших черных глаз…
Роза Бертен много лет вращалась в аристократических кругах, но ничто не смогло искоренить ее простонародной привычки болтать и сплетничать. Я не останавливала ее, потому что мне и вправду нужно было узнать много нового о Париже. Она жила здесь уже год, Талейран помогал ей собирать высокопоставленную клиентуру, поэтому Роза была в курсе многих последних сплетен.
С ее помощью я поняла, что мой друг Морис действительно давно и тщетно ищет среди вернувшихся аристократок ту, которая могла бы стать украшением вновь создаваемого света. Красавицы, ставшие знаменитыми при Директории, вроде ослепительной Терезы Тальен, актрисы Ланж, креолки Фортюнэ Гамелен, были решительно Бонапартом забракованы. Однако ни герцогиня де Люинь, похожая на гренадера, ни престарелая мадам де Монтессон, вдова герцога Орлеанского, ни косноязычная принцесса де Водемон ни в коей мере не могли их заменить.
–– В Париж вернулась еще и маркиза де Контад, – щебетала Роза, деловито раскладывая печенье по вазочкам, – она хороша, как ангел, вы, вероятно, помните. И не без средств… Но она так ненавидит Бонапарта, что нечего и думать об ее участии в большом свете. Ее удел – салоны Сен-Жермена. Если б вы знали, как она недавно высмеяла госпожу Леклерк9!
–– Не знаю даже такой госпожи, – заметила я, невольно засмеявшись.
Роза вытаращила на меня глаза, на которых после слез расплылась краска:
–– Господи! Полина Леклерк – младшая сестра первого консула… На всякий прием она вкатывается гордо, как солнце, с желанием всех ослепить красотой. Однако при этом она глупа, как пробка, и не способна связать двух слов в свою защиту… Так вот, стоило маркизе де Контад сказать, слегка кивнув в ее сторону: «Вы видели, как безобразны уши у этой красавицы? Просто два хряща, прилепленных к голове! Право, будь у меня такие уши, я бы велела их себе отрезать!» – как прекрасная Паолетта бросилась вон из салона, едва сдерживая рыдания…
Роза, сама того не понимая, разворачивала передо мной картину столичной действительности. В Париже царило безвкусное смешение старого и нового света, аристократического и революционного высших сословий, поэтому Талейран был полон решимости создать здесь подобие нового двора и отшлифовать его. Как точно высказался об этом мой муж во время нашего недавнего препирательства! Пошатнуть позиции законного короля еще и тем, что французские аристократы переходят на сторону первого консула, – вот общая цель Талейрана и Бонапарта… «Стало быть, эти последние меня считают более сговорчивой, чем маркиза де Контад, – мелькнуло у меня в голове, и от легкой досады я прикусила губу. – Не факт, конечно, что они правы, но они так считают… Хорошо это или плохо? Впрочем, разве я давала где-либо клятву ненавидеть первого консула до гробовой доски?»
По правде говоря, выходка маркизы де Контад казалась мне злобной и особого одобрения в душе не вызвала. Слушая рассказы Розы, я осторожно попыталась направить розговор в более интересное для меня русло:
–– Так вы говорите, Терезу Тальен не принимают в Тюильри?
Я надеялась, что, расспрашивая о любовнице Клавьера, выужу какие-либо сведения и о нем самом. Роза снова сделала круглые глаза:
–– На порог не пускают! И ее, и мадам Гамелен.
–– Кто это? – спросила я как можно спокойнее, допивая шоколад.
–– Креолка, родом с Мартиними. Подруга Жозефины Бонапарт. Да они обе, Тереза и Фортюнэ, – ее подруги. Однако первый консул и видеть их не желает возле своей жены.
–– Почему?
–– Мадам Тальен он открыто называет Мессалиной10. Никто, дескать, не может упомнить число ее любовников! Бонапарт не хочет, чтобы его супруга общалась с женщиной, у которой более чем скандальная репутация. А Фортюнэ Гамелен… Что ж, с ней связана такая пикантная история, что из опалы ей не выбраться вообще никогда!
–– Как же ее угораздило? – осведомилась я рассеянно, лишь для поддержания розговора, поскольку неведомая мне мадам Гамелен абсолютно меня в тот миг не интересовала. – Что она сделала?
–– Лучше спросить, что сделал банкир Клавьер. Потому что именно он виноват во всем… у мадам Фортюнэ для насмешек над консулом и оснований-то не было!
Имя Клавьера, которое я очень редко слышала из чьих-либо уст, заставило меня вздрогнуть. Подавив волнение, я взглянула на Розу:
–– Банкир Клавьер? Он же был под арестом?
–– Да, но не думайте, что он попал под арест только из-за денежных споров с первым консулом!
Роза трещала, как сорока, и с охотой поведала мне поразительную историю о том, что, как только генерал Бонапарт возглавил правительство, между ним и первым богачом Франции началась настоящая война. Клавьер со свергнутым директором Баррасом были неразлей вода, поэтому, когда Директория пала, банкир много потерял. В частности, в подвешенном состоянии оказались многомиллионные суммы, которые он ссужал свергнутой власти. Первый консул платить по счетам предшественников отказался, однако оказывал на банкира нешуточное давление, требуя новых займов. «Верните мне сначала мне мои деньги, – отвечал Клавьер, – тогда поговорим…»
–– Коварство банкира известно всему Парижу. Они с генералом долго препирались, а как раз перед Рождеством первый консул положил глаз на прелестную мадам Гамелен. Она, как я вам говорила, креолка, родственница Жозефины, поэтому вполне в его вкусе. По слухам, Фортюнэ уже договорилась с ним о свидании, и Бонапарт был весь в превкушении победы, но тут…
Роза искренне рассмеялась, и если б не чуть хриплый тембр ее смеха, можно было подумать, что смеется молодая девушка:
–– Свидание сорвалось! Мадам Фортюнэ известила первого консула, что заболела. Но шила в мешке не утаишь: Клавьер просто купил у нее этот интимный ужин. Соблазнил бедняжку внушительной суммой, а на следующее утро его люди растрезвонили по городу о том, что генерал Бонапарт был отвергнут ради денег. Что и сказать, посмешище! А Париж не любит смешных…
Роза произнесла это и тут же посерьезнела, сдвинув брови:
–– Вы же понимаете, такие шутки не прощают.
«Да, – подумала я, – это похлеще того, что сделал граф де Фротте. Тот рисовал карикатуры на первого консула и поплатился за это жизнью, а Клавьер, по сути, унизил мужское достоинство генерала… Это называется дергать смерть за усы». Я почерпнула подобное выражение у Александра, из его рассказов о службе в Индии, – так говорили индусы, когда шли на охоту на тигров, и оно казалось мне точной характеристикой поступка банкира.
Клавьеру не впервой, конечно, было попадать в тюрьму, и он всегда слыл достаточно дерзким человеком. Но нынешняя история выглядела уж совсем вызывающе. Я поймала себя на неожиданной мысли о том, что, как ни странно, нынче и мой муж, и Клавьер заняли по отношению к Бонапарту одинаковую позицию. Но если Александр был военным врагом генерала, простым и открытым, что позволяло надеяться на перемирие, то положению банкира вообще, на мой взгляд, ничего не могло помочь. Может, Клавьер поглупел? Привык к собственному всемогуществу при Директории и думает, что ему все сойдет с рук?
–– Так что же… банкир поддержал эту бедняжку… которая пострадала от его выходки?
–– Кого вы имеете в виду, мадам?
–– Ну, вот эту Фортюнэ…
–– С какой же стати? Думаю, она была для Клавьера не больше, чем способом уязвить генерала. Банкир живет сейчас с Терезой Тальен, а она красива, как капитолийская Венера… Не секрет, конечно, что банкир любит приударить за женщинами, и я сама знаю нескольких дам из бывших, которые нет-нет да и получают от него деньги за любовные услуги, но любит он только Терезу, это всем известно!
–– Любит? – повторила я слегка недоверчиво, вспоминая, как распоряжался Клавьер Терезой в первые годы революции. Как «сдавал» ее в аренду всякому, кого нужно было обольстить, в том числе и Франсуа, моему покойному незадачливому мужу.
–– Утверждают, что любит. Возможно, он даже женится на ней, ведь у них в январе родилась дочь, которую назвали как-то вычурно – Клеманс-Изор, кажется…
Клеманс Изор – так звали средневековую провансальскую знатную даму-поэтессу, покровительствовавшую трубадурам. Поэтическое имя выбрал Клавьер для дочери! Неизвестно почему, но я почувствовала нечто похоже на досаду или ревность, и у меня невольно вырвалось:
–– Насколько мне известно, у мадам Тальен уже есть трое или четверо детей, отцовство которых приписывали то ли Баррасу, то ли Клавьеру, то ли…
–– То ли ее собственным двум предыдущим мужьям! – подхватила Роза со смехом. Потом покачала головой: – Но нет. После того, как Клавьер перекупил мадам Тальен у Барраса, она хранит верность своему покровителю. Это и не удивительно: он окружил ее такой роскошью!..
–– Перекупил у Барраса? Что это значит?
–– Это значит, что вы совсем новичок в продажном парижском свете, мадам! Но, поскольку монсеньор епископ просил меня держать вас в курсе всех событий, я охотно буду для вас проводником…
Негромким голосом, довольно иронично мадемуазель поведала мне о том, что пару лет назад развращенный Баррас, пресытившись ласками Терезы, уступил ее Клавьеру за крупную сумму. Это случилось на охоте в Рэнси, новом поместье банкира. Как только торг был завершен, мадам Тальен поселилась в комнатах, смежных с покоями своего покупателя, и отныне безропотно занимала место в его карете и в его театральных ложах. Никаких упреков Баррасу она не высказала, как в свое время смиренно промолчала и Жозефина, отданная им в жены Наполеону Бонапарту.
–– Возможно, – продолжала Роза уже чуть уважительнее, – это и выглядело грязно и оскорбительно, но позже банкир загладил это впечатление своей щедростью. Он подарил мадам Тальен роскошный дом на улице Вавилон, дом с садом и мебелью… да и в Рэнси она выступает полновластной хозяйкой.
Как оказалось, в Рэнси дружная чета любовников живет на широкую ногу. Клавьер регулярно устраивает охоты в соседнем принадлежащем ему лесу, а Тереза закатывает балы и приемы, на которых бывают – ну, точнее сказать, бывали – все государственные сановники, от Фуше до Камбасереса, все иностранные послы. Покои, в которых она обитает, отделаны с вызывающей роскошью – эбеновое дерево, слоновая кость и перламутр, а огромная ванная комната черного мрамора вмещает четыре различных мозаичных бассейна и озерцо с золотыми рыбками.
–– Он прямо изображает из себя герцога, – заметила я, услышав про охоты.
–– Вы бы еще больше удивились, узнав, что он каждый день ездит верхом по Елисейским полям, будто принц какой-то в прежние времена… Ах, деньги, деньги! Нынче они всесильны. Человек, который владеет капиталом в тридцать миллионов, может позволить себе почти все.
–– Так Тереза Тальен нацелилась на эти тридцать миллионов? – спросила я чуть иронично, поднимаясь из-за стола.
–– Вы попали в точку, мадам! Конечно, теперь Бонапарт изгнал ее из света, и она может показаться обществу на глаза лишь в коляске на пути в Лоншан, но ее плодовитость может оказать ей добрую услугу. Если у нее родится сын от банкира, думаю, она завоюет титул госпожи Клавьер.
–– Да ведь она же замужем, – возразила я изумленно.
–– А для чего нынче существуют разводы? Тем более, что бедняга Тальен до сих пор не вернулся из Египта…
Я узнала от Розы уже многое и решила прекратить разговор, от которого, честно говоря, меня слегка подташнивало. Ее рассказ обрисовывал омерзительные нравы недавней властной верхушки, и я теперь даже не удивлялась тому, что у генерала Бонапарта не сложились отношения со всей этой продажной камарильей.
Ясно, что Баррас и Клавьер, известные авантюристы и казнокрады, легко находили общий язык с Терезой Тальен, по правде говоря, прожженной шлюхой, которая была на содержании у каждого, кто мог много платить за ее красоту, и ввела жуткую моду на платья в виде прозрачных кисейных рубашек, едва прикрывающих тело и обрисовывающих при движении игру мускулов на ягодицах. Все они, вместе взятые, были какой-то гнусной отрыжкой революции, и выглядело вполне закономерно, что генерал Бонапарт пытается вышвырнуть их на задворки света. Я даже готова была испытывать благодарность к нему за то, что он ставит их на место.
–– Благодарю вас за беседу, Роза. Однако время идет, и нам нужно заняться делом, ради которого я приехала.
–– Вы абсолютно правы, мадам. Пойдемте… Не скажу, что я очень сильна в нынешнем римском крое и этрусских вышивках, но я приготовила для вас чудесные ткани, а еще… а еще человека, которого считаю необыкновенно талантливым. Вы сами в этом убедитесь.
Да, мадемуазель Бертен не скрывала, что вдохновение нынче редко ее посещает, и что, несмотря на возвращающуюся в Париж роскошь, сравнимую даже с королевскими временами, ее собственная звезда портнихи может и закатиться. Нынче она держалась на плаву благодаря покровительству Талейрана, прежней славе модистки Марии Антуанетты да еще помощи нескольких молодых дарований, которые еще только надеялись пробиться наверх.
–– Господин Леруа, моя правая рука, – представила она мне тщедушного, щегольски одетого приказчика лет тридцати, в котором я не без удивления узнала одного из парикмахеров, прежде служивших в Версале. – Он изобретает фасоны, которые вскоре завоюют Париж. А если Париж – значит и Европу…
Роза провела меня в глубины своего заведения, наполненные самыми разнообразными материями. Львиную долю среди них занимали, конечно, модные нынче индийские муслины и египетские кашемиры, ценящиеся чуть ли не на вес золота, однако довольно было и бархата, и перкаля, и батиста, и шелков. Ткани вообще стоили очень дорого, и стоимость бального туалета доходила до трех-четырех тысяч франков, не считая украшений. Один только модный теперь тюрбан или ток11 стоил две сотни штука… и я невольно удивилась, услышав от Розы, что Талейран заказал для меня не одно бальное платье для приема в Нейи, а целый гардероб.
–– Монсеньор говорил о дюжине нарядов, – сказала Роза, – включая вечерние, утренние и даже дорожные… К счастью, наш Леруа изготавливает отличные токи, и нам не придется обращаться к Шарбонье12, на этом мы сможем сэкономить.
–– Я умею не только делать, но и накалывать токи перед балом, – добавил Леруа с лукавым видом, – недаром в Версале я сделал столько причесок, мадам!
«Однако Талейран действительно богат, – мелькнуло у меня в голове. – Такой гардероб будет стоить не менее тридцати тысяч!» Честно говоря, я была ошеломлена подобным поворотом событий и не знала, стоит ли мне ввязываться во все эти приготовления. Зачем столько платьев? Для чего Морис все это готовит? Думает, что я останусь в Париже надолго, до самого лета? Хорошо бы, если б это было сопряжено с таким же решением Александра… в противном случае я еще ничего не решила…
Однако Леруа и Роза смотрели на меня выжидающе и с большой надеждой, поэтому я сказала, пытаясь скрыть замешательство:
–– Вы долали раньше только прически, сударь… почему вы уверены, что можете создавать наряды?
В ответ Леруа быстро набросал мне на клочке бумаги силуэт одежды, которая, как он считал, подошла бы мне для выхода в Нейи, – рисунок включал богатой фактуры платье с овальным вырезом и роскошно драпирующийся шлейф, а Роза поднесла мне отрез шелка, при виде которого у меня невольно засверкали глаза.
–– Поглядите, мадам. Разве это не чудо?
Это была ткань необычного цвета – не красного, а скорее ягодного, сочно-брусничного, мягкая, благородная, чуть рытая, и, безусловно, запоминающаяся. Я бы даже сказала, что никогда прежде не видела такой… разве только…
Роза поймала мой взгляд:
–– Да-да, на портрете Марии Антуанетты материя – почти такая же… И это хороший выбор. Подруга королевы должна появиться в новом свете по-настоящему величественно.
Я представила себе, как ослепительно будет выглядеть платье, сшитое из подобной ткани… Оно пойдет мне, без сомнения, на мне всегда выигрывали такие цвета – ягодные, вишневые, алые. В вишневый туалет я была облачена в день представления ко двору Людовика XVI. В этом же наряде меня запомнит весь Париж…
–– Мы оттеним эту ткань шлейфом благородного серого цвета, – вкрадчиво добавила Роза, будто читая мои мысли. – Это будет незабываемый туалет. Вы так красивы, мадам. Какой-либо другой даме, блеклой мышке, я бы ничего подобного и не предлагала…
Что-то глубоко женское и поэтому непобедимое, неподвластное логике и рассудку воскресало во мне, когда я слушала такие слова, касалась пальцами этой ткани и представляла себе весь мой возможный гардероб. А когда Роза показала мне искрящиеся, самых разных оттенков крепы и муслины, из которых она намеревалась нашить мне утренних платьев, сердце у меня окончательно дрогнуло и я поняла, что не в силах отказаться от этого шанса блеснуть красотой.
«Тем более, что это может пойти на пользу Александру, – убеждала я себя мысленно. – Этот несносный гордец может не соглашаться со мной, но чем больше влиятельных связей я заведу в Париже, тем большее влияние смогу оказать на его судьбу… Ведь он же еще ждет чего-то, не уезжает из столицы. Значит, перспектива бежать в Англию не очень-то прельщает его и Кадудаля…»
В суматохе снятия мерок и выбора тканей Роза Бертен негромко сказала мне:
–– Сейчас сюда должна прийти посетительница, с которой вам, мадам, как я думаю, приятно будет повидаться.
–– Да? Кто же это? – осведомилась я не очень внимательно.
–– Графиня де Монтрон. Она полгода назад вернулась из Лондона, ее тоже опекает монсеньор. Возможно, она могла бы рассказать вам много интересного.
Я попыталась вспомнить, кто же это, но, сколько ни силилась, не смогла.
–– Мне незнакома госпожа де Монтрон.
–– О, вы хорошо знаете ее. Раньше она звалась Эме де Куаньи.
Заметив мое удивление, модистка наклонилась ко мне еще ближе и, вынув изо рта булавку, шепнула:
–– Она как раз из тех высокородных дам, что оказывают услуги господину Клавьеру. Но только т-с-с! Ничего подобного я вам, конечно же, не говорила…
2
Эме де Куаньи, герцогиня де Флери, была моей ровесницей и я, конечно, не раз встречала ее при Версальском дворе, но круги нашего общения были различны и я никак не могла бы сказать, что считалась ее приятельницей. Впрочем, забыть эту женщину нельзя было бы, даже увидев ее всего один раз, – она считалась признанной красавицей, за очарование ее называли «королевой Парижа», а писатель Шодерло де Лакло, поговаривали, обессмертил ее порочную прелесть в образе маркизы де Мертей13. Неизвестно, насколько точным было его перо, но о герцогине де Флери действительно ходили толки: выданная замуж в пятнадцать лет, она напропалую изменяла мужу и славилась многочисленными любовными связями – настолько многочисленными, что это вызывало оторопь даже у видавшего виды версальского общества.
Я помнила ее восхитительной юной женщиной, гибкой, как ива, с каштановыми, отливающими золотом волосами и бархатными глазами на фарфоровом личике, черты которого можно было бы назвать идеальными. Ее внешность вызывала тогда во мне чувство женского соперничества, и я не стремилась записывать ее в подруги. Сейчас, спустя десять лет, она сохранила свою красоту, но стала массивнее (хотя тяготы материнства ее, кажется, миновали). Ее налитая грудь выглядела тяжеловато в лифе платья-чехла, сшитого из дорогого лимонно-желтого шелка. Округлое лицо с темно-пунцовыми губами манило и притягивало взгляд, но ему не хватало свежести, – слишком явны были признаки недосыпания и излишеств, а огромные темные глаза были подернуты знойной и влажной поволокой, выдающей женщин, которые настолько любят мужчин, что уже потеряли им счет в своей постели.
Меня удивило ее имя – графиня де Монтрон, но она опередила любые мои расспросы, безапелляционно заявив:
–– Да, дорогая моя, я уже очень давно не герцогиня де Флери. И – даже уже не графиня де Монтрон… Я дважды разведена, и мне очень нравится, когда меня называют так, как называли в юности: Эме Франкето де Куаньи.
Она не вдавалась в ностальгию о Версале, не предавалась воспоминаниями о короле и злосчастной судьбе Марии Антуанетты. Прежде чем я успела осмыслить ее заявление о двойном розводе (раньше мне не приходилось встречать дам, переживших такое), Эме деловито завершила свой визит у Розы, забрала полагающиеся ей упаковки с товарами и решительно предложила прогуляться по улицам Парижа и побеседовать.
–– Погода восхитительна! Не всегда март в столице так чудесен. Скажите своему кучеру, пусть следует за нами, а мы полюбуемся Сеной и поговорим. Приходилось уже вам видеть, Сюзанна, как пляшут парижане на площади Звезды? Да, жизнь продолжается… и продолжается даже без нас, аристократов, как это ни обидно!
Она прибыла в лавку мадемуазель Бертен в добротной открытой коляске, над которой был натянут примечательный зонт из плотной светлой тафты, – гулять в таком экипаже действительно было одно удовольствие, и, раз она обладала таким средством передвижения, можно было подумать, что ее финансовые дела идут неплохо. Но Эме и тут предвосхитила мои замечания.
