Редьярд Джозеф Киплинг
Старики в Певнсее
– А вы знали, что так случится? – спросил Ден.
– Конечно, – с милой улыбкой ответил ему сэр Ричард. – Я наступил ногой на меч Фука и взял его кинжал; некоторое время он ничего не сознавал, не понимал даже, день был или наступила ночь. Он лежал, вращая глазами, бормотал что-то, и Джехан скрутил его веревкой, как теленка. Он весь был запрятан в новомодную кольчугу, которую мы называли ящеричной броней. Она состояла не из колец, как вот эта моя, – сэр Ричард ударил себя в грудь, – а делалась из маленьких кусочков непроницаемой для кинжала стали, прикрепленных к толстой коже. Мы сняли ее (зачем портить хорошую вещь?). На шее Фука де Аквила нашел тот самый пергамент, который мы недавно положили под каминный камень.
Жильбер-писец попытался бежать, но я положил руку на его плечо. Этого оказалось достаточно. Он задрожал и, перебирая четки, стал читать молитвы.
– Жильбер, – сказал де Аквила, – тебе придется записать еще более замечательные слова и поступки лорда Певнсея. Возьми свою чернильницу и перо. Не все мы можем быть ризничими Бетля.
В это время лежавший на полу Фук сказал:
– Вы связали королевского гонца. За это Певнсей сгорит.
– Может быть, – ответил де Аквила. – Я уже видел, как его осаждали. Но слушай, Фук, обещаю тебе, что в конце осады моего замка ты будешь повешен, даже если мне придется поделить с тобою последний кусок хлеба; а этого не сделал даже Одо, когда мы голодом выгнали его и Моргена.
Тут Фук сел на пол и посмотрел на де Аквила долгим, хитрым взглядом.
– Святители, – сказал он. – Почему с самого начала ты не сказал, что стоишь на стороне герцога?
– А я на его стороне? – спросил де Аквила.
Фук засмеялся и сказал:
– Никто, служащий королю Генриху, не осмелится так поступать с его посланцем. Когда же перешел ты на сторону герцога? Отпусти меня, и мы уладим дело.
Он стал улыбаться, подмигивать и качать головой.
– Хорошо, мы уладим дело, – сказал де Аквила, кивнув головой мне и Джехану; я поднял Фука (тяжел был этот человек), и мы на веревке опустили его в колодец не настолько, чтобы его ноги коснулись нашего золота, а так, чтобы он качался в пространстве и его плечи немного выступали из-за краев колодезного отверстия. Вода доходила до его колен. Он не обмолвился ни словом, но дрожал.
Потом Джехан внезапно ударил своим кинжалом в ножнах по кисти руки Жильбера. Рука опустилась.
– Стой, – крикнул Краб. – Он глотает свои четки!
– Вероятно, там яд, – заметил де Аквила. – Это недурная вещь для людей, знающих слишком многое. Тридцать лет я носил с собой отраву. Дай мне четки.
Жильбер заплакал и завыл. Де Аквила ощупал каждое зерно бус пальцами. Последнее из них (я говорил вам, что это были крупные орехи) он разделил булавкой на две половины; внутри бусины лежал кусочек сложенного пергамента. На нем было написано: «Старый пес едет в Сальсбери и будет побит. Его будка в моих руках. Приезжайте скорее».
– Это хуже яда, – очень тихо произнес де Аквила и втянул внутрь щеки. Тогда Жильбер зашевелился на тростнике и сказал нам все, что знал. Как мы уже угадали, это было письмо Фука к герцогу (и не первое); Фук отдал его Жильберу в часовне, и Жильбер думал утром отнести его на один рыбачий барк, который ходил между Певнсеем и французским берегом. Фальшивый, скверный человек был писец Жильбер. А все же, запинаясь и вздрагивая, он поклялся, что владелец барка ничего не знал об этом деле.
– Он назвал меня бритой головой, – сказал Жильбер, – и бросал в меня всякую дрянь, а все-таки он не предатель.
– Я не желаю, чтобы с моим писцом обращались дурно или ругали его, – сказал де Аквила. – Этот рыбак будет избит подле своей же мачты. Прежде всего напиши мне письмо и завтра же утром ты отнесешь на барк приказ бичевать виновного.
Услышав слова своего господина, Жильбер готов был поцеловать его руку. Он не надеялся дожить до утра. Когда дрожь писца немного унялась, он написал письмо от имени Фука герцогу, говоря в нем, что «собачья будка» (иначе говоря, Певнсей) закрыта и что старый пес (значит, де Аквила) сидит подле нее; больше: что все стало известно.
– Пиши всем, что дело открылось, – сказал де Аквила, – тогда даже сам папа лишится спокойного сна. Эй, Джехан, что ты сделал бы, если бы тебе сказали, что изменники открыли твой заговор?
– Я убежал бы, – сказал Джехан.
– Хорошо сказано, – произнес де Аквила. – Напиши, Жильбер, что Монгомери заключил мир с королем и что маленький д'Арси, которого я ненавижу, повешен за ноги. Мы дадим Роберту достаточно материала для жевания. Напиши также, что сам Фук при смерти от водяной болезни.
– Ну нет, – крикнул Фук, висевший в колодце. – Утопите меня сейчас же, только не превращайте в предмет шутки.
– Я не шучу, – ответил де Аквила. – Я только сражаюсь пером за собственную жизнь и за мои владения; ты сам научил меня этому, Фук.
Фук застонал; несчастный весь заледенел.
– Сознаюсь, – сказал он.
– Вот это по-соседски, – протянул де Аквила, перегибаясь через борт колодца. – Ты прочитал о моих словах и поступках, по крайней мере, первую часть записанного, и должен расплатиться за это, рассказав о своих собственных делах и словах. Жильбер, возьми пенал и чернильницу. Тебе предстоит привычное дело.
– Отпустите моих людей, не причиняя им вреда, – сказал Фук, – и я сознаюсь перед вами в измене королю.
– Почему это он стал так нежен к своим воинам? – шепнул мне Гуг. (Фук не славился мягким обращением со своими подчиненными. Он позволял им грабить, но милосердия к ним у него не было.)
– Те-те-те! – произнес де Аквила. – Жильбер уже давно доказал, что ты изменник. Сказанного им было бы достаточно, чтобы повесить самого Монгомери.
– Только пощади моих людей, – повторил Фук, и мы услышали, как он заплескался в воде, точно рыба: ведь был прилив.
– Все в свое время, – сказал де Аквила. – Ночь еще молода, вино старо, и нам хочется послушать веселый рассказ. Начинай же историю своей жизни с того времени, как ты был мальчиком в Туре. Рассказывай хорошенько.
– От твоих слов мне стыдно до глубины души.
– Значит, я совершил то, чего не удавалось сделать ни королю, ни герцогу.
– Отошли прочь своего слугу, – попросил Фук.
– Хорошо, – согласился де Аквила. – Только помни, я, как датский король, не могу отвратить прилива.
– Сколько времени будет вода подниматься? – спросил Фук и снова заплескался.
– Три часа. Этого времени хватит на повесть о всех твоих хороших делах. Начинай, а ты, Жильбер, – я слыхал, что ты иногда довольно небрежен, – не извращай его слов.
Итак, опасаясь смерти, надвигавшейся на него из тьмы, Фук заговорил, и Жильбер, не знавший, какая судьба ждала его, записывал дословно рассказ изменника. Я слыхивал много историй, но ни одна из них не могла сравниться с повествованием о черной жизни Фука, которое мы слушали все из уст самого Фука, висевшего в колодце.
– Жизнь была дурная? – спросил испуганный Ден.
– Невероятно, – ответил сэр Ричард. – Однако в рассказе встречалось кое-что, смешившее даже писца Жильбера. Мы же трое хохотали прямо до боли в боках. Раз зубы Фука так защелкали, что мы не могли хорошенько расслышать его слов, и подали ему кубок вина. Он согрелся и правдиво раскрыл нам все свои дела; все хитрости, все измены; свою крайнюю отвагу (он был отчаянно храбр); свои отступления, свою фальшь (он был также невероятно фальшив), поведал и о потере своих богатств и чести; о сжигавшем его отчаянии по этому поводу; о попытках поправить свои дела. Да, перед нами развевались грязные лохмотья его жизни, и он горделиво показывал их нам, точно какое-то знамя. Когда Фук замолчал, мы при свете факелов увидели, что уровень воды дошел до уголков его рта, и что он с трудом дышит через нос.
