Роберт Льюис Стивенсон
Путешествие внутрь страны

Глава X
Канал Самбры и Уазы. Барки

На следующий день мы отплыли поздно и под дождем. Судья под зонтиком любезно проводил нас до шлюзов. Теперь относительно погоды мы выказывали такое смирение, которого не часто достигает человек где бы то ни было, кроме шотландской горной страны. Лоскут синего неба или просвет солнца заставляли наши сердца ликовать и петь. Когда шел не особенно сильный дождь, мы находили день почти хорошим.

В дали канала стояли длинные линии барок, многие из них казались нам очень нарядными и похожими на корабли. Их покрывал слой архангельского вара, кое-где они были размалеваны зеленой и белой краской. На некоторых виднелись хорошенькие чугунные перила и целый партер из цветов в горшках. Дети играли на палубах, обращая так мало внимания на дождь, точно выросли в Шотландии. Мужчины удили рыбу, забрасывая лесы через планширы, некоторые сидели под зонтиками, женщины стирали. Каждая барка могла похвалиться своей собакой, не чистой породы и исполнявшей обязанности сторожа. Пес яростно лаял на байдарки, провожая нас до конца своего судна, и таким образом передавал право слова собаке следующей барки. Мы видели около сотни этих судов в течение дня, все они стояли друг за другом, выстроившись, как дома улицы. И на каждой барже нас встречала собака. Мы точно осматривали зверинец, как заметил Сигаретка.

Странное впечатление производили эти маленькие города. Они, с их цветочными горшками, дымящимися трубами, стирками и обедами, казались принадлежностями пейзажа, навсегда прикрепившимися к одному месту. Между тем я знал, что едва откроется канал внизу, как барки распустят паруса или впрягут лошадей и рассеются по различным частям Франции, случайная деревня распадется. Дети, игравшие сегодня вместе, каждый у порога жилища своего отца, где и когда они встретятся?

Некоторое время нас занимал разговор о барках; мы предполагали провести старость на каналах Европы. Мы мечтали медленно двигаться, то плывя вдоль быстрой реки, на буксире у парохода, то по целым дням ожидая бечевых лошадей на каком-нибудь незначительном соединительном водном пути. Предполагалось, что мы займемся на палубе гончарным ремеслом; мы уже видели, как во всем величии старости сидим на нашей палубе, а наши белые бороды спускаются нам до колен. Мы собирались увлечься раскрашиванием фаянса, так что на судах целого света не было бы белого цвета свежее, а зеленого изумруднее, нежели наши. В каютах мы хранили бы книги, горшочки с табаком и бутылки старого бургундского, красного, как апрельская фиалка, вина. У нас была бы свирель, из которой Сигаретка извлекал бы нежную музыку под звездами; потом, отложив ее в сторону, он начинал бы петь голосом, может быть, менее густым, чем в былое время, и с некоторой дрожью, но его псалмы звучали оы торжественно и глубоко.

Все вместе взятое вселило в меня желание посетить один из этих идеальных плавучих домов, занимавших наши грезы. Выбор мне представился большой; я миновал множество барок, возбуждая лай собак, вероятно, считавших меня бродягой. Наконец, я заметил красивого старика и его жену, смотревших на меня с некоторым вниманием. Я поздоровался с ними и заговорил, начав с замечания насчет их собаки, походившей на понтера. Потом я похвалил цветы madame, a после этого комплимента перешел к восхищению образом жизни барочников.

Если бы вы попробовали сделать нечто подобное в Англии, вы получили бы только грубость. Вам сказали бы, что эта жизнь ужасна, и, конечно, не обошлись бы без намека на ваше собственное лучшее положение. Но во Франции каждый признает свое собственное счастье, и это очень нравится мне. Все французы знают, с какой стороны их хлеб помазан маслом, и с удовольствием показывают это другим, что, без сомнения, составляет лучшую часть религии. Им стыдно жаловаться на бедность, что я считаю лучшей частью мужества. Я слышал, когда одна женщина в Англии, бывшая в недурном положении и имевшая достаточно большие деньги в руках, с ужасными жалобами говорила о своем сыне, как о ребенке бедняка. Я не сказал бы этого герцогу Вестминстерскому. Наоборот, французы же полны чувством независимости, может быть, оно следствие их, как они называют, республиканских учреждений? Вероятнее, это результат того, что во Франции мало истинно бедных людей, а потому попрошайкам трудно поддерживать друг друга.

Старики на барке пришли в восторг, слыша, что я хвалю их жизнь. Они сказали мне, что им понятно, почему monsieur завидует им. Конечно, monsieur богат и мог бы сделать речную баржу, хорошенькую, как загородный дом, joli comme un château; затем они пригласили меня взойти на палубу их плавучей виллы. Старики извинились за каюту, они не были достаточно богаты, чтобы устроить ее как следует.

– Вот с этой стороны следовало бы поместить камин, – объяснил муж, – потом посередине поставить письменный стол с книгами и со всем остальным, тогда каюта была бы вполне комфортабельной, èa serait tout-a-fait coquet.

И он оглядывался с таким видом, точно уже сделал все улучшения. Очевидно, не в первый раз он в воображении украшал каюту, и я не удивлюсь, если узнаю, что, снова показывая свою барку, он покажет и стол, поставленный посередине каюты.

У madame были три птички в клетке. «Простые, – объяснила она, – хорошие птицы так дороги». Они хотели было купить «голландца» в прошлом году в Руане. «Руан? – подумал я. – Неужели весь этот дом с его собаками, птицами и дымящимися трубами попадал так далеко? Неужели между холмами и фруктовыми садами Сены он был таким же обыкновенным предметом, как между зелеными равнинами Самбры?» Но «голландцы» стоят по пятнадцати франков за штуку, только вообразите, пятнадцать франков!

– Pour un tout petit oiseau, – за совсем маленькую птичку! – прибавил муж.

Я продолжал восхищаться, а потому все извинения окончились, и милые барочники принялись хвастаться своей баржей и счастливой жизнью; казалось, они были императором и императрицей Индии. Выражаясь шотландским словом, «это ласкало слух» и привело меня в прекрасное настроение духа. Если бы только люди знали, до чего ободряется человек, когда он слышит, как его собеседник хвалится, раз тот хвалится тем, что он действительно имеет, они, я думаю, хвастались бы охотнее и веселее.

Барочники стали расспрашивать о нашем путешествии. Если бы вы видели, как они сочувствовали нам. Казалось, они были почти готовы отдать баржу и последовать за нами; но эти canaletti – цыгане, наполовину прирученные. Полуприручение сказывалось в них в милой форме. Внезапно лицо madame омрачилось.

– Cependant… – начала она и вдруг остановилась, потом спросила, холостой ли я.

– Да, – ответил я.

– А ваш друг, который только что миновал нас?

– Он тоже не женат.

О, тогда все прекрасно, ей было бы грустно, если бы жены оставались одни дома, но так как жен не было, мы поступали отлично.

– Видеть свет, – сказал муж, – il n'y a que èa. Нет ничего лучше этого. Человек сидит как медведь в своей собственной деревне, – продолжал он, – прекрасно, он ничего не видит. А потом смерть и конец всего. И он ничего не видал.

Madame напомнила мужу об одном англичанине, который проезжал на пароходе.

– Может быть, мистер Моенс на «Итене»? – подсказал я.

– Именно, – подтвердил муж, – с ним были его жена, вся семья и слуги. Он выходил на берег у всех шлюзов и спрашивал названия деревень или у лодочников, или у сторожей при шлюзах, и все записывал и записывал… О, он писал чудовищно много, я думаю, он держал пари.

Пари было довольно обыкновенным объяснением наших собственных подвигов, но такое толкование обилия заметок показалось мне довольно странным.

Глава XI
Разлив Уазы

На следующий день в Этре мы около девяти часов утра поставили наши байдарки на легкую деревенскую телегу и вскоре сами последовали за ними, идя вдоль приветливой долины, полной хмелевых садов и тополей. Там и сям на склонах гор стояли красивые деревни, особенно хороша была деревня Тюпеньи с хмелем, гирлянды которого свешивались через ограды на улицу; виноград заплетал все дома. Наше появление возбуждало энтузиазм, ткачи выглядывали из окон; при виде лодочек, barquettes, дети кричали от восторга, а пешеходные блузники, знакомые нашего возницы, шутили с ним по поводу его багажа.

Раза два начинался дождь, но легкий и мимолетный. Среди всех этих полей, среди зелени воздух был чист и ароматен. В нем еще не чувствовалось приближения осени.

В Воденкуре мы спустились на воду с маленького лужка против мельницы, в эту минуту солнце вышло из-за туч и в долине Уазы все листья засияли.

Долгие дожди наполнили реку. От Воденкура вплоть до Ориньи быстрота течения все усиливалась, казалось с каждой новой милей его усердие разгоралось. Вода пожелтела, волновалась, сердито бежала между полузатопленными ветлами, сердито журчала вдоль каменистого берега. Уаза извивалась в узкой и котловинистой долине… Река то с шумом бежала вдоль мелового основания горы и показывала нам редкие поля репы среди деревьев, то пробегала подле стен сада, через двери которого мы могли видеть священника, гулявшего на солнце… Потом листья сплетались в такую сеть перед нами, что у нас, казалось, не было выхода; виднелась только чаща ив, над которой возвышались вязы и тополя; под ветвями проносилась река да пролетал зимородок, точно обрывок голубого неба. Солнце проливало свои светлые мирные лучи на всю картину. Тени ложились на зыбкую поверхность потока так же отчетливо, как на твердый луг. Золотые искры сверкали в трепетных листьях тополей, и яркий дневной свет приближал к нам горы. Река не останавливалась ни на минуту, не делала передышки, а тростники, стоявшие вдоль ее берегов, беспокойно дрожали.

Вероятно, есть какой-нибудь миф – если есть, я его не знаю, – основанный на дрожи тростников. Редко что до такой степени поражает человеческий глаз. Эта дрожь – очень красноречивая пантомима ужаса; при виде такого количества испуганных существ, приютившихся в уголках вдоль берега, глупое человеческое создание невольно переполняется тревогой. Может быть, им просто холодно, да и немудрено, так как они стоят по пояс в реке. Или, может быть, они не могут привыкнуть к быстроте и ярости течения реки и к чуду ее бесконечного тела? Однажды Пан играл на их предках и теперь руками своей реки он все еще играет на позднейших поколениях тростников в долине Уазы; он играет вечно одну и ту же мелодию, нежную и захватывающую, мелодию, которая говорит нам о красоте и ужасе мира.

Течение несло байдарку, как древесный лист. Оно подхватывало лодочку, колыхало и уносило ее, точно центавр нимфу. Приходилось сильно и упорно работать веслом, чтобы управлять байдаркой. Река так торопилась в море! Каждая капля неслась в панике, точно испуганная толпа. Но какая толпа была когда-либо так многочисленна, до того единодушна? Все, что мы видели, мелькало мимо нас как бы в пляске. Взгляд состязался с несущейся рекой. Каждое мгновение требовало такого напряжения, что все наше существо вибрировало, как хорошо настроенный инструмент; кровь вышла из состояния летаргии и пробегала по всем большим и боковым дорогам вен и артерий. Так же бурно вливалась и вырывалась она из сердца; казалось, точно кровообращение было праздничным путешествием, а не делом постоянно повторяющимся в течение семи десятков лет подряд. Тростники покачивали головами, как бы предупреждая нас, и с трепетом говорили о жестокости, силе и холоде воды, о том, что смерть таится в водоворотах под ветвями ив. Но они были не в силах сойти с места, а тот, кто не двигается, всегда застенчивый советчик. Что касается нас, мы готовы были громко кричать от восторга! Если эта живая, прекрасная река действительно служила орудием смерти, старая злодейка одурачила сама себя. Я в одну минуту жил втройне. Я боролся со смертью каждым ударом весла, на каждом изгибе реки. Я редко так пользовался жизнью!

Мне кажется, что мы можем смотреть на нашу борьбу со смертью в следующем свете: если человек знает, что рано или поздно, во время путешествия его, наверное, ограбят, он в каждой гостинице будет требовать себе лучшего вина и считать все свои самые дорогие причуды чем-то отнятым от воров, в особенности же, когда он не просто тратит деньги, а помещает часть их на проценты, без риска их потерять. Каждый период усиленной, захватывающей жизни – нечто вырванное из рук страшного вора – смерти. Мы должны иметь как можно меньше в кармане и как можно больше в желудке в ту минуту, когда смерть остановит нас и потребует наших богатств. Быстрый поток – ее любимая хитрость и приносит ей много жертв в год, но когда я и она будем сводить наши счеты, я засмеюсь в лицо, вспомнив часы, проведенные на верховьях Уазы.

К послеполуденному времени мы порядочно опьянели от света солнца и быстроты течения. Мы уже не могли сдерживать наше довольство. Байдарки были слишком малы для нас, нам хотелось выйти из них и растянуться на берегу. И вот мы раскинулись на зеленом лугу, закурили божественный табак и решили, что мир восхитителен. Это был последний счастливый час описываемого дня, и я с удовольствием останавливаюсь на нем.

С одной стороны долины на вершине мелового холма то показывался пахарь со своим плугом, то исчезал через равномерные промежутки времени. При каждом своем появлении он в течение нескольких секунд вырисовывался на фоне неба, походя, как заметил Сигаретка, на игрушечного Борнса, только что срезавшего плугом «горную маргаритку». Кроме него, если не считать реки, мы не видели ни одного живого существа.

По другую сторону долины из зелени листьев выглядывала группа красных крыш и колокольня. Какой-то вдохновенный звонарь извлекал из колоколов мелодию. В их песне было что-то очень нежное, очень трогательное. Нам казалось, что мы еще никогда не слыхали, чтобы колокола говорили так понятно или пели так мелодично, как в эту минуту. Вероятно, именно под такой напев прядильщицы и молодые девушки в шекспировской «Иллирии» пели: «Уйди, смерть!». Часто в благовесте слышится угрожающая нота, что-то настолько металлическое и ворчливое, что нам скорее тяжело, нежели приятно слушать его. Но эти колокола звучали то сильнее, то тише, образуя жалобную каденцу, которая привлекала слух, как припев народной песни, звонили не особенно громко, но полно, и их звуки, казалось, падали, говоря о сельской тишине, о старине, и походили на шум водопада или на журчание весеннего ручья. Звонарь, вероятно, добрый, степенный, разумный старик, погрузившись в думы, так нежно дергал за веревку, что мне хотелось попросить его благословения. Я готов был благодарить священника, наследников усадьбы, тех лиц, от кого эти дела зависят во Франции, словом, того, кто оставил на этой колокольне старые милые колокола, придававшие прелесть вечеру; я благословлял людей, которые не сзывали митингов, не делали подписок, не печатали еженедельно в местных листках имен щедрых жертвователей с тем, чтобы заменить их новенькими созданиями Бирмингама, которые под управлением новоиспеченного звонаря наполняли бы эхо долины ужасными резкими звуками.

Наконец, благовест замолк, зашло и солнце. Представление окончилось. Долиной Уазы овладели тень и молчание. Мы с благодушными сердцами взялись за весла, точно люди, которые выслушали благородную проповедь, и вернулись работать. Здесь река была гораздо опаснее, встречались более частые и внезапные водовороты; все время нам приходилось бороться с трудностями. Временами попадались мелкие места; иные мы проходили, из-за других вынимали байдарки из воды и переносили их сухим путем. Но главное препятствие состояло в последствиях недавних сильных ветров. Через каждые двести-триста ярдов мы видели деревья, упавшие через реку; нередко было ясно, что одно дерево увлекало за собой несколько других. Иногда за вершиной дерева оставалось свободное пространство, и мы обходили зеленый мыс, слыша, как струйки журчат и переливаются между его маленькими веточками. Часто также, когда дерево перекидывалось от берега до берега, можно было, пригибаясь к байдарке, проскользнуть под ним. Иногда приходилось взбираться на ствол и перетаскивать через него байдарку, там же, где вода неслась слишком быстро, оставалось только выходить на берег и нести на себе наши лодочки. Благодаря этому, в течение дня мы испытали множество приключений, и наше внимание сильно напрягалось.

Вскоре после остановки я шел впереди и по-прежнему прославлял солнце, быстроту движения и нежность церковных колоколов; вдруг река сделала один из своих львиных прыжков, повернула, и я увидел дерево, упавшее через гряду камней. Я направил свою байдарку к тому месту, где его ствол, казалось, поднимался довольно высоко над водой, а ветви были настолько редки, что я мог проскользнуть под ними. Человек, только что поклявшийся в вечном родстве со вселенной не может хладнокровно раздумывать, и не под счастливой звездой я принял решение, которое могло иметь для меня большую важность. Дерево поймало меня, и в то время как я силился сделать себя меньше в объеме и пробраться через ветви, река воспользовалась случаем и унесла мою лодку. «Аретуза» наклонилась на бок, выкинула все, что в ней было, освобожденная, прошла под деревом, выпрямилась и весело понеслась вниз по течению.