bannerbannerbanner
Мастер Баллантрэ

Роберт Льюис Стивенсон
Мастер Баллантрэ

Полная версия

Виной всему этому был Тэм Макморланд. Тэм был не таким дурным человеком, каким он казался, но у него был один огромный недостаток, который причинял и ему, и другим вред, а именно: он не мог держать язык за зубами. Так как он был единственный человек, отправившийся из этого поместья в поход, или, вернее, единственный, вернувшийся из похода живым, то вполне понятно, что к нему обращались с вопросами о том, что происходило во время похода, как и кто дрался и прочее. Любопытных было много.

Странно, но я много раз замечал, что те, которые проигрывают сражение, желают непременно доказать, что их предали или обманули. Тэм старался доказать то же самое. Их предали при Дерби и при Фолкирке, ночной поход не удался вследствие предательства лорда Джорджа, а при Куллодене они должны были сдаться, из-за предательства Макдональдов. Разговоры об этих предательствах не прекращались, простой люд только и толковал об этом и, наконец, начал впутывать в свои рассказы мистера Генри. Мистер Генри, как уверяла толпа, обманул молодых людей, отправившихся в поход: он обещал им собрать отряд и прийти к ним на помощь, а вместо этого отправился к королю Джорджу.

– И вскоре после этого, – оканчивал обыкновенно Тэм свой рассказ, – мой бедный добрый сэр и бедные добрые юноши, отправившиеся с ним в поход, были преданы, а как только они перескочили через утес, Иуда, предавший их, исчез. Но все равно, хотя мой бедный сэр и превратился в холодный труп и лежит в земле под кустом вереска, он остается все-таки моим сэром.

И при этих словах Тэм, как будто он выпил лишнее, принимался обыкновенно плакать.

Известное дело, что, когда люди долго и много говорят все об одном и том же, им в конце концов начинают верить.

Слухи о неблагородном поведении мистера Генри начали постепенно распространяться все дальше и дальше, по всему поместью, а затем даже и за пределы его. Недоброжелатели его и необразованные, глупые люди с жадностью ухватились за эту тему для разговора. Сплетни о предательстве и измене мистера Генри не прекращались. Сначала с мистером Генри старались не встречаться, затем при появлении его мужчины между собой начали бормотать и о чем-то шептать, женщины же, как более храбрые люди, потому что они знают, что они менее ответственны за свои поступки, не стесняясь, начали осыпать его прямо в лицо упреками. О мастере Баллантрэ говорили чуть ли не как о святом.

О нем вспоминали как о человеке, который никогда не притеснял подчиненных ему людей. Он действительно вел несколько бурный образ жизни, говорили люди, бросал без толку деньги и кутил, но это гораздо лучше, чем быть скрягой и низким человеком, как «иные», и притеснять бедных ленников.

Дошло до того, что, когда мистер Генри проезжал как-то по дороге, женщина, бывшая в близких отношениях с его братом и имевшая от него ребенка, но, несмотря на это, не получившая от него никакого вознаграждения, бросила проезжавшему мимо нее мистеру Генри камень прямо в лицо и закричала:

– Скажи мне, где мой веселый, молодой возлюбленный?

Мистер Генри подтянул поводья, и в то время, как кровь потекла из его раненой губы, взглянул на женщину и ответил:

– Ах, это ты, Джесс? И ты туда же. А я думал, что ты меня лучше знаешь.

– Что ты сделал с ним?

Она бросила в него камень, тогда как он, именно он помог ей деньгами, когда она была в нужде.

Она подняла с земли второй камень, чтобы швырнуть его также в мистера Генри. Тот для того, чтобы защититься, поднял руку, в которой он держал хлыст.

– Как вы решаетесь бить меня, меня, беззащитную девушку! – закричала Джесси и бросилась бежать, крича при этом так громко и жалобно, как будто мистер Генри ударил ее.

На следующий день после этого по всему поместью прошла молва о том, что мистер Генри побил Джесси Броун, и так сильно, что она чуть-чуть не умерла.

Я рассказываю об этом факте нарочно, чтобы показать, до какой степени клевета может распространяться и до каких гигантских размеров она может дойти. Вскоре о моем бедном мистере Генри рассказывали уже столько небылиц и ему до такой степени испортили репутацию, что он не желал даже больше выходить из дому и, подобно своему отцу, целыми днями просиживал в комнате.

Несмотря на все неприятности, которые мистеру Генри приходилось переносить, он отцу ни на что не жаловался; он не желал говорить об этом с лордом, так как причина, из-за которой неприятности возникли, была чересчур печальна. Его обвиняли в подлом поступке, а он был слишком горд, чтобы жаловаться или оправдываться, а когда он не желал о чем-нибудь говорить, то обладал удивительной способностью молчать.

Я уверен, что старик-отец слышал о толках, которые ходили о его сыне; не может быть, чтобы Джон Поль или кто-нибудь другой не сообщил ему об этом, кроме того, он, наверное, заметил перемену в образе жизни мистера Генри, но он также не говорил об этом с сыном. По всей вероятности, он не знал, что ненависть простого народа к мистеру Генри дошла уже до невозможных пределов, иначе он непременно вмешался бы в это дело.

Что касается мисс Алисон, то она никогда не слушала новостей, и если какая-нибудь новость и доходила до нее, весьма мало интересовалась ею.

Как раз во время самого разгара этих неприязненных действий против мистера Генри, которые возникли так же скоро, как они впоследствии прекратились, в Деррисдир пришла весть о том, что в городе С.-Брайде, стоящем на реке Свифте, ближайшем от Деррисдира городе, назначено экстренное собрание важнейших представителей государства. Поводом к этому собранию послужил, если я не ошибаюсь, слух о каком-то готовящемся в ближайшем будущем мятеже. Говорили, что собрание это будет бурное, что оно не кончится раньше ночи, и шериф распорядился даже, чтобы к этому дню в С.-Брайд был вызван из Демфриса отряд солдат.

Старик-лорд решил, что сын его Генри непременно должен отправиться на это собрание, уже ради того, чтобы поддержать честь семейства Деррисдиров.

– Если ты будешь отсутствовать, – сказал милорд, – то могут подумать, что мы в нашей стране не имеем никакого значения.

– Обязанность, которую вы возлагаете на меня, отец мой, я, к сожалению, не могу взять на себя, – ответил мистер Генри, – так как, скажу вам всю правду, я не могу показаться перед народом, чтобы не наткнуться на грубость и неприятности.

– Вы первый из этого семейства, который вынужден признаться в том, что его ненавидят! – закричала мисс Алисон.

– В таком случае мы поедем в город втроем, – сказал милорд и в первый раз в течение четырех лет велел подать себе сапоги.

Джон Поль до такой степени отвык обувать лорда, что с трудом напялил на него сапоги. Мисс Алисон надела свой костюм для верховой езды, и они все трое поехали верхом по дороге в С.-Брайд.

Дорога была полна разного шатавшегося народа. Как только толпа увидела мистера Генри, она принялась свистеть, орать и горланить во все горло: «А, Иуда, куда ты дел мастера Баллантрэ? Скажи, где бедные молодые люди, которые отправились в поход вместе с ним?»

Кто-то решился даже бросить в мистера Генри камень, но толпа набросилась на злоумышленника и пристыдила его, указывая на ехавших рядом с ним старика-лорда и мисс Алисон.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как лорд выехал, как он уже убедился в том, что мистер Генри был прав и что ему не следовало показываться на улице. Он не сказал ни слова, но повернул лошадь и, опустив голову на грудь, уехал с сыном и родственницей обратно домой.

Мисс Алисон также не сказала ни одного слова, но мысли ее, без сомнения, были сильно заняты только что случившимся происшествием. Гордость ее страдала, так как и она была из рода Дьюри, и ей было жаль ее родственника, с которым так несправедливо и грубо обращались.

Всю следующую после этого события ночь она провела без сна.

Ее за многое нельзя было не осуждать, но за то, что она в эту ночь так страдала, ей можно было простить ее прежние несимпатичные поступки.

Когда настало утро, она первым делом отправилась к старику-лорду и, усевшись рядом с ним на свое обычное место, сказала:

– Если Генри все еще любит меня, то я согласна выйти за него замуж. – К мистеру Генри она обратилась со следующими словами: – Любви, Генри, я дать вам не могу, но Бог свидетель, я от всей души жалею вас.

Первого июня 1748 года они повенчались. В декабре этого самого года я в первый раз переступил порог дома лорда Деррисдира, и все, что после этого дня случилось в этой семье, произошло при мне, я очевидец всего происшедшего.

Глава II
Перечень событий
(Продолжение)

В холодный туманный день в конце декабря я оканчивал путешествие, которое предпринял. Кто мог быть моим проводником во время этого путешествия, если не Пэти Макморланд, брат Тэма! Несмотря на то, что это был десятилетний мальчишка, он рассказал мне такое множество грязных сплетен, каких я в жизни еще никогда не слышал. Он заимствовал их, очевидно, у своего брата. Я в то время был еще молодым человеком и поэтому не мудрено, что мое любопытство было сильнее гордости. Я желал бы видеть человека, который, странствуя долго и в такую холодную погоду, не заинтересовался бы рассказами о людях, живших или живущих в той стране, в которой он сам собирается жить, тем более, когда ему показывают даже те места, где то или другое событие случилось.

Пока мы проходили мимо болота, я наслушался уже вдоволь рассказов о том, что случилось в Клавергаузе, а когда мы очутились на опушке леса, я знал уже множество чертовских рассказов. Когда мы прошли мимо аббатства, я слушал рассказы о старых монахах и свободных торговцах, которые поселились в его развалинах и устроили там себе кладовую. Чтобы легче сбывать свои товары, торговцы эти поселились на расстоянии пушечного выстрела от поместья Деррисдир. О жителях же этого поместья, а в особенности о бедном мистере Генри мальчишка рассказывал мне больше всего и говорил он о них только дурное.

 

Слушая рассказы мальчугана, я получил такое сильное предубеждение против семейства, которому я собирался служить, что был крайне удивлен, когда я увидел перед собой, под Аббатским холмом, пресимпатичное поместье, расположенное на берегу защищенного от ветра залива. Поместье это и было поместьем лорда Деррисдира. Дом, в котором жил лорд, был выстроен во французском или итальянском стиле, я не знаток в этом деле, и производил очень хорошее впечатление, а окружен он был такими роскошными садами, лужайками и кустарниками, каких я никогда еще не видел.

Содержание этих роскошных садов и цветников требовало больших расходов, и деньги эти могли бы быть употреблены с большей пользой для семейства, если бы их потратили на то, чтобы выкупить поместье.

Мистер Генри сам вышел ко мне навстречу, чтобы приветствовать меня. Это был высокий, темноволосый молодой человек (все Дьюри-Деррисдир были брюнеты), с открытым, но невеселым лицом, атлетического телосложения, но, кажется, не особенно крепкого здоровья. Он, нисколько не гордясь, взял меня за руку и, ласково разговаривая со мной, втянул меня вслед за собой в дом. Он не дал мне даже снять моих дорожных сапог, а повел меня прямо в зал и представил меня своему отцу.

Было еще светло, и первое, что мне в комнате бросилось в глаза, был ромб из белого стекла в середине щита, нарисованного на раскрашенном окне, который, как мне казалось, портил впечатление, производимое красивым, роскошным залом с висящими на стенах портретами, раскрашенными потолками и высеченным из мрамора камином, у которого милорд сидел и читал своего «Ливия».

У него было такое же открытое лицо, как и у его сына, мистера Генри, но он был только несколько худощавее и еще любезнее.

Он, как мне помнится, задал мне множество вопросов, осведомился у меня относительно Эдинбургской коллегии, где я кончил курс, и расспрашивал меня о различных профессорах, с которыми, равно как и с их специальностью, он был, как я заметил, хорошо знаком, и, таким образом, я, разговаривая с ним о хорошо известных мне предметах, в самом скором времени почувствовал себя на новом месте как дома.

В то время, как мы разговаривали, в комнату вошла миссис Генри. С первого взгляда она показалась мне не особенно красива, вероятно, вследствие того, что была очень полна, так как в скором времени ожидала пополнения семейства. Она была со мной также очень любезна, но держала себя более гордо, чем другие. Во всяком случае, в неприветливости ее упрекнуть нельзя было, и поэтому я почувствовал к ней также известного рода симпатию, хотя менее сильную, чем к лорду и мистеру Генри.

Прожив короткое время в доме лорда Деррисдира, я уже не верил ни одному из тех рассказов, которые я слышал из уст Пэти Макморланда, и я искренно привязался к семейству, в котором поселился. Эту привязанность я сохранил в моем сердце на всю жизнь. Больше всех я любил мистера Генри. С ним я постоянно работал (я был приглашен в дом лорда с той целью, чтобы помогать ему работать), и с ним заниматься было чрезвычайно приятно, несмотря на то, что он относился ко мне во время занятий довольно строго. В свободное же от занятий время он был со мной необыкновенно ласков и любезен и обращался со мной не как со своим секретарем, а как с себе равным.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я поступил к нему в дом в качестве секретаря, когда он, в то время как мы занимались с ним, поднял голову от бумаги, над которой он сидел, и каким-то робким голосом сказал:

– Я должен сказать вам, мистер Маккеллар, что вы работаете очень хорошо.

Это было первое слово похвалы, которой я удостоился, и с этого дня я приобрел в доме репутацию в высшей степени знающего и толкового человека. Сам мистер Генри перестал с тех пор наблюдать за моими занятиями и предоставил мне полную свободу действий, и вскоре я начал пользоваться не только его доверием, а доверием всей его семьи, и я только и слышал: «Ах, это надо поручить мистеру Маккеллару», «Ах, это сделает мистер Маккеллар, он такой умный, такой ловкий, дельный» и прочее, и прочее.

Во время своего пребывания в доме лорда Деррисдира я действительно очень часто давал членам семьи советы и, должен сказать, весьма удачные.

К мистеру Генри я чувствовал особенную симпатию, ясно было, что он был несчастлив, и поэтому я очень жалел его. Он порою целыми часами просиживал в мрачном раздумье, устремив глаза на какой-нибудь счет, лежащий перед ним, на страницу счетной книги или же в пространство. Выражение его лица делалось при этом такое печальное и такое напряженное, что, глядя на него в такие минуты, я чувствовал к нему особенное сожаление. Порою мною овладевало также любопытство: мне интересно было знать, что мучило этого человека.

Один раз как-то мы сидели с ним в его рабочем кабинете. Комната эта находилась в верхнем этаже дома. Вид оттуда был очень красивый, прямо на залив, на маленький мыс, поросший лесом, и на плоский песчаный берег. На этом берегу со своими лошадьми и товарами расположились торговцы и, освещенные заходившим солнцем, весело бегали взад и вперед.

Мистер Генри стоял у окна и смотрел на запад; насколько я мог заметить, солнце нисколько не мешало ему смотреть, но, несмотря на это, он провел рукой по лбу и по глазам, как будто что-то мешало ему смотреть, и, повернувшись ко мне, улыбнулся и сказал:

– Вам, я думаю, и в голову не приходит, о чем я только что думал. Я думал о том, насколько бы я был счастливее, если бы я мог, подобно этим торговцам, бегать и ездить по свету, добывая себе этим хлеб.

Я ответил ему на это, что, насколько я мог заметить, он мучит себя совершенно напрасно мрачными мыслями, что завидовать другим людям не следует, так как неизвестно, насколько они счастливы, и указал ему даже на одно изречение Горация, где он высказывался по поводу зависти. Мне было легко найти подходящее изречение, так как я только недавно покинул коллегию и еще твердо помнил всевозможные цитаты из древних классиков.

– Пожалуй, вы правы, – ответил он. – Итак, займемся лучше снова нашими счетами.

Имея изо дня в день дело с мистером Генри, я начал понимать, что его вечно беспокоит тень мастера Баллантрэ. На самом деле, надо быть слепым, чтобы, живя в этом доме, не видеть этого. Живой или мертвый (в то время все полагали, что он мертв), человек этот был соперником своего брата: его соперником в чужой стране, так как, где бы мастер Баллантрэ ни находился, он всюду чернил брата, и его соперником на его родине и даже дома в отношении отца, жены и даже прислуги.

В доме лорда было двое старых слуг, которые принадлежали к двум различным партиям: один из них стоял за мастера Баллантрэ и был врагом мистера Генри, а другой стоял за мистера Генри и был врагом мастера Баллантрэ. Первый из них, Джон Поль, маленький, лысый и дородный человек, с крайне важным видом, богобоязненный и необыкновенно преданный слуга, страстно любил покойного мастера Баллантрэ и ненавидел мистера Генри. Никто не смел позволить себе того, что позволял себе Джон. В своей ненависти к мистеру Генри он забывался до такой степени, что осмеливался явно выказывать ему свое презрение.

Милорд и мистер Генри делали ему, разумеется, за это выговоры, но не настолько строгие, как он, по моему мнению, заслуживал, и ему стоило только скорчить гримасу, сделать вид, как будто он плачет, и начать сетовать о том, что его дорогого «барчука», как он называл мастера Баллантрэ, нет, и все дерзости ему прощались.

Что касается мистера Генри, то он по большей части не обращал внимания на дерзкие выходки Джона и отвечал ему на это лишь печальным и угрюмым взглядом. Соперничать в любви с покойным братом он не желал, а бранить или уволить старика за его преданность к покойному он не решался: у него не хватало на это энергии.

Второй старый слуга был Макконоки. Он был большой сплетник, любил клясться и божиться, вечно орал, ругался и очень часто был пьян. Когда Джон и Макконоки начинали спорить о мастере Баллантрэ и о мистере Генри, то они увлекались до такой степени, что обнаруживали даже в споре свои собственные пороки и достоинства, приписывая свои достоинства тому лицу, за которое они стояли, и свои пороки тому, которое они бранили. Макконоки очень скоро «пронюхал», что я симпатизирую мистеру Генри, и начал со мной откровенничать, отрывая меня даже порой от моих занятий.

– Вы не знаете, что это был за человек, этот хваленый мастер Баллантрэ, – говорил он. – Черт его побрал, и да будет он проклят! – кричал он. – Если бы он не родился, то мистер Генри был бы не мистером Генри, а мастером Баллантрэ, наследником поместья. Быть может, вы воображаете, что в то время, как он был жив, кто-нибудь его любил? Вовсе нет. Да и за что же? Никто не слыхал из его уст ни одного ласкового слова. Он вечно только бранился, насмехался над всеми и говорил сальности. И это джентльмен, черт бы его побрал! А что это был за безнравственный молодой человек, что за ужасный развратник, просто срам!

– Вы, быть может, слышали когда-нибудь о Вулли Уайте? Слышали? Нет? Ну, видите ли, Вулли был, как говорят, очень благочестивый человек, в высшей степени благочестивый, но, несмотря на это, я никогда не мог смотреть на него равнодушно, он всегда был мне противен. Говорят, что он время от времени позволял себе делать выговор мастеру Баллантрэ за бурный образ жизни, который он вел. Мастеру Баллантрэ надоело выслушивать замечания благочестивого Вулли, и он решил отомстить ему. Хорошее намерение, не правда ли? – спросил Макконоки, скаля зубы. – И что же он сделал? – продолжал он. – Он подкрался к дому, в котором жил Вулли, и закричал: «Бу-у!..», бросил ему в окно горящие ракеты, а в камин на горящие головешки порох. Вулли, вообразив, что к нему лезет черт, до такой степени испугался, что не мог двинуться с места, а мастер Баллантрэ все подбрасывал да побрасывал в камин порох. Наконец, Вулли взмолился и начал просить пощады, и только после того, как злодей насладился вдоволь мучениями своего ближнего, он оставил его в покое.

– Спросите Джона Поля, он был свидетелем этой жестокой шутки, и несмотря на то, что он души не чаял в мастере Баллантрэ, он, как христианин, возмутился этим издевательством над другим христианином.

Я спросил Макконоки, не знает ли он, чего, собственно, мастер Баллантрэ желал достигнуть, действуя таким образом.

– Где же мне знать? – ответил старик. – Мастер Баллантрэ никогда об этом не говорил. – Затем, скаля снова зубы и, по обыкновению, изрыгая проклятия и подтверждая слова свои клятвой, он бормотал себе под нос о том, что и когда происходило в этом доме и в каких дурных делах был замешан мастер Баллантрэ.

Во время одной из таких бесед Макконоки показал мне письмо, которое мисс Алисон посылала мастеру Баллантрэ и которое тот выронил. На этом письме ясно виднелись следы копыт прошедшей по нему лошади.

Это была моя последняя беседа с Макконоки, так как во время ее он позволил себе отзываться о миссис Генри до такой степени гадко и непозволительно, что я решил с тех пор держать его на почтительном от себя расстоянии.

Милорд был удивительно ласков с мистером Генри, он часто благодарил его за его хлопоты по имению и за его заботливость об отце и, ласково хлопая по плечу, громко говорил:

– Он у меня добрый, хороший сын.

Милорд был человек умный и справедливый, и поэтому он не мог не признавать заслуг своего сына и был ему действительно от души благодарен. Но, насколько я мог понять, благодарность было единственное, что милорд мог дать своему сыну Генри, вся же любовь его принадлежала покойному Джемсу. Мистер Генри знал это, по всей вероятности, так же хорошо, как и я. Я же, несмотря на ласковое обращение милорда с мистером Генри, убедился в том, что он любил покойного сына больше, чем живого, совершенно случайно, по некоторым словам, которые сказал мне как-то милорд.

Старик спросил меня, ладим ли мы с мистером Генри и довольны ли мы друг другом. Я ответил ему, разумеется, правду, и сказал, что мы ладим великолепно.

– Да, да, – сказал на это милорд, поглядывая на огонь в камине, – да, да, оно и не может быть иначе, он добрый малый, он очень добрый малый. А слышали вы, мистер Маккеллар, что у меня был еще другой сын? Он был менее дельный, чем его брат, и, быть может, менее нравственный, но я любил его, очень любил. Он умер. Но когда он был жив, мы все гордились им, очень гордились. Если б он не погиб, то из него, наверное, вышел бы удивительный человек, я уверен в этом… и все любили его больше, чем мистера Генри. – Последние слова он сказал, устремив грустный, задумчивый взгляд на пылавший в камине огонь. Затем, помолчав с минуту, он обратился ко мне и с некоторой живостью сказал: – Впрочем, я рад, я чрезвычайно рад, что вы в хороших отношениях с мистером Генри, он вас никогда не обидит.

С этими словами он открыл книгу, которую держал в руках, и это было признаком, что он не желает больше разговаривать.

 

Но едва ли милорд читал со вниманием и едва ли он понимал, что читал. Мне кажется, что его мысли, равно как и мои, были заняты сражением при Куллодене и смертью мастера Баллантрэ.

После этого разговора с милордом в сердце моем зародилось неприязненное чувство к старику-отцу, любившему недостойного сына больше достойного, и я стал питать даже некоторую злобу на умершего мастера Баллантрэ. Моя привязанность к мистеру Генри была настолько велика, что я сердился на тех, которые его не любили.

Скажу теперь несколько слов о миссис Генри. Быть может, я буду судить ее строже, чем она этого заслуживает, не знаю, пусть читатель решит этот вопрос, когда прочтет эту книгу, но мне кажется, что мое суждение беспристрастно.

Но раньше, чем писать о миссис Генри, я должен упомянуть об одном маленьком эпизоде из моей жизни в доме лорда, благодаря которому я сблизился еще больше с его семьей и сделался его поверенным, а также и поверенным его сына.

Я находился приблизительно с полгода в семействе лорда Деррисдира, когда Джон Поль заболел и слег в постель. По моему мнению, он заболел от пьянства, но те, которые ухаживали за ним, уверяли, что он ничего и в рот не берет, и смотрели на него чуть ли не как на святого, поэтому я, не имея никаких доказательств истины моих предположений, молчал и не говорил о том, что я думал. На третье утро после того, как Джон заболел, мистер Генри вошел ко мне в комнату и, глядя на меня каким-то смущенным взглядом, сказал:

– Маккеллар, не можете ли вы оказать мне маленькую услугу? Видите ли, мы платим одной особе пенсию, и Джон обыкновенно относит эту пенсию той личности, которая получает ее от нас, но так как Джон болен, то я решительно не знаю, кому мне дать это поручение, в случае, если бы вы отказались его исполнить. Дело это семейное, и я могу поручить исполнение его только такому человеку, которому я доверяю. Я снес бы эти деньги сам… но в силу некоторых обстоятельств я не могу это сделать. Макконоки болтун, его я также послать не могу, а между тем у меня есть причина… я не послал бы… ну да, я не желал бы, чтобы об этом узнала моя жена.

Сказав эти слова, он сильно покраснел.

Когда я узнал, что мне поручают отнести пенсию какой-то простой девушке, по имени Джесси Броун, я подумал, что мистер Генри, так сказать, «вознаграждает» ее за свои бывшие грешки, и поэтому, когда мне стало известно, что он расплачивается за грехи другого, я крайне удивился.

Дом, в котором жила Джесси Броун, находился в маленькой отдаленной улице С.-Брайда. Улица эта была довольно пустынная и была населена преимущественно торговцами. Перед самым входом в дом стоял человек с повязанной головой, а неподалеку от дома находилась харчевня, из которой, несмотря на то, что не было еще девяти часов утра, раздавались шум, гам и гиканье пьяных парней.

Никогда в жизни я не видел еще так рано поутру такой противной картины, свидетельствовавшей о пьянстве и разгуле; даже в таком большом городе, как Эдинбург, мне не случалось этого видеть, и я готов был бежать из этой части города, до такой степени мне неприятно было оставаться там.

Комната, в которой жила Джесси, была настолько же грязна и неприветлива, как и вся обстановка, которая ее окружала, и сама она имела такой же грязный и к тому же растрепанный вид.

Она не соглашалась дать мне расписку в получении денег (мистер Генри был чрезвычайно аккуратен и поручил мне потребовать с нее расписку), раньше чем я не согласился выпить вина и чокнуться с ней, и в продолжение всего времени, которое я пробыл там, она держала себя удивительно развязно, корчила из себя то важную барыню, то бойкую, чрезмерно веселую поселянку и ни на минуту не переставала заигрывать и кокетничать со мной. Мне положительно противно было смотреть на нее.

Когда я передал ей деньги, она приняла трагический вид и сказала:

– Ага, это те деньги, которыми желают загладить кровавое преступление! Это деньги крови. О, если бы только мой молодой, веселый барин был жив, все было бы совершенно иначе! Но он убит, он лежит в земле, под холмом. Мой бедный веселый барин!

Повторяя «мой бедный веселый барин», она принялась кричать, и в то время, как она, подняв руки и выворачивая глаза, устремила их в пространство, она производила впечатление актрисы, крайне неестественно исполнявшей свою роль. По всей вероятности, она видела игру какой-нибудь актрисы и теперь подражала ей.

Ее жалобы ничуть не трогали меня, а когда она, взяв в руку расписку, энергичным движением подписала свое имя и, воскликнув: «Вот вам!», швырнула мне ее и затем разразилась площадными ругательствами, я почувствовал к ней прямо-таки отвращение. Слушать, как из уст женщины выходили подобные неженственные слова и как она называла моего патрона Иудой-предателем, который послал меня к ней, было мне до такой степени противно, что я поспешил оставить дом, в котором она жила. В первый раз в жизни я слышал, как мистера Генри назвали Иудой, и я был поражен нахальством этой отвратительной женщины.

Я уж совсем собрался уходить, а она все еще не переставала ругаться, так что я под градом ругательств, словно собака под дождем палочных ударов, вынужден был дойти до того места, где стояла моя лошадь.

Даже тогда, когда я садился уже на лошадь и собирался отправиться в путь, Джесси все еще не могла успокоиться и, высунувшись из окна, посылала мне вслед ругательства, в то время как вышедшие из харчевни торговцы осыпали меня насмешками. Один из них натравил на меня злую, но небольшую собаку, и та укусила меня за ногу.

Это был для меня хороший урок избегать в будущем дурного общества, хотя в том, что я попал в это общество, в этот раз я вовсе не был виноват. Страдая от боли в ноге и в самом дурном расположении духа, я отправился домой.

Когда я вернулся домой, мистер Генри был в своем рабочем кабинете. Казалось, будто он очень занят делами, но по выражению его лица я тотчас убедился, что мысли его были заняты вовсе не работой, и что он был встревожен.

– Хорошо, что вы вернулись, – сказал он мне, когда я вошел к нему, и тотчас спросил меня, как Джесси приняла меня.

Я рассказал ему обо всем, что произошло, и сказал, что, по моему мнению, Джесси дерзкая и неблагодарная женщина, не застуживающая, чтобы о ней заботились.

– Да, Джесси относится ко мне крайне недружелюбно, – сказал мистер Генри, – да и, говоря откровенно, мистер Маккеллар, я не могу похвастаться тем, что у меня много друзей. А Джесси имеет основание питать ненависть к нашему семейству. Я не могу скрывать то, что знает весь свет: один из членов нашей семьи обманул ее. – Это было в первый раз, когда он вскользь намекнул о поведении своего брата; намек этот, по-видимому, невольно сорвался у него с языка, потому что он тотчас прибавил: – Забудьте о том, что я сказал, пусть это останется между нами. Мне не хотелось бы, чтобы об этом говорили, так как это будет неприятно миссис Генри… и моему отцу.

При этих словах он покраснел так же сильно, как в ту минуту, когда он дал мне поручение.

– Мистер Генри, позвольте мне дать вам добрый совет, – сказал я. – Не давайте денег этой женщине. Ну, согласитесь сами, надолго ли ей хватит вашей пенсии? Такого рода женщины, как она, не знают цены деньгам. Она протранжирит все, что вы ей прислали, в один день. И вы воображаете, что она будет вам благодарна? Вовсе нет. Вы благодарности от нее никогда не добьетесь. Ваша щедрость не приведет ни к каким результатам, за исключением разве того, что ваших посланных будут травить собаками, и те будут кусать им ноги.

Мистер Генри улыбнулся.

– Мне чрезвычайно жаль, что вас укусила собака, – сказал он тоном искреннего сожаления.

– Имейте в виду, что то, что я говорю вам, сущая правда, – сказал я, – я сам был свидетелем, что это за безнравственная, скверная женщина. Сначала, когда я увидел ее, она также показалась мне жалкой, но когда я понял, что это за личность, я почувствовал к ней отвращение.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru