Редьярд Джозеф Киплинг
Бродячий делегат
* * *
Согласно обычаям Вермонта, воскресенье после полудня на ферме посвящается раздаче соли скоту, и, за редкими исключениями, мы сами занимаемся этим делом. Прежде всего угощают Дева и Пета, рыжих быков; они остаются на лугу вблизи дома, готовые для работы в понедельник. Потом идут коровы с Паном, теленком, который давно должен был бы превратиться в телятину, но остался жив, благодаря своим манерам, и, наконец, угощаются лошади, разбросанные на семидесяти ярдах заднего пастбища.
Идти нужно вдоль ручья, питающего журчащую, шумную водоподъемную машину, через рощу сахарного клена, которые смыкаются за идущим, словно волны моря у мелкого берега. Затем идет неясная линия старой лесной дороги, пробегающая мимо двух зеленых впадин, окаймленных дикими розами, которые отмечают погреба двух разрушенных домов, потом идем мимо «Забытого фруктового сада», куда никто не ходит, за исключением того времени, когда готовят сидр, потом, через другой ручей, на «Заднее пастбище». Часть его покрыта елями, болиголовом и соснами, сумахом и маленькими кустами, другая же часть – серыми скалами, камнями, мхом, перерезанными зелеными полосами рощ и болот; лошади любят это место – наши и чужие, которых пускают пастись за пятьдесят центов в неделю. Большинство людей ходят на Заднее пастбище пешком и находят путь очень тяжелым, но можно поехать туда и в кабриолете, если лошадь знает, чего от нее хотят. Самый безопасный способ передвижения – это наше «купе». Начал этот экипаж свое существование в виде телеги, которую мы купили за пять долларов у одного несчастного человека, у которого не было никакого иного имущества, сиденье слетело однажды вечером, когда мы поворачивали за угол. После этого изменения экипаж этот стал вполне пригодным для плохой дороги, если сидеть на нем крепко, потому что при падении ногам не за что было зацепиться, зато он скрипел, словно песни пел.
Однажды в воскресенье после полудня мы, по обыкновению, поехали с солью. День был очень жаркий, и мы не могли нигде найти лошадей. Тогда мы дали волю Тедде Габлер, кобыле с подрезанным хвостом, которая громко стучала своими огромными копытами. Как она ни была умна, но все же опрокинула «купе» в заросший ручей, прежде чем добралась до края утеса, на котором стояли все лошади, отмахиваясь хвостами от мух. Первым окликнул ее Дикон. Это очень темный, серый конь четырех лет, сын Гранди. Его начали приучать к езде с двух лет, он ходил в легком экипаже еще до того, как ему исполнилось три года, а теперь считается самой надежной лошадью для дам, не боящейся ни паровиков, ни перекрестков, ни уличных процессий.
– Соль! – радостно сказал Дикон. – Вы немного запоздали, Тедда.
– Место, место дайте, куда сунуть купе! – задыхаясь, проговорила Тедда. – Эта погода ужасно утомляет. Я приехала бы раньше, да они не знают, чего хотят. Оба упали два раза. Не понимаю такой глупости.
– Вы очень разгорячились! Поставьте-ка его под сосны и освежитесь немного.
Тедда вскарабкалась на край утеса и втиснула купе в тень крошечного соснового лесочка, мой спутник и я легли, задыхаясь, на темные шелковистые иглы. Все домашние лошади собрались вокруг нас, наслаждаясь воскресным отдыхом.
Тут были Род и Рик, старейшие лошади на ферме. Это была хорошая пара, гнедая в яблоках, близнецы, пожилые сыновья хембльтонца-отца и матери морганской крови. Потом Нип и Тэкк, вороные, шести футов, брат и сестра по происхождению, «Черные соколы», замечательно подходившие друг другу по масти и только что заканчивающие свое образование, – красивейшая пара на протяжении сорока миль. Был Мульдон, наша бывшая упряжная лошадь, купленная случайно, какой угодно масти, кроме белой, и Туиззи из Кентукки с больным бедром, вследствие чего он неуверен в движениях задних ног. Он и Мульдон целую неделю возили песок для нашей новой дороги. Дикона вы уже знаете. Последний, жевавший что-то, был наш верный Марк Аврелий Антоний, вороной конь, возивший нас в кабриолете в любую погоду и по всякой дороге, всегда стоявший запряженным перед какой-либо дверью – философ с аппетитом акулы и манерами архиепископа. Тедда Габлер была новой покупкой, лошадь с дурной репутацией, в сущности являвшейся результатом неуменья править. У нее была особая походка во время работы, которой она шла, пока было нужно, римский нос, большие выпуклые глаза, хвост, похожий на бритву, и раздражительный характер. Она приняла соль неразнузданной, остальные подошли и ржали, пока мы не высыпали весь запас соли прямо на утесы. Почти все время они стояли свободно, большей частью на трех ногах, и вели обыкновенную болтовню Заднего пастбища – о недостатке воды, щелях в изгороди, о том, как рано в этом сезоне начались ветры. Маленький Рик сдунул последние свои крупинки соли в трещину утеса и сказал:
– Поторопитесь, братцы! Могли бы знать, что явится нахлебник.
Мы услышали стук копыт, и из рва вскарабкался подслеповатый, неуклюжий рыжий конь, посылаемый на подножный корм из городского манежа, где его звали Ягненком и отдавали только по ночам приезжим. Мой спутник, который знал лошадей и объездил многих, посмотрел на подымавшуюся всклокоченную, похожую на молот голову и спокойно проговорил:
– Слабое животное. Пожирает людей, когда представляется случай, – взгляните на его глаза. И брыкается – взгляните на его поджилки. Западная лошадь.
Животное подвигалось вперед, фыркая и ворча. По его ногам видно было, что он не работал уже много недель. Наши подданные столпились вокруг него с значительным видом.
– По обыкновению, – сказал конь со скрытой насмешкой, – вы склоняете ваши головы перед тираном, который приходит и все свое свободное время таращит глаза на вас.
– Я покончил со своим, – сказал Дикон, он слизал остатки соли, сунул нос в руку своего хозяина и произнес молитву по-своему. У Дикона были самые очаровательные манеры, когда-либо виденные мною.
– И униженно благодарите его за то, что составляет ваше неотъемлемое право. Это унизительно, – сказал рыжий конь, втягивая воздух и стремясь учуять, не найдется ли несколько лишних крупинок соли.
– Сойди тогда с горы, Бони, – ответил Дикон. – Я думаю, что там найдешь, что поесть, если уже не соскреб всего. Ты съел больше, чем трое из нас сегодня, – и вчера, и за последние два месяца – с тех пор, что был здесь.
– Я обращаюсь не к молодым и незрелым. Я говорю с теми, мнение и опытность которых вызывают уважение.
Я видел, что Род поднял голову, как бы желая сделать какое-то замечание, потом снова опустил ее и расставил ноги, как лошадь, везущая плуг. Род может пройти в тени милю за три минуты по обыкновенной дороге, в обыкновенном кабриолете. Он чрезвычайно силен, но, как большинство лошадей хембльтонской породы, с годами становится несколько угрюмым. Никто не может любить Рода, но все невольно уважают его.
– В них, – продолжал рыжий конь, – я желаю пробудить постоянное сознание наносимых им обид и оскорблений.
– Что это такое? – сонно спросил Марк Аврелий Антоний. Он подумал, что Бони говорит о какой-нибудь особенной еде.
– Говоря «обиды и оскорбления», – Бони бешено размахивал хвостом, – я подразумеваю именно то, что выражается этими словами. Да, именно то.
– Джентльмен говорит совершенно серьезно, – сказала кобыла Тэкк своему брату Нипу. – Без сомнения, размышление расширяет кругозор. Его речь очень возвышенна.
– Ну, сестра, – ответил Нип. – Ничего он не расширил, кроме круга обглоданного им пастбища. Там, откуда он пришел, кормят словами.
