Ребекка Торн
Карта убийцы

Полная версия

Rebecca Thorne

The Grief House

Copyright © Rebecca Thorne, 2024

© Саксин С.М., перевод на русский язык, 2024

* * *

Посвящается моим друзьям, которые помогли мне встать и идти вперед:

Кевину Уигноллу

Крису Уитейкеру

Тому Вуду

Саймону Кернику

В данном аспекте любопытен вопрос веры, включающий и детскую веру в чудеса, и слепую надежду стариков; во всем мире нет ни единого человека, который ни во что не верит. Можно предположить – и не так-то просто это опровергнуть, – что люди верят во что угодно, невзирая на степень экзотичности.

Ширли Джексон^[1], «Солнечные часы»

Часть I

Шут^[2]

В «Болото надежды» Блю привело горе. Мать ушла из жизни почти три года назад, однако до сих пор было нелегко избавиться от ее глубоко укоренившихся привычек, поэтому Блю, как и она, дважды похлопывала себя по груди, проходя мимо кольца деревьев^[3], приветствовала каждую сороку и избегала оживленных шоссе.

Над полями вдоль дороги парили крокусы, почва была насыщена беспрестанной моросью. Блю ехала не останавливаясь – только один раз справила нужду за массивным дубовым пнем – до тех пор, пока местность вокруг не стала равнинной, а север не остался далеко позади.

Блю еще никогда не бывала так далеко на юге. Из родного Блэкпула она выезжала не дальше Центральных графств, где когда-то устроила демонстрацию в старом театре шахтерского городка. Выступление организовала ее мать – как организовывала и большинство остальных до тех пор, пока Блю от них не отказалась.

Однако мать не сдавалась, называя это «призванием». Блю отвернулась от своего «призвания», отказалась от «цели жизни», отвергла «благословенных ду́хов» – и как только она могла так поступить?

«Думай о тех, кому ты нужна, – говорила мать. – Они надеются на то, что ты укажешь им путь».

Но Блю больше не могла никому указывать путь.

Сегодня была пятница. В понедельник исполнится ровно три года со дня смерти матери, и Блю по-прежнему ощущала в груди эту боль. Горе наполняло ее так, как вода наполняет легкие тонущего. На протяжении многих месяцев у нее из головы не выходила жизнь матери: та жизнь, которую она вела с дочерью, и другая, непостижимая и неведомая, которую вывела на первый план ее смерть.

Блю была переполнена горем, чувством вины, одиночеством, глодавшим ее изнутри. С этим не могло справиться ничто. И вот, когда на горизонте снова замаячила скорбная дата, она ввела в поисковой строчке в интернете запрос «где вылечить горечь утраты близкого человека» и обнаружила «Болото надежды».

Сайт заверял в том, что это спокойная гавань, где можно справиться с болью утраты – прогулки в лесу, легкая физическая активность, ежедневные сеансы психотерапии: в общем, безопасный приют.

…Вдалеке из топей появился силуэт, дразня обещанием жилья. Здешний ландшафт обманывал взор, скрадывая расстояние до здания; дорога петляла и извивалась, нисколько не ценя время Блю. Мимо мелькали поля: там брошенный прицеп, здесь старая жестяная ванна, используемая в качестве корыта для воды. Коров, овец и свиней не было видно. Ванна была переполнена.

«Болото надежды» сияло – светлые каменные стены служили маяком в серой дымке. Внешне здание напоминало скорее старинный особняк, чем приют: два этажа, окна с белыми переплетами, крыша, крытая темно-серым шифером, и две дымящиеся трубы. Блю по-прежнему жила в крошечном муниципальном доме, доставшемся в наследство от Девлина. Она спала в кладовке у входа. Просторная спальня принадлежала матери.

Въехав в ворота, девушка проследовала по вымощенной гравием дорожке, обсаженной ольхой и березой. Промежутки между деревьями открывали вид на сорок акров поместья; вдоль левой границы извивался вышедший из берегов ручей. На прошлой неделе хозяева прислали ей на электронную почту напоминание захватить с собой резиновые сапоги.

Мистер и миссис Парк были фасилитаторами^[4]. Блю называла их хозяевами. Так это больше походило на увеселительную поездку, на обычный отдых. Мысль о том, что чета Парк – фасилитаторы, напоминало Блю, что это не каникулы, что ей предстоит работать над собой, а думать об этом не хотелось. Она опасалась, что если начнет об этом думать, то повернет назад.

Вот почему смерть матери оказалась такой жестокой.

Блю сбросила скорость до черепашьей. Зажмурившись, напомнила себе, что это необходимо, что без помощи не обойтись, однако сердце жужжало в груди словно пчела, а пересохший язык лип к нёбу. В ее горе вплеталось еще что-то, пустившее упрямые корни глубоко, словно бурьян, но Блю поспешила заверить себя в том, что это безопасное убежище, где не случится ничего плохого.

В комнате наверху горел свет, и у окна стояли две фигуры: белая женщина, черная женщина. Вторая промокнула глаза рукавом оранжевого джемпера. У Блю мелькнула мысль: она тоже гостья?

В другое окно открывался вид на лестницу и узкую полоску коридора. Кто-то стоял наверху спиной к Блю, и ей был виден лишь неясный силуэт, расплывчатое пятно светлых волос, голова, наклоненная так, словно ее обладатель подслушивал сквозь стену.

Перед домом стояла новенькая серебристая «Тойота-Приус», заляпанная грязью. Справа от входа расположился черный «Рейндж-Ровер». Блю поставила свою машину, старенькую и видавшую виды, под ольху, заглушила двигатель и вышла. Изменение звукового фона привлекло внимание женщин: они посмотрели вниз, отпрянули от окна, и через минуту входная дверь открылась. На пороге стояла одна из женщин. Блю узнала миссис Парк по фотографии на сайте: возраст пятьдесят с небольшим, мягкие черты лица, широко расставленные зеленые глаза и копна светло-русых волос, тронутых сединой. Женщина буквально излучала спокойствие – выражением своего лица, позой, тем, как она стояла, наблюдая с терпением профессионального педагога за тем, как гостья достает из багажника свой рюкзак, словно та была ее любимой ученицей, а не совершенно незнакомым человеком. Полная противоположность матери.

– Я так понимаю, вы мисс Форд? – Ее лицо согрелось сдержанной улыбкой, а морось украсила светлые волосы крохотными бриллиантами.

Блю почувствовала себя неопрятной; удобный спортивный костюм, надетый в дорогу, показался дешевым и грязным по сравнению с чистым льняным сарафаном миссис Парк. Смахнув с брюк засохшие крошки, она заправила за ухо выбившуюся прядь темных волос.

– Зовите меня просто Блю, – сказала Блю, стараясь показаться дружелюбной и надеясь, что хозяйка не будет настаивать на рукопожатии. Несмотря на то что прошло уже несколько лет с тех пор, как она перестала раскладывать Таро, девушка по-прежнему старалась не прикасаться к рукам других людей.

Миссис Парк взяла Блю за плечо, и та даже сквозь толстовку ощутила исходящий от ее ладони жар.

– Добро пожаловать. О господи, какой необычный…

Блю опустила взгляд, так, что веки скрыли радужную оболочку глаз. Солнцезащитные очки остались в бардачке; она пожалела о том, что не держит их в руке. На языке уже крутились привычные объяснения, однако в отличие от большинства тех, кто впервые увидел необычные двухцветные глаза, миссис Парк смутилась, словно странной внешностью обладала именно она.

– Извините, я вас смутила. Как это ужасно, я забылась…

– Нет-нет, ничего страшного, все в порядке, – поспешила заверить Блю, однако взгляд по-прежнему держала опущенным.

– Пожалуйста, проходите в дом, там теплее и суше.

Глядя на миссис Парк, жизнерадостную и обходительную, Блю подумала, что, возможно, ей все же удастся здесь расслабиться.

Они прошли в прихожую, с вешалками и крючками для верхней одежды. На скамейке ровными рядами выстроились резиновые сапоги. В углу стоял черный чемодан, достаточно большой, чтобы вместить взрослого человека. Блю предположила, что он принадлежит женщине в оранжевом джемпере или мужчине, который стоял на лестнице.

Миссис Паркер провела ее в дом.

Зал оказался огромным, открытым, с лестницей в центре. Здесь действительно было сухо, а вот насчет тепла миссис Парк ошиблась: хотя обстановка создавала соответствующее ощущение – небрежно брошенные на диваны вещи, бархатные гардины, огонь в камине, – в помещении царил холод.

– У вас очаровательный дом, – пробормотала Блю, вспоминая вежливые фразы, которые говорят в таких случаях.

Миссис Парк улыбнулась в ответ, сморщив кожу в уголках глаз.

– Это георгианская эпоха. Мы постарались сохранить все как было.

Блю попыталась найти утешение в пламени камина и запахе дыма, однако холод крепко вцепился в кости.

– Позвольте проводить вас в вашу комнату, – сказала миссис Парк, – после чего я познакомлю вас со своим мужем и остальными гостями. Сюда, пожалуйста.

Блю поднялась следом за ней по лестнице, застеленной зеленой ковровой дорожкой. Пол на лестничной площадке был того же цвета, стены были более светлого оттенка, абажур также зеленый.

– Этот цвет успокаивает, – заметила она, поднявшись наверх. – По крайней мере, я слышала об этом.

– Ваша комната в конце коридора.

Блю проследовала за миссис Парк.

– Сегодня будет день отдыха: первый и последний день пребывания здесь всегда такие. – Миссис Парк проследила за тем, как Блю положила свой рюкзак на кровать; сумку с резиновыми сапогами она поставила на пол. – Пока что кроме вас здесь еще трое гостей – Сабина, Джего и Милтон. Еще один человек должен подъехать сегодня вечером, а последние двое присоединятся к нам завтра рано утром. Занятия мы начнем, только когда соберутся все. – Хозяйка застыла у окна с выжидающим лицом, словно собираясь услышать, какая комната хорошая.

В то время как в холле доминирующим цветом был зеленый, спальня была полностью белой. Цвет новых начинаний, цвет Шута. Блю никогда не умела раскладывать себе. Она совершенно разуверилась в своих силах, однако вера матери оставалась непоколебимой, и она очень радовалась таланту дочери. Как и те, кому гадала Блю: они выслушивали ее – они испытывали облегчение, слушая ее рассказ о том, что показали карты, а это, в свою очередь, приносило облегчение ей; она думала, что делает в этом мире что-то хорошее, дарит людям радость.

Нет, белый цвет не приносит облегчения. Воистину, цвет Шута.

Миссис Парк склонила голову набок.

Одно из окон выходило на фасад, из второго было видно разлившийся ручей и густой лес.

– Вам нравится? – спросила она, как и предполагала Блю.

– Очень мило. – Какое имеет значение, нравится ли ей эта комната? Это дом миссис Парк. Ее мнение значит больше. Блю поймала себя на том, что ее гложет знакомый вопрос: «А что сказали бы карты?»

Но она завязала с этим.

Мать называла ее маленькой богиней. Последний приятель Блю (это было еще тогда, когда она пыталась поддерживать отношения) высказал предположение, что у нее нейроразнообразие^[5], и это явилось подарком, это все объяснило, но затем именно из-за этого ее бросили, и она снова ощутила себя никчемной неудачницей.

Блю отыскала это слово в интернете. Нейроразнообразие – широкий термин, охватывающий все то, что, с ее точки зрения, было не совсем в порядке у нее в голове.

– Что-нибудь не так? – спросила миссис Парк, и Блю очнулась от своих размышлений. – Понимаю, это пугает – приехать в такое место, – продолжала хозяйка, ошибочно истолковав ее временное отключение от окружающего мира как горе или страх, – но мы позаботимся о вас, обещаю! Это моя работа – ухаживать за людьми, помогать им. Внизу есть гостевая книга, можете сами прочитать, что про нас написали. Полагаю, это вас успокоит.

Она обняла Блю за плечи, как могла бы сделать любимая тетя, учительница или подруга, однако Блю не смогла бы сказать, какая из этих ролей лучше всего подходила миссис Парк. У нее не было тети, в школу она не ходила, а подруг никогда не имела.

– Итак, – сказала миссис Парк, – я оставила на комоде папку с информацией для вас. Как вам известно, здесь нет ни компьютеров, ни телевизоров, ни каких-либо электронных устройств.

– Да, знаю. Я оставила все дома – кроме телефона.

– Захватите его с собой, когда будете спускаться вниз. Я покажу вам сейф, и мы его уберем. Поверьте, это будет громадная разница.

Блю знала, что ей придется расстаться с телефоном. Странно было даже оставить дома переносной компьютер; утешала лишь мысль о том, что в «Болоте надежды» все равно нет интернета.

– Хорошо, – сказала Блю.

Кивнув, миссис Парк сказала, что будет ждать внизу, и удалилась.

Оставшись одна, Блю еще раз обвела взглядом свою комнату. Помещение было роскошным, очень далеким от всего, к чему она привыкла. Девушка подождала, когда на нее снизойдет обещанное ощущение уюта, однако комната упорно не выдавала его. Голые балки образовывали полосы глубоких теней на высоком потолке, на котором не было ни паутины, ни даже пылинки. На зеркале не было ни единого пятнышка грязи. За окном виднелась ольха; ее сережки висели на ветвях обмякшими мертвыми пальцами.

Вдалеке через поле шел мужчина. Он нес под мышкой большую черную сумку, длинный тонкий чехол висел у него за спиной. Мужчина был выше шести футов роста и обладал шириной в плечах, его свинцово-серые волосы космами торчали из-под шапки. Блю предположила, что это, должно быть, мистер Парк, и мужчина, словно услышав ее мысли, застыл на месте. Он посмотрел на дом, переводя взгляд с одного окна на другое, в конце концов остановился на том, которое было над входной дверью, и выражение его лица изменилось. Блю показалось, что в нем проступила боль, однако она находилась слишком далеко, и полной уверенности у нее не было. Она постаралась убедить себя, что это было облегчение. А может быть, просто усталость. Подняв руку, мужчина потер переносицу, словно пытаясь избавиться от головной боли или нежелательного, неприятного видения.

Внизу зазвонил старый телефон.

Три с половиной года

Телефон стоял на рабочем столе на кухне: бакелитовый, со спиральным шнуром и диском для набора номера. Звонил он редко, и Блю играла с ним; других игрушек у нее не было. Она не находила странным ни отсутствие игрушек, ни то, что, когда весь мир перешел на электронику, ее мать продолжала пользоваться телефоном, которому было уже больше тридцати лет. У нее не было знакомых семей, и поэтому она не могла ни с чем сравнивать.

– Соусница и ложка или две крышки от сковород? – улыбаясь, спросила мать.

Мать и дочь были совсем разные. У Бриджет Форд глаза были янтарными, в то время как у Блю – бирюзовыми с оранжевой каймой; кожа Бриджет была молочно-белой, а у Блю напоминала цветом кленовый сироп; у Бриджет был протяжный акцент американского Юга, а у Блю – чистейший престонский, – однако обе носили одежду, похожую на обертку от карамелек, – яркую, мятую и грязную.

Отвернувшись, Бриджет склонилась к буфету, в котором хранилась бакалея. Под дверцей духовки виднелся подтек прогорклого масла, которому было больше лет, чем Блю.

– Пусть круг откро-оется, но не-е-е сломается, – произнесла нараспев Бриджет. – Пусть боги-и-ня наполнит миром твое сердце. – Ногой она выбивала ритм, и Блю принялась кивать в такт ему.

Ей было три с половиной года. Задержавшаяся в развитии, она только-только начала говорить, неделю назад изумив мать длинной цепочкой слов, чуть ли не целым предложением, словно ей хотелось сперва удостовериться в том, что она уже может говорить, и лишь затем попробовать. Казалось, даже в трехлетнем возрасте Блю не хотела разбивать матери настроение своими потенциальными неудачами.

Моменты плохого настроения были просто ужасны.

– Радостно встречаясь, радостно расставаясь, радостно встречаемся вновь, – напевала Бриджет, теперь уже громче, поскольку она выпрямилась.

На вид Блю можно было дать столько же лет, сколько и ее брату Боди, хотя тот был старше. Он стоял, прислонившись к косяку двери кухни, с выражением презрения на лице, весьма впечатляющим для такого маленького ребенка. Их младшая сестра Алондра, сокращенно Арла, сидела у матери в ногах, и Блю опасалась споткнуться об нее.

Этого не произошло.

– Итак, что у нас будет? – спросила мать, продолжая притоптывать в такт своему мотиву.

У нее на шее висели хрустальные бусы с крупной галтовкой бирюзы, а на ее худых запястьях звенели браслеты. Сегодня на ней было летнее платье, доходившее до середины лодыжек, сшитое из полос оранжевой и ярко-желтой хлопчатобумажной ткани. Когда Бриджет резко поворачивалась, платье взмывало в воздух. Лицо ее было худое, с морщинами под глазами и на шее, а в длинных волосах белели седые пряди. Блю находила мать прекрасной.

Она сравнивала ее с другими женщинами, которые получали деньги в центре занятости. Они стояли в очереди: Блю в своем единственном чистом платье и Бриджет Форд во многих слоях одежды и украшений. Она была там самой яркой, самой красивой, самой доброй. Блю не понимала, почему ее брали с собой в такие поездки; двух своих других детей Бриджет никогда не брала.

Лицо Боди, вечно грязное, застыло в постоянной гримасе. У Арлы кудряшки липли ко лбу, как казалось Блю, благодаря воде, но, возможно, потому что кожа у нее была сальной. Блю предполагала, что с ними остается кто-нибудь из соседей, потому что иногда, когда очередь оказывалась долгой, они с матерью отсутствовали по несколько часов. И хотя с Арлой особых проблем не было – ее можно было на целый день оставить в самодельном манеже из старой ванны, – за Боди был нужен глаз да глаз. Он был способен на дьявольские поступки.

– Принимаю волевое решение, – сказала Бриджет Форд. Голая лампочка над головой оставляла ее лицо в тени. – Я беру крышки от сковород, тебе отходят соусница и ложка. Итак, повторяй за мной: «Пусть круг откро-оется, но не-е-е сломается».

Поставив соусницу на стол, она вложила деревянную ложку Блю в руку. Ее теплые пальцы обвили пальцы дочери.

– Пусть богиня наполнит миром твое сердце, – прошептала мать в маленькую раковину ушка Блю. – Радостно встречаясь, радостно расставаясь, радостно встречаемся вновь. – Она поцеловала девочку в щеку; та ощутила запах мыла, исходящий от материнской кожи, аромат мятной зубной пасты изо рта и терпкий запах волос.

– Пусть круг откроется, но не сломается, пусть богиня наполнит миром твое сердце.

Бриджет начала ударять крышками от сковород, а Блю стала стучать ложкой по соуснице: они затеяли «Оркестр семьи Форд», любимую игру матери.

Бриджет постукивала ногой по липкому от грязи линолеуму в такт крышкам от сковород. Она принялась кружить по кухне, отчего ее юбка поднялась колоколом: многочисленные слои пестрой ткани скользили Боди по лицу. Не имея музыкальных инструментов, тот не топал ногой.

– Барабанщица, а ты не собираешься танцевать? – рассмеялась Бриджет, кружась в танце и ударяя крышками над головой.

Браслеты сползли до самых локтей: такими тонкими были у нее запястья. Мать и дочь повторяли припев, все быстрее и быстрее, до тех пор пока у Блю не заболели руки и не закружилась голова.

– Радостно встречаясь, радостно расставаясь, радостно встречаемся вновь. Пусть круг откроется, но не сломается!

Блю стучала ногой по ножкам стула и трясла головой, зачарованно глядя на мать. Лучи света играли на седых прядях танцующей Бриджет. Арла сидела на полу у духовки, и когда мать стала смеяться громче и закружилась быстрее, подстраиваясь под темп, выстукиваемый Блю, малышка залилась беззвучными слезами, словно радость была чем-то страшным.

Смех и пение прекратились.

Мать перестала кружиться, хотя Блю продолжала стучать ложкой по соуснице до тех пор, пока мать не взяла ее за руку. Бриджет не стала поднимать Арлу. Она никогда ее не поднимала. Вместо этого она села на свободный стул, выдохнула всю жизнь из своих легких и положила голову на складной столик. Слезы младшей дочери лишили ее сил.

Разочарование сжевало последние остатки беззаботного веселья Блю, и пот, выступивший у нее на груди, стал холодным и липким.

– Попить? Сока? – спросила Блю, пытаясь подбодрить свою дорогую маму.

Бриджет отвернулась, положив щеку на стол, и сосредоточила взгляд на желтых обоях, отрывающихся от сырой стены кухни.

Веселье закончилось. Мать Блю могла подняться через несколько минут, а могла просидеть так до тех пор, пока не стемнеет. Если бы она улеглась на толстый матрас на полу, на котором они спали вместе, Блю прильнула бы к ней, дожидаясь, когда мать вернется оттуда, где она скрылась. Но Бриджет свалилась на стол. Возможно, Блю придется самой ложиться спать, самой вставать утром, а мать так и будет сидеть в той же самой позе. Теперь переносить такие моменты стало проще: Блю уже могла сама открыть холодильник и достать нарезанный сыр.

Боди покинул кухню, однако Арла оставалась на полу у духовки.

Освоив дар речи, Блю стала по-другому воспринимать окружающий мир. Теперь она острее чувствовала брата с сестрой, отмечая то, что их потребности во многом совпадали с ее собственными, хотя удовлетворялись они иначе. Мать кормила детей по отдельности, хотя Блю не понимала почему; через день утром она в одиночестве завтракала овсянкой за столом на кухне, а в те дни, когда ее не кормили, предположительно завтракали Боди и Арла, хотя Блю никогда этого не видела, чему была рада. День без завтрака сам по себе уже был достаточно плохим; смотреть на то, как другие едят то, что ей не положено, явилось бы мучением.

Это чувство голода заставило Арлу расплакаться? Блю посмотрела на безучастную мать. Может быть, ей покормить маленькую сестренку, если мать не может? Малыши едят сыр?

Спустившись со стула, Блю открыла холодильник и оглянулась, убеждаясь в том, что шум не разбудил мать. Не разбудил. От вскрытой упаковки тронутой зеленой плесенью ветчины пахнуло сладковато-приторной вонью. Взяв три ломтика сыра в оранжевом целлофане, Блю освободила их от упаковки. Три ломтика она взяла на тот случай, если вернется Боди; Блю знала, что мать есть не будет.

– Ты видела, как мама танцевала? – спросила Блю, опускаясь на корточки рядом с сестренкой.

Она не знала, сколько Арле лет; девочка внешне не менялась, сколько Блю ее помнила, оставаясь ребенком, младше нее самой. Она ощутила сладкий запах молока в дыхании Арлы и более слабый неприятный запах от ее подгузника.

Малышка перестала плакать; это было хорошо.

– Сыру?

Блю протянула сестренке ломтик, однако та его не взяла, поэтому она, сложив, отправила его себе в рот и принялась жевать. Первоначально ей хотелось крепко обнять Арлу, однако теперь, когда та успокоилась, Блю передумала. Ей не нравилось прикасаться ни к кому, кроме мамы: ей не нравилось то чувство, которое это вызывало у нее в сердце. Странное, неприятное, пугающее: столкновение с чужой аурой, не принадлежащей ей.

Ее осенила мысль: маленькие дети любят молоко. Поднявшись на ноги, Блю вернулась к холодильнику.

В дверце стояла стеклянная бутылка со смятой красной крышкой из фольги, на дне еще оставалось на два дюйма белой жидкости с комками. Блю достала бутылку. Повернув голову, мать посмотрела на нее остекленевшими глазами.

– Не пей это… – прошептала она, не отрывая щеки от стола.

– Это я не для себя.

– Тогда зачем ты достала бутылку из холодильника?

Блю уже собиралась было ответить, но тут, о чудо, мать выпрямилась, и ее глаза стали нежными.

– О моя любимая, моя милая и любимая, ты хотела предложить попить мне? – сказала Бриджет. – Но не надо – молоко прокисло. О моя милая и любимая, извини, извини!

Глаза у нее наполнились слезами, но Блю сказала, что молоко не для нее, ей пришлось повторить это дважды, прежде чем мать остановилось.

– В таком случае для кого? – недоуменно произнесла Бриджет.

Блю оглянулась на сидящую на грязном полу Арлу, которая колотила ножками по тому месту, где линолеум вздулся пузырем.

– Для малышки.