Роберт Льюис Стивенсон
Путешествие внутрь страны

Глава XIII
Ориньи-Сент-Бенуат. За столом

Хотя мы пришли поздно к обеду, вся компания встретила нас со стаканами сверкающего вина в руках.

– Так водится во Франции, – сказал один из собеседников. – Сидящие с нами за столом наши друзья!

Остальные зааплодировали. Их было трое, и они составляли странное воскресное трио. Двое из них, приезжие, как и мы, явились с севера. Один, краснощекий и полный, с роскошными черными волосами и бородой, был отважным охотником, который не отказывался даже от самой мелкой добычи; жаворонка или воробья он не считал недостойными своего искусства. Когда этот большой, здоровый человек с волосами, роскошными, как у Самсона, с артериями, разносившими красную кровь по его телу, хвалился мелкими подвигами, он производил впечатление чего-то непропорционального, странного, как паровой молот, колящий орехи.

Второй был спокойный, сдержанный человек, белокурый, флегматичный и печальный, напоминавший датчанина. «Tristes tetes de danois», говаривал Гастон Лафенетр.

Я не могу пропустить это имя, не сказав нескольких слов о лучшем из всех славных малых, теперь превратившихся в прах. Мы никогда уже не увидим Гастона в его лесном костюме (все на свете звали его Гастоном в знак привязанности, а не из-за отсутствия уважения), не услышим мы также, как он будит эхо Фонтенбло звуком своего лесного рога. Никогда уже его добрая улыбка не внесет мира между разноплеменными художниками и не сделает англичанина своим человеком во Франции. Никогда овца с сердцем не более кротким, нежели бившееся в его груди, не послужит бессознательной моделью для его талантливой кисти. Он умер слишком рано, как раз в то время, когда его искусство начало давать свежие побеги и расцветать на произведениях, достойных его. А между тем никто не скажет, что он прожил бесплодно. Ни к одному из людей, которых я знал такое короткое время, я не чувствовал подобной искренней привязанности. Правильная оценка личности Гастона и понимание его души служат для меня мерилом достоинств людей, знавших его. Пока он жил, он оказывал на нас хорошее влияние. Гастон смеялся свежим смехом, и, глядя на него, у человека делалось тепло на сердце; как бы печален в глубине души ни был Гастон, он всегда казался мужественным и бодрым; к невзгодам жизни Лафенетр относился точно к весенним бурям. Но теперь его мать сидит одна на опушке леса Фонтенбло, в котором он собирал грибы в своей бедной юности.

Многие из его картин переправились через канал, кроме того, несколько были украдены, когда один мошенник-янки оставил его в Лондоне с двумя английскими пенсами в кармане и со знанием четырех английских слов. Если кто-нибудь из читающих эти строки имеет сценку из жизни овец, написанную в манере Жака, с подписью прекрасного человека – Лафенетра, пусть он скажет себе, что один из самых добрых и самых мужественных людей приложил руку к украшению его квартиры. В Национальной галерее могут быть лучшие картины, но ни один из живописцев нескольких поколений не обладал лучшим сердцем. Псалмы говорят нам, что в глазах Господа – смерть его святых драгоценна. Нужно, чтобы это было так, иначе слишком ужасно думать, что его мать осталась в отчаянии, и миротворец, миролюбец целого общества положен в землю. Теперь между дубами Фонтенбло чего-то недостает, и когда у Барбизона подают десерт, люди невольно ищут исчезнувшую знакомую фигуру.

Третий, из сидевших за столом в Ориньи, был муж хозяйки; не хозяин, потому что днем он сам работал на фабрике, а вечером возвращался в свой собственный дом как гость. Это был человек исхудалый от постоянных волнений, лысый, с острыми чертами лица и живыми, блестящими глазами. В субботу, описывая какое-то жалкое приключение, случившееся с ним во время утиной охоты, он разбил блюдо на множество кусков. Делая замечание, он осматривался кругом стола в ожидании одобрения, поводил бритым подбородком и сверкал глазами, в которых вспыхивали зеленые искры. Время от времени в дверях появлялась его жена, надзиравшая в соседней комнате за обедом, и замечала:

– Henri, ты забываешься. – Или: Henri, ты можешь говорить не так громко.

Но этого-то никак и не мог сделать честный малый. От самой безделицы его глаза разгорались, кулак приходил в соприкосновение со столом, и голос разливался, как раскаты изменчивого грома. Я никогда не встречал такой петарды в человеческом образе! Я думаю, он был одержим бесом. Муж хозяйки то и дело повторял: «это логично» или «не логично». Кроме того, перед многими длинными, звонкими рассказами, он как бы развертывал хоругвь, произнося: «Вы видите, я пролетарий!». Действительно, мы отлично видели это! Дай Бог, чтобы я никогда не встретил его на улицах Парижа с ружьем в руках! Для общества это будет несчастливая минута.

Мне казалось, что его любимые фразы очень хорошо выражали хорошие и дурные стороны его класса, а при некотором обобщении, и его страны. Великое дело сказать, кто ты, и не устыдиться. Это прекрасно даже в том случае, когда человек не очень хорошо воспитан и слишком часто твердит о своем положении. Конечно, впрочем, в герцоге такая черта мне не понравилась бы, но она почтенна в рабочем. С другой стороны, не всегда следует полагаться на логику, а на свою собственную в особенности, потому что обыкновенно она сильно вводит в заблуждение. Когда мы начинаем с того, что слепо следуем словам мудрецов, мы под конец совершенно теряемся. В сердце человека есть чувство, на которое можно полагаться больше, нежели на любой силлогизм; глаза же, симпатии, влечения убеждают нас в том или другом, никогда не опровергавшемся. Разумные основания изобильны, как ежевика, и, точно кулачные удары, могут направляться во все стороны. Не доводы, не доказательства поддерживают или разрушают доктрины, и всякое учение логично только постольку, поскольку оно ловко изложено. Способный человек не более доказывает справедливость своего тезиса, нежели способный генерал доказывает справедливость своего дела. Вся Франция стала волноваться из-за нескольких сильных слов, и пройдет еще много времени, пока она не увидит, что это были только слова, хотя и громкие. Когда же это обнаружится, может быть, французы найдут, что логика далеко не так забавна, как им казалось.

Разговор начался с охоты. Когда все спортсмены деревни охотятся на одной территории pro indiviso, ясно, что неизбежно должны вставать некоторые вопросы о первенстве и этикете.

– Ну, – вскрикнул хозяин, потрясая блюдом, – передо мной свекловичное поле! Прекрасно. Я иду вперед, не правда ли? Eh bien sacristi! – И его голос усилился, завибрировал, принимая интонацию ругательства; рабочий жаждал сочувствия, и каждый кивнул ему головой, желая умиротворить его.

Краснощекий северянин тоже рассказал несколько историй о подвигах, совершенных им ради водворения порядка; в особенности была замечательна одна история, где речь шла о маркизе.

– Маркиз, – сказал я, – если вы сделаете хоть один шаг вперед, я выстрелю в вас. Вы поступили скверно, маркиз.

После этого, как оказалось, маркиз приподнял фуражку и ушел.

Хозяин шумно одобрил рассказчика.

– Вы хорошо поступили, – сказал он, – да и он также. Он сделал все, что мог. Он осознал свою неправоту.

И посыпалась божба! Хозяин-пролетарий не любил маркизов, но в нем было чувство справедливости.

От охоты разговор перешел к сравнению Парижа с провинциями. Хваля Париж, пролетарий колотил по столу рукой, точно по барабану.

– Что такое Париж? Париж сливки Франции. Парижан не существует. Вы, я, все мы парижане. В Париже каждый имеет восемьдесят процентов из ста выйти в люди. – И он набросал эскиз рабочего, который живет в конуре, не больше собачьей, и пишет статьи, предназначенные разойтись по всему свету. – Eh bien quoi, c'est magnifique, ca! – крикнул он.

Печальный северянин начал хвалить крестьянскую жизнь. Он считал Париж дурным местом для мужчин и женщин.

– Централизация… – начал он, но хозяин-пролетарий накинулся на него, кричал ему, что все в Париже логично и все великолепно. Какое зрелище! Какая картина! И тарелки прыгали по столу от канонады кулачных ударов.

Желая водворить мир, я вставил замечание о свободе мнения во Франции и вряд ли мог сделать худший промах. Наступило мгновенное молчание, головы многозначительно закачались. Конечно, все поняли замечание, оно было ясно, но мне дали понять, что печальный северянин страдал из-за убеждений. «Порасспросите-ка его», – говорили мне мои собеседники.

– Да, сэр, – по обыкновению спокойно отвечал он мне, хотя я не выговорил ни слова, – боюсь, что во Франции гораздо меньше свободы мнений, нежели вы предполагаете. – И с этими словами он опустил веки, считая тему исчерпанной.

Наше любопытство было сильно возбуждено. Как или почему, или когда страдал этот безжизненный человек? Мы сразу решили, что он терпел из-за религиозных вопросов, и невольно вспомнили об инквизиции, причем в нас ожили картины, главным образом, основанные на познаниях, извлеченных из ужасной истории Поэ и речи в «Тристане» Шенди, насколько я помню.

На следующий день нам представилась возможность углубиться в этот вопрос, потому что, когда мы поднялись (и очень рано, чтобы избежать сочувственной депутации при отплытии), мы встретили нашего северянина. Он завтракал белым вином и сырым луком, желая выдержать характер мученика, как решил я. Мы долго разговаривали с ним и, несмотря на его сдержанность, узнали все, что хотели знать. Но в этом случае произошло поистине любопытное недоразумение. Оказалось, что двое шотландцев могут разговаривать с французом в течение целого получаса, говоря о двух различных предметах. Только в самом конце беседы мы поняли, что ересь северянина была политического свойства, он тоже не подозревал нашей ошибки. Слова, в которых он говорил о своих политических верованиях, как нам казалось, соответствовали верованиям религиозным и наоборот.

Ничто не может лучше характеризовать две нации. Политика – религия Франции и, как сказал бы Нанти Юарт, чертовски плохая религия, – а мы в Англии ссоримся из-за незначительных особенностей в книге гимнов или из-за еврейского слова, которого ни та ни другая сторона не может перевести! А может быть, наше недоразумение прототип многих других, которые никогда не выяснятся? Такие недоразумения существуют не только между двумя различными народами, но и между различными полами!

Что касается страданий нашего друга, то они состояли в том, что из-за своих убеждений он потерял несколько мест и, кажется, потерпел неудачу в сватовстве. Впрочем, может быть, просто он выражался сентиментально о своих делах, и это обмануло меня. Во всяком случае бледный северянин был очень милый, кроткий человек, и я надеюсь, что он впоследствии получил хорошее место и славную жену.

Глава XIV
Вниз по Уазе – в Муа

Карнавал сильно обманул нас. Видя, что мы обходительны с ним, он пожалел, что так дешево сговорился с нами и, отозвав меня в сторону, рассказал мне длинную нелепую историю, вывод которой составляла необходимость дать рассказчику еще пять франков. История эта была очевидной выдумкой, но я беспрекословно заплатил Карнавалу и сейчас же перестал обходиться с ним приветливо, и с британской ледяной холодностью поставил его на подчиненное место. Он заметил, что зашел слишком далеко и зарезал золотую курицу. Его лицо поблекло.

Я убежден, что, найди Карнавал благовидный предлог, он вернул бы деньги. Он предложил мне выпить с ним, я отказался. Он нес байдарки и был трогательно нежен, но я молчал или отвечал ему короткими вежливыми фразами, когда же мы подошли к спуску, я заговорил с Сигареткой по-английски.

Несмотря на все наши фальшивые указания, на пристани собралось около пятидесяти человек. Мы были, как только умели, любезны со всеми, кроме Карнавала. Мы простились, пожав руку старика, знавшего реку, и молодого человека, лепетавшего по-английски. Карнавалу же не сказали ни слова. Бедный Карнавал, в этом-то и крылось его унижение! Еще недавно он выказывал непосредственное отношение байдаркам, позволял их смотреть, давал от нашего имени приказания и даже показывал публике гребцов, а теперь был публично пристыжен львами своего каравана. Никогда в жизни не видывал я такого огорченного человека. Он держался сзади, выходя вперед каждый раз, когда ему казалось, что он замечал в нас признаки более мягкого настроения, и поспешно отступал, встречая холодный взгляд. Будем надеяться, что это послужит ему уроком.

Я не упомянул бы о проделке Карнавала, не будь это такой редкостью во Франции. Его поступок был единственным случаем нечестности или даже резко выраженной практичности за все наше путешествие.

В Англии мы очень много говорим о честности. Следует быть настороже, когда слышишь много разглагольствований по поводу незначительного проявления добродетели. Если бы англичане знали, как о них говорят за границей, они стали бы немного сдержаннее, чтобы поправить дело, да и тогда еще им следовало бы быть проще.

Молодые девушки, грации Ориньи, не присутствовали при нашем отплытии, но когда мы подходили ко второму мосту, мы увидели, что он был черен от толпы зрителей. Нас встретили громкими криками, и довольно долгое время мальчики и девочки тоже с криком бежали за нами. Благодаря течению и веслам, мы неслись, как ласточки. Нешуточное дело было равняться с нами, спеша по деревянному берегу, но девушки поднимали юбки, точно были уверены, что у них хорошенькие щиколотки, и бежали, пока не выбились из сил. Последними отстали три грации и две их спутницы. Когда и они наконец устали, первая из граций вскочила на пень и послала гребцам воздушный поцелуй. Сама Диана не могла бы сделать грациознее это изящное движение (хотя в сущности, может быть, такое выражение чувств было свойственнее Венере). «Возвращайтесь!», – крикнула она, и подруги поддержали ее. Все холмы кругом Ориньи повторили: «Возвращайтесь!» Но река мгновенно отнесла нас, сделав поворот, и мы остались одни с зелеными деревьями и струящейся водой.

Вернуться! Юные девы, в бурном потоке жизни возврата нет.

 
Купец преклоняется перед звездой морехода,
Пахарь считает времена года по солнцу.
 

Нам же приходится ставить часы по циферблату судьбы. Страшные валы прилива поднимают человека с его фантазиями, как солому, и несут среди времени и пространства. Это течение извилисто, как ложе извивающейся реки Уазы, оно также замедляется, возвращается к милым лугам, но, в сущности, все идет и идет вперед. И хоть река посещает снова знакомый акр луга, но все же делает большой изгиб, в течение этого времени многие маленькие ручейки вливаются в нее, многие клубы испарений от нее поднимаются к небу, и если бы она вернулась совершенно к тому же самому месту, это была бы не та же река. Таким образом, о, грации Ориньи, если бы судьба и привела меня опять туда же, где вы ожидаете призыва смерти на берегу реки, я уже не буду тем, кем был. А жены и матери, в которых вы превратитесь, скажите, будут ли вами?

Уаза в своем верхнем течении по-прежнему необычайно спешила к морю. Она бежала так быстро и весело по всем излучинам, что я натрудил большой палец, борясь с быстринами, и мне пришлось весь остаток пути грести одной рукой. Иногда Уаза служила двигателем мельниц и, так как она еще была маленькой рекой, бывала после этого очень мелкою и прихотливою. После плотин мы, опуская ноги в воду, доставали до песка. И все же река бежала и пела между тополями и создавала красивую зеленую долину. После хорошей женщины, хорошей книги и табака, ничто на свете не сравнится с рекой. Я простил ей ее покушение на мою жизнь, которое, в сущности, было частью следствием беспорядочных ветров небесных, сваливших дерево, частью моей собственной неосмотрительностью и только частью умыслом самой реки. Она чуть не погубила меня не из злобы, а вследствие желания поскорее достигнуть моря. Добежать до моря ей было действительно трудно, так как нельзя и счесть всех поворотов Уазы. Кажется, географы бросили эту попытку, потому что я никогда не видывал карты, которая изображала бы бесконечную извилистость ее течения. Один факт скажет больше, чем все географы. После того как мы в течение нескольких часов, помнится трех, плыли между деревьями, несясь мягким головоломным карьером, и наконец подошли к деревне и спросили, где мы, то оказалось, что мы всего в четырех километрах (что составляет две мили с половиной) от Ориньи. Если бы не вопрос чести гребцов, выражаясь по-шотландски, мы могли бы почти с таким же успехом не двигаться с места.

Мы закусили на лугу среди параллелограмма из тополей. Кругом нас трепетали и шелестели листья. Река бежала и спешила и точно сердилась на нашу остановку. Но мы были невозмутимы. Река знала, куда она шла, мы же – нет.

Поэтому где мы находили приятное место отдыха и хорошую арену для курения трубки, там и останавливались. В этот час маклеры выкрикивали на парижской бирже. Но мы так же мало думали о них, как и о катившемся потоке, и посвящали целые гекатомбы минут богам табака и пищеварения. Торопливость – прибежище человека, не уверенного в будущем. Если он может доверять своему собственному сердцу и сердцам своих друзей, завтра для него так же хорошо, как сегодня. А если он и умрет до завтра, что же, умрет и тем разрешит вопрос.