Пётр Петрович Африкантов
Донбасская повесть
Я тут же вспомнил украинскую речь, когда выползали.
«Случайность иногда помогает, подумал я. – Только какая здесь случайность. Разве это случайность, что парнишка полез под пули с желанием нас спасти? Таких случайностей не бывает. Значит, Саня рос и воспитывался в хорошей семье, имеющей крепкие русские корни. У него есть чувство ответственности и сопричастности к событиям. Невзгоды закалили его характер, укрепили ум и в свои двенадцать лет он уже не похож на сверстников, живущих далеко от линии фронта. Но в его поведении всё равно нет-нет, да и проскакивает детскость. Такая природа человека, его возрастания, этого даже война не отменит».
– Мы бы и вас уг-гостили супом, т-т-только перед вашим прихо-о-одом весь птичий суп доели. – Проговорила Лиза, кивнув на небольшую алюминевую кастрюльку и смущённо улыбнулась. Видно, таким образом она захотела обратить на себя наше внимание. Ей это удалось.
– И сколько на такую кастрюльку птичек требуется? – спросил я, переключив внимание на девочку.
– У нас многого и нет, – ответил за сестру Санька. – Хорошо если одну поймаем, или двух, мелких выпускаем. А когда ничего нет, то и они идут в дело. Навар с них тоже есть, всё похлёбка не пустая.
«Боже мой, – билось в моей голове. – Как же они тут живут? Это даже кошмаром не назовёшь. Голодают, мёрзнут, мать сами хоронят. Горемыки, так горемыки. А они ведь, дети, просто дети и их детскость никто не отменял».
– Передвигаться тебе на палке сложно? – Спрашиваю Саньку, кивнув на его ногу.
– Раньше, после госпиталя, с настоящим протезом, было совсем ништяк, а потом как его «лепестком» разбило, то пришлось уже деревянную опору самому ножом, да топором вытёсывать. Ничего, хожу.
– Как «лепестком»? – спрашиваю.
– Второй раз я протезом на лепестковую мину наступил, – поясняет Саня. – Вот ведь угораздило. Протез от мины, как говорится, в щепки, самого меня не зацепило, только куртку продырявило, – весело проговорил он.
К вражеской пушке решили идти втроём: я, Саня и ещё один разведчик из группы. К этому времени тарасы нас совсем потеряли. Вышли затемно, полагаясь на провожатого. Как, велел Саня, за ним край минного поля, передвигались след в след. Мальчуган шёл, прижимаясь к обрыву, той самой горы, о которой рассказывал, знаками показывая, делать так же, как и он. Идём медленно, с остановками. Рядом притаились мины. Вот миновали обрыв, пошли по уклону. Саня всё так же, часто останавливается, всматривается в траву и кустарник; иногда приседает, во что-то вглядывается, затем идёт дальше.
– Ты же здесь не раз ходил, а осторожничаешь, – говорю.
– Бандерия растяжки ставит. Видно усмотрели, что я здесь птиц ловлю, вот и упражняются, а может за пушку свою опасаются?
– Какой же с тебя им навар, если даже и подорвёшься?
– Как какой? – удивился Саня. – Самый простой. Посмеются, себе настроение поднимут.
«Жизнь ребёнка для потехи», – резанула сознание мысль, по спине пробежал холодок.
Вскоре наша группа вошла в поросль ивняка.
– Здесь и будем дожидаться, – сказал Саня и лёг на землю под кустом. – Отсюда днём её укрытие будет хорошо видно.
Когда совсем рассвело, Саня, указывая пальцем на группы невысоких, но густо растущих деревьев, тянущиеся недалеко от подошвы горы, проговорил:
– В этих зарослях они её и прячут.
Я стал смотреть в бинокль. Смотрю – ничего, только масса густого кустарника прыгает перед глазами, да застыли над ним ветви деревьев. Гаубицы нет. Вопросительно гляжу на проводника.
– А я что говорил, – важно проговорил Саня. – Вон, видите, перед зарослями одинокий куст шиповника растёт, а дальше у высокого дерева макушка сломана и повисла?
– Вижу.
– Вот по этой линии, за кустами и пушка.
Я не могу не верить Саньке, но гаубицу не вижу – сплошной ковёр из веток и листьев. Смотрю не переставая, устают глаза и вдруг, ветки шевельнулись и стали отъезжать в сторону. «Вот она, – обрадовался я. – Это ствол шевельнулся, а с ним и закреплённые на нём ветки». Гаубицу даже в бинокль было не разглядеть и если б не наводка Саньки, то я бы её и не обнаружил.
– Что, увидели? – нетерпеливо спрашивает Санька.
– Засёк, дружище, засёк…
Отрываю глаза от оптики и передаю координаты цели. Через несколько минут, левее от замаскированной гаубицы, вырастают чёрные клубы земли и дыма. Вношу коррективы. Чёрные вихри взметнулись в том месте, где расположилась вражеская пушка, летит в воздух железо, земля, деревья. Бросаю взгляд на Саньку. Мальчишка стоит во весь рост, губы напряжены, кулаки сжаты, глаза не мигая смотрят в сторону натовской гаубицы. С пушкой покончено. Крепко обнимаю подростка, на его и на моих глазах слёзы.
– Это им за папу и маму, дядя Юра, – шепчут его губы, – это им за меня и Лизу.
Плечи мальчика вздрагивают.
– Да, сынок, да…
Быстро уходим.
Мой собеседник замолчал, буд-то чего припоминая, а затем в глазах его забегали лукавые искорки и он, улыбнувшись, весело проговорил.
– Нацики тогда весь день по посёлку бегали, нас выискивали. И над нами сверху ходили. Сидим в подвале, а на верху громко перекрикиваются, от дома к дому переходят. Слышим сипатый голос, о нас говорят:
«– Падлы, как сквозь землю провалились. Тут и спрятаться негде, один битый кирпич, да арматура. – И тут же в ответ голос шепелявый, командный.
– Ты, Леший, смотри лучше, а то будет тебе арматура. Пять человек не иголка в стоге сена, как-то, а проявятся.
И снова тот же сипатый:
– Пацанёнок колченогий их спрятал. Как пить дать, он. Мы ведь так и не нашли пещеры этого змеёныша. Он и из окружения их вывел. Как пить дать, он. Чтоб выйти из липняка и спрятаться, надо местность знать, а укрытие, чтоб найти, про то и говорить нечего. Где они его тут ночью найдут? Мы же их как собак гнали. Некогда им было приглядываться, да искать. Бежали они не по тем местам, где хотели, а там, где пришлось, с ранеными.
