Александр Прозоров
Царская дыба
– Не до тебя, Черныш, – и он загрохотал кулаками в дверь бревенчатой избы, показавшейся после русской, подаренной боярином Батовым, удивительно крохотной.
– Что там, кто?
– Открывай, Калина!
Послышался стук, дверь распахнулась, и простоволосая баба в одной рубашке с накинутым на плечи сатиновым платком кинулась ему на шею:
– Прослав! Прославушка мой! Живой, вернулся, вернулся родненький, вернулся… – по щекам ее текли крупные горячие слезы, капающие на порог, обжигающие его лицо.
– Дети дома? Коня не покупала? – на мгновение обняв жену, торопливо спросил вернувшийся хозяин.
– Начетник замковый надел наш отобрал, – прижав к губам кулаки и хлюпая носом пожаловалась женщина. – Сказал, коли некому и не на чем пахать, то и земля ни к чему. А меня в ягодник на работы назначил… четыре дня в неделю…
– Скотину не забила?
– Ой, что же это я? – всплеснула руками хозяйка. – Входи же, входи! Милый мой, вернулся…
– Так есть скотина на дворе, или нет?! – рявкнул Прослав.
Со стороны послышался громкий треск, тревожный вскрик, и неизбежно сопровождающий человеческие схватки жалобный вой получивших тяжелые раны собак. Зашлась в крике ужаса какая-то женщина.
– Что там? – испуганно схватила Калина воскресшего мужа за руки.
– Скотина есть во дворе?.. – зарычал Прослав.
– Две свиньи, козы, гуси, кур десяток… Черныш еще… – хозяйка испуганно прислушивалась к происходящему вокруг.
– Это хорошо, – с облегчением кивнул Прослав. – Не пропадет. Вещи собирай. Детей, рухлядь, вещи – все. Детей поднимай.
– Что это? – женщина впервые увидела чекан за поясом мужа. – Откуда?
– Просыпайся, Калина! – затряс Прослав жену за плечи. – Очнись, дура! Собирайся, мы уезжаем! У меня дом на Руси, земля, пашня! Я в закупе, я свободный серв! Скорее!
– Господи, святи, – испуганно перекрестилась она. – Не может быть?!
– Баба! – в сердцах сплюнул муж, отпихнул хозяйку в сторону и ринулся в дом. Подбежал к составленным вместе лавкам, на которых, укрытые красивым лоскутным одеялом, непонятливо хлопали глазами малышки примерно пяти и четырех лет. Прослав наклонился, торопливо поцеловал одну, другую. – Девочки мои… Поднимайтесь, вы уезжаете с папой.
Он встал на приступку печи, провел рукой под потолком и сжал в кулаке несколько холодных монет.
– Эти целы… – он повернулся к одергивающей на плечах платок жене, сунул деньги ей: – На, за щеку спрячь, а то мне дальше идти! Да одевайся же ты, дура! Детей одень! Вещи к лойме тащи! Ну!
Он метнулся на двор, распахнул двери сарая, выгнал на свет коз и свиней, потом кинулся назад в дом, хватанул в углу кадушку, воду выплеснул на пол, внутрь кинул топор, висящее на стене тряпье, сбегал и приволок несколько ребристых скоб, сыпанул сверху гвоздей, сбил с рукояти и приткнул сбоку длинную, наполовину сточенную косу. Сгреб под мышку разрисованную членами прялку вместе с кипой висящей на зубцах шерсти. Выбежал через ведущую к озеру, к его причалу, калитку…
– Господи ты Боже мой, разорви меня котами!
Лойма, которую восемь месяцев назад, перед ледоставом, он самолично выволакивал на берег, так до сих пор и лежала кверху брюхом у среза воды. Прослав, бросив поклажу на траву, привычно бросился за помощью к соседям.
У харитоновского двора поперек распахнутых ворот лежал, оскалив пасть, его мохнатый Чопик. Дальше, в луже крови, плавал годовалый кабан с разрубленной головой. Окно избы оказалось разорвано, а дверь надрублена и переломана посередине.
Все семейство в одних рубахах стояло посреди избы – дед, харитоновская жена, дочка Христина пятнадцати годков, двое сыновей восьми и десяти лет, и испуганно жмущаяся к матери шестилетняя Липа. Двое из пришедших с набегом охотников рылись в открытом сундуке, а третий, безбородый, сжимая в правой руке меч, левой с видимым удовольствием щупал покорную Христину.
– Мужики, помогите лойму на воду спустить, – громко попросил Прослав.
Все оглянулись на него.
– Так это ты, тварь?! – неожиданно сообразил дед и, вытянув перед собой руки, кинулся. Однако ветвеннский охотник успел взмахнуть мечом – тяжелый клинок обрушился серву на затылок и на удивление легко, с еле слышным чмоканьем, рассек, войдя на всю ширину лезвия.
– А-а! – женщина, вцепившись ногтями себе в лицо, упала на пол, и на коленях поползла к замертво рухнувшему родичу. Так же жалобно взвыли дети, но стронуться с места не отважились.
– Так поможете? – судорожно сглотнув, переспросил Прослав. – Всего-то перекинуть, да к воде десять шагов столкнуть.
– Лоймы? – встрепенулся один из охотников. – У них же лодки есть! Фома, Родион, правда, подмогните. Полонянок возьмите. Да нам тоже лойму присмотрите какую.
– Ну-ка, пошли, – пнул безбородый рыдающую женщину, потом махнул мечом детям: – И вы тоже.
Все вместе они вышли на берег. Охотники – сами рыбаки, толк в лодках знают – одобрительно хмыкнули.
– Калина, сюда! – крикнул Прослав, подступаясь к борту. – Быстрее!
– Не отлынивать! – угрожающе прикрикнул на пленников охотник, убирая меч в ножны. – Ну-ка, взяли!
Широкая лодка дрогнула, начала медленно подниматься.
– Давай, давай… – женщины и дети, не доставая борта, отступили назад, а мужчины, перебирая руками по сиденьям, продолжали толкать. – Ну!
Лодка, соскочив с чурбаков на песок, облегченно скрипнула и ухнулась на днище.
– Теперь вперед!
Люди навалились на лойму, толкая ее к озеру – та на удивление легко заскользила и вскоре закачалась на глубокой воде.
– Калина, к причалу ее подводи! – приказал жене Прослав, и указал охотникам на стоящую у причала лодку Бронеслава, которую сосед сшивал почти пять лет и спустил на воду только в прошлом году. – Эту тоже я беру.
– Почему это? – возмутился безбородый. – Их четыре на всех, а ты хочешь себе две хапнуть!
– Я дальше ухожу, а вам воевода хочет монастырь оставить, – походя выдал чужую тайну Прослав.
– Правда?! – обрадовался охотник. Грабить монастырь – это не в нищих мужицких избах шарить. – Тоды ладно. Но тогда ты и девок сам забирай. Семен Прокофьевич ладных девок на свою долю спрашивал. Эта вроде сочная…
Он схватил Христину за волосы и повернул лицом к проводнику.
– Не-ет! – мать стремительно кинулась вперед, и сжала девушку в объятиях. – Не отдам!
– Пусти… – попросил Прослав, с сожалением наблюдая, как оба ветвенских охотника убегают к стоящим поодаль причалам с лодками Харитона и Сарота.
– Нет! Не дам! Не отдам дочку!
– Пусти! – Прослав дернул Христину к себе. – Да отдай, гадина подколодная!
От тупого упрямства соседки он неожиданно озверел, выхватил чекан и саданул ее по голове – правда, не острием или обухом, а боковой стороной. Скулеж моментально оборвался, и женщина кулем осела на песок. По ушам ударил одновременный детский крик, но Прослав, не обращая на вопли внимания, запустил пятерню девке в волосы и поволок за собой на лодку Бронислава, столкнул на сложенные на дне сети, спрыгнул следом. Нашел пеньковый конец какой-то веревки – этого добра в рыбачьих суденышках всегда с избытком – торопливо смотал полонянке руки за спиной и наскоро привязал к скамье. С облегчением перевел дух и двинулся назад к дому.
– Христина, Христина! – мчались навстречу харитоновские мальчишки.
Вконец озверевший Прослав саданул одного ногой в живот, второго ударом кулака в ухо смахнул в воду:
– Вон отсюда, щенки! Еще появитесь – утоплю!
Поминутно оглядываясь – как бы братья, оклемавшись, и вправду не освободили пленницу – он заскочил на свой двор, рявкнул на бестолково метящуюся жену:
– Детей в лодку неси, раззява! – а сам погнал в открытую калитку немногочисленное стадо.
С загрузкой удалось управиться только когда солнце поднялось уже довольно высоко над горизонтом. В свою лойму он перетащил мотки заготовленных для плетения сетей ниток и поплавки, кухонную посуду, котел и несколько чугунов, кое-какой уцелевший инструмент, покидал скотину, которой пришлось-таки перевязывать ноги. Посадил туда Калину и обеих дочерей. Сундук с накопленным за долгие годы барахлом они перетащили на брониславовскую лодку. Потом он сбегал на соседские дворы – но ветвеннские охотники уже успели выгрести оттуда все самое ценное, и ему осталось только несколько глиняных кувшинов, пара небольших чугунков и незамеченная налетчиками пила.
Еще Прославу в лойму приволокли двух девок, брониславовскую и старшую саротовскую – младшую второпях неосторожно зарезали. Все это время у бывшего обитателя Сассуквера на душе было муторно, но вскоре он заметил, что жена его давнего друга и соседа Харитона дышит, а потом начала шевелиться. На сердце отлегло. С чистой совестью Прослав зацепил нос своей лодки с еще не поставленной мачтой к корме новой и крепкой лоймы Бронислава, поднял парус и двинулся назад, в Кодавер.
Вскоре следом поплыли и ветвеннские охотники.
* * *
– Тихо, тихо, заметят! – предупредил, погрозив женщине кулаком, серв и тут же испуганно перекрестился: – Прости Господи за грех сквернословия и злобу в мыслях…
Он отодвинул рукой еловую ветвь, поднырнул под нее и, низко пригибаясь, перебежал прогалинку, присев на кустами шиповника.
В укрытии уже сидело несколько сервов из Кауды и две незнакомых нищенки. Одеты они были довольно однообразно: на мужчинах сапоги из свиной кожи, суконные чулки, выцветшие шерстяные долгополые накидки без рукавов поверх рубах с обтрепанными верхними краями вместо воротников и кожаных чепчиках, похожих на подшлемники; на женщинах – огромное количество юбок, по паре одноцветных платков на плечах, и по одному на голове.
– Ну что, земляки, – шепотом переспросил новоприбывший. – Не молились?
– Молились, – перекрестился один из Каудских мужиков, – но тихо. Сам, видать, благодарствия возносил, без ангела.
– Ангел без молитвы не может, – покачал головой новенький. – Стало быть, еще станет.
Мог ли он, бесправный раб Церкви из Верикелы, всего год назад помыслить, что станет тайком пробираться к замку своего господина, чтобы помолиться рядом, чтобы услышать голос его и его ангела-покровителя?! Нет, год назад он мечтал о том, как встретит раз храмового ключника на узкой тропе, да и выпустит ему кишки на мягкий лесной мох. Мечтал об этом с самого детства, отдавая ему по осени то самолично поднятого с подстилки новорожденного жеребенка, выкормленного до годовалого жеребчика, то ласкового телка. Он до сих пор помнил, сколько пролил горьких слез, когда у него, девятилетнего мальчонки, отбирали для толстого щекастого ключника телочку, с которой от чуть не спал в обнимку все лето…
Но в последние месяцы дерптского епископа словно подменили. Он с милостью относился ко всем, кому удавалось пробиться к нему с жалобами на управство местных ключников и начетников, запретил продавать за долги мужицких детей и накладывать лишние тяготы. Он научился исцелять больных и увечных, он самолично проводил службы в разных концах епископства. Он снискал на свои земли благословение Господа, и весна прошла без сильных паводков, не снеся ни одного дома или сарая, не потопив скотины и не смыв озимых. И если раньше, требуя подати или вызывая сервов на работы начетники угрожали им штрафами или поркой, то ныне говорили другое: «Не станете честно платить Церкви, господина епископа снимут, и отправят в другой приход». И сервы платили…
Причину таких изменений в правителе приозерных земель все видели еще в одном великом чуде: рядом с епископом начал звучать голос Господень. Такой великий и могучий, что принадлежать мог только ангелу, и никому более. Значит, и вправду простер Бог свою длань над измученным народом, освятив душу его господина.
Присев за кустом, серв снял с плеча холщовую сумку, достал завернутою в нее краюху хлеба, несколько луковиц и печеную брюкву, разломал:
– Не желаете откушать, чем Бог послал? – предложил он, хотя угощения на всех хватить явно не могло. Но Бог велел делиться и здесь, вблизи замка святого дерптского епископа, нарушать его заветы казалось особо тяжким грехом.
– Благодарствуем, сыты, – отказалось большинство людей, и только одна из нищенок вороватым движением схватила ломоть хлеба. Новоприбывший с женой уселись рядом с тряпицей и, кратко помолившись и испросив благословения на скудную трапезу, принялись есть.
Подул легкий ветерок, принеся запах жаркого, и паломники принялись кушать торопливее, совмещая жесткую безвкусную брюкву с приятным ароматом – словно питались в какой-нибудь монастырской трапезной.
День прошел, грядет покой.
О, отец Небесный мой,
Взор на дом наш обрати
И грехи мои прости…
Внезапно пронеслось над зарослями. Сервы поперхнулись едой и торопливо побросали объедки на тряпицу, нищенки упали на колени и принялись неистово креститься, отбивая поклон за поклоном, каудские мужики, наоборот, привстали на цыпочки, пытаясь рассмотреть среди ветвей замок:,
– Молится!
Верю, Ты не будешь строг:
Милосердия залог —
И Господня доброта,
И Святая Кровь Христа…
Снизойди… к моей родне
И ко всем… кто… дорог мне,
Чтобы вся-я-як, велик и мал,
Слову Божьему внимал!
Боли… сердца… у-у-утоли,
Бедных… счастьем надели…
Пусть в покое под луной…
Мир! Уснет! Вослед за мно-о-ой!!!
Дерптскому епископу несказанно понравились гимны, слагаемые в честь нового Бога, и именно их он предпочитал слушать в последние дни. И не просто слушать – а принимать в их исполнении самое активное участие. Голос певицы, начинающей терять контроль над своими эмоциями и своим телом, придавал священным хоралам удивительную эмоциональность и насыщенность.
Инга, обнаженная, полусогнувшись стояла перед окном, ощущая своего господина внутри себя, а его хозяйскую руку у себя в волосах, и мерные толчки заставляли ее все чаще сбиваться с ритма и забывать слова.
Вечер, свет… звезды в окне!
Семь… пар ангелов при мне…
Двое…
Двое ангелов…
Двое парят в головах!
Двое…
Двое, чтобы усыпить!
Двое… чтобы… пробудить…
Ну, а двое, чтобы мне
Рай небес… раскрыл… во сне…
– М-м… – отпустив волосы, господин епископ опустил руки ей на бедра и резким толчком прижал к чреслам, завершая молитву торжественным аккордом!
– А-а-а! – певица выпрямилась и, повернув голову, нашла своими губами его губы.
– Какое же ты чудо… – правитель обессилено упал в кресло и протянул руку к кубку с белым вином. – Почему тебя не существовало раньше?
– Потому, что я появлюсь только через триста пятьдесят лет, – потянулась, по-кошачьи выгнув спину, выпускница Гнесинки. – Вас к этому времени уже не станет, мой господин.
Она развернулась и кокетливым движением выставила вперед правую ногу.
– Поэтому торопитесь пользоваться тем, что есть.
– Не бойся, я своего не упущу, – улыбнулся хозяин замка. – Оденься, простудишься.
– Я вам не нравлюсь?
– Нравишься, – кивнул господин епископ и пригубил кубок. – Но обнажать тебя мне нравится еще больше.
Теперь, когда на северные земли пришло тепло, стол с резными ножками сместился от камина к высокому, забранному от возможных лазутчиков железными прутьями окну. Правда, несколько густых меховых шкур и три персидских ковра, расстеленные по требованию епископа на полу его залы так и остались на своем месте, а кроме того – в углах помещения и на столе появились пятирожковые ажурные медные подсвечники. Правитель более не любил ютиться в полумраке и не желал экономить на своих глазах.
В дверь вежливо постучали.
– Входи, Йоганн, – разрешил правитель.
Дверь тихонько скрипнула, одна из створок отворилась и служка, высунув от напряжения язык, внес большой поднос с утопающим в розовой, мелко нашинкованной капусте огромным, покрытым сухой коричневой корочкой гусем.
– Вот, господин епископ, – поставил он поднос на стол и с облегчением вытер лоб. – Повар сказал, соли не клал вообще. Сверху натер полынью и майораном, внутри яблоки и виноградные листья, под грудку корень сельдерея с луком добавил, для… для… для…
– Для здоровья, – закончил за него правитель. В новом мире о многих понятиях люди предпочитали вслух не говорить, и эта игра в намеки и недомолвки его очень забавляла.
– Да, мой господин, – с облегчением кивнул служка и потрусил назад к дверям.
– Боже мой, как я проголодалась! – певица сцапала кончиками пальцев щепоть капусты, кинула себе в рот, взяла со стола нож, торопливо отпилила сбоку ломоть гусиного мяса, тоже перекинула в рот, хлебнула вина, отрезала еще кусок.
– Что такое? – удивилась она тому, как хозяин замка укоризненно покачал головой. – Плохо себя веду? Так вилок в этом доме, кажется, не подают!
– Ты ешь так, словно поставила своей цель как можно быстрее набить свое брюхо, – край верхней губы священника брезгливо дернулся. – Неужели тебе совершенно не интересен вкус твоей пищи?
– Просто я очень сильно проголодалась, – Инга не без ехидства уточнила: – От большого количества физических упражнений.
– Идем со мной, смертная! – епископ схватил ее за руку и поволок к камину.
Они вошли в узкую дверь рядом с очагом, спустились по круто закрученной лестнице вниз и оказались в теплом полумраке пыточной камере, освещаемой только красноватыми отблесками теплящихся на двух жаровнях углей.
Инга, которой уже довелось провести здесь в ожидании мук целую ночь, моментально притихла. Но господин епископ повел ее не к опустевшему андреевскому кресту, а к ближайшей стене – благо и стены, и пол подвала были выложены человеческими черепами и выбора у него хватало. Священник положил руку на выбеленные временем кости, пошел вперед, скользя по ним пальцами. Обнаружил то, что хотел, и остановился:
– Ее звали Зарицей, – он нежно погладил лобную кость. – Она была знахаркой, и прожила довольно долгую жизнь. Последние годы Зарица не уходила в лес при набегах соседей, а оставалась на скамеечке. Такая старуха все равно никому была не нужна. Литвины ее не трогали, но когда пришли рыцари, то первым делом перерезали ей горло. А это, – правитель сделал шаг вперед, – это Червеница. Она просто шла по дороге, когда навстречу попался конный отряд. И ее затоптали, чтобы не мешалась. А эту девочку звали Барузда. Когда рыцари захватили Юрьев, ее долго насиловали, а когда надоело, засунули во врата наслаждения горящую головню. Но она умерла не сразу, а только через четыре дня, когда живот распух почти вдвое и весь почернел. А вот эту женщину нашли на чердаке. Когда ее стаскивали вниз, она кусила рыцаря за руку и он вспорол ей живот.
– Зачем, – сглотнула певица. – Зачем мне все это?..
– А что ты сейчас делаешь, Инга? – повернулся к ней епископ.
– Н-ничего, – поежилась девушка, которой мгновенно стало холодно.
– Нет, неправильно, – покачал головой хозяин замка. – Ты дышишь. Ты делаешь то, чего они уже никогда, совсем никогда не смогут сделать. Делаешь то, ради чего их бессмертные душа готовы отказаться от своего бессмысленного бессмертия. Ты можешь пить, способна видеть, умеешь ощущать на себе солнечное тепло или дуновение ветерка, ты умеешь понимать вкус пищи… Ты способна объяснить вот им, – дерптский епископ погладил черепа, – ты способна объяснить, почему, владея таким сокровищем, ты отказываешься пользоваться им?
– Я просто была голодна, – уже в который раз тихо повторила певица.
– Я знаю, – кивнул священник. – Но они не способны даже на чувство голода… Иди, Инга, сейчас я поднимусь следом.
Хозяин замка проводил девушку взглядом, после чего подошел к нюренбергской деве и несильно стукнул по ней кулаком. Изнутри послышался тихий вскрик.
– Ты жив, алхимик? – перекосил губы епископ. – Значит, тебе опять не повезло.
– Но я… Я…
– Ты пытаешься меня обмануть, – закончил вместо него хозяин. – Письмо твоей красивой и образованной любовнице отправлено почти два месяца назад, а она до сих пор так и не явилась.
– Но я…
– Какая разница, что с тобой? – пожал плечами епископ. – Важно, что со мной. А мне хочется разнообразия. Певица, конечно, хороша, но мне хочется попробовать других женщин. Тоже красивых, но более светских, хорошо воспитанных, образованных.
– Я сказал правду…
– Я тоже всегда говорю правду, и только правду. Мы договаривались, что ты приманишь сюда жену твоего друга из Гапсоля, за что получишь самый роскошный обед и смерть. Женщины до сих пор нет. Если она не появится до завтрашнего вечера, то послезавтра палач снова начнет спрашивать тебя про Мадук. Я лишусь одного удовольствия, зато получу другое. Подумай об этом. Возможно, тебя посетят мудрые мысли…
Правитель приозерных земель снова стукнул кулаком по нюренбергской деве и стремительно поднялся этажом выше, в выстеленный шкурами и коврами зал. Инга сидела в кресле у окна, обнимая обеими руками кубок с вином.
– Что грустишь, прекраснейшая? – хозяин положил руку ей на плечо, а потом, словно невзначай, скользнул ею под вырез камизы, на упругую грудь.
– А что вы все о смерти, да о смерти? – недовольно буркнула девушка.
– Потому, что о ней забывать нельзя, Инга, – епископ опустил в вырез вторую руку. – Потому, что она подстерегает тебя зачастую в самый неожиданный момент. Она может оказаться стрелой врага, ядом в бокале, ты можешь подвернуть ногу и удариться головой о камень, под тобой может взбеситься слон, или ужалить ядовитая змея… Подумай, к тебе вдруг прикоснется ее обсидиановый жезл и ты окажешься перед лицом Создателя. И что ты ему скажешь о последних мгновениях своей жизни? Что ты скучала?
В дверь залы оглушительно забарабанили. Епископ от неожиданности отдернул руки, выпрямился и громко разрешил:
– Входи, Флор!
– Простите, господин епископ, – ворвался начальник охраны и с трудом остановился перед густым персидским ковром с витиеватым черно-бежево-красным узором. – Русские напали на Кодавер!
– Ну и что? – безразлично пожал плечами хозяин замка.
– Вы не понимаете, господин епископ, – загорячился Флор. – Это не просто набег, как всегда. Гонец из Пярсикиви сказывал, слышно, как из пушек палили. Судов разных полсотни видели. Стало быть, не просто набег. Стало быть, воевать пришли.
– Воевать, это плохо… – поморщился хозяин замка. – Смерть, кровь, голод, страдания. Я не хочу этого переживать.
– Да, господин епископ, – согласно кивнул начальник охраны. – Я уже послал гонцов в окрестные монастыри и вассальным рыцарям. Сегодня к вечеру они соберутся в Дерпте, завтра утром мы двинемся к Кодаверу и уже к вечеру с Божьей помощью скинем язычников назад в озеро.
– Что ж, – кивнул правитель, – это правильное решение.
– Разрешите, я сам поведу рать, – приободрившись, спросил Флор. – Я стану присылать гонцов, как только обнаружу ворога, и когда начнется сеча. И, Бог даст, с вестью о победе.
– Хорошо, – кивнул епископ.
– При замке я оставлю Кирилла, Касьяна и Анисима. Они воины опытные, покой ваш оберегут. Привратник еще останется и молодой Антоний на страже.
– Хорошо, – кивнул хозяин.
– Благодарю вас, мой господин, – низко поклонился воин и умчался отдавать насущные распоряжения.
– Вот так, – повернулся правитель приозерных земель к Инге. – Зови смерть, не зови, а она так и норовит до левого плеча дотянуться.
* * *
По селению временами еще проносился изредка отчаянный человеческий вопль, но теперь в большинстве непонимающе хрюкали свиньи, блеяли овцы, мекали козы. Довольные удачным наскоком охотники то и дело пробегали в сторону озера с добычей.
Еще бы! Действуй они как всегда – караульщики из засеки, заметив чужие лодки, успели бы поднять тревогу. Жители, похватав самое ценное и отогнав скотину, скрылись бы за стенами монастыря. И достались бы участникам набега только дурные куры, которых вечно не согнать, да гуси, неизменно улепетывающие к воде, а не наоборот. Ну, прихватили бы что из брошенной хозяевами утвари, зацепили пару неудачников, прозевавших тревогу или на успевших к поселковой цитадели. Вот и все. Да еще и стража монастырская задержаться не дала б. А сейчас… Да: проводник, да хорошая прикидка будущего боя – это самая важная воинская справа, ее ужо ничто не заменит. В кои веки в руках лихих охотников оказалась деревня со всеми жителями до единого, со всеми их припасами и схронами, и не взять этого – ну просто грех!
Зализа, держа на всякий случай руку на рукояти сабли, прошел по единственной улице Кодавера к берегу. Местных баб победители сгоняли сюда – частью в одних рубахах, а то и вовсе голышом. Полонянки скулили в полный голос, но опричник прекрасно знал, что никого из них никто не тронул. Ну, разве помяли чуток, потискали, тряпье оборвали – разве есть для любого мужика большее удовольствие, нежели девку оголить, да по белым телесам пятерней съездить? Но на большее времени у грабителей не имелось – во первую очередь любой воин золотишко в захваченном селении смотрит. Во вторую – серебро. В третью – еще чего хорошего из барахла. От полонянок тоже никто не откажется – но это потом, когда добыча выбрана и поделена, когда на больших кострах зажаривается несчастная скотина и льется без счета дармовое вино. Вот тогда и бабенку можно у огня разложить, с полонянкой сладкой побаловаться. А коли с этого начинать станешь – без добычи вернешься, всю без тебя выберут.
Так что бабы скулили больше со страху, да со стыда – голые и простоволосые. Присматривали за ними трое мужиков из баженовской судовой рати. Им, в отличии от рыбаков-охотников, лопаты, кадушки да сундуки были ни к чему – на ладью лишнего барахла не сложишь, чтобы потом до дома месяц везти. Морские воины ждали более удобной добычи – поменее размером, да дороже в цене. Они знали, что добыча такая появится – план набега Зализа с Ильей Анисимовичем обговаривал в мелочах.
– Почто девок на борт не отправите? – кивнул на полон опричник.
– Не на чем, Семен Прокофьевич, – развел руками один из ратников. – Рыбаки прям ополоумели все, до поселка дорвавшись. Не слышат ничего. Своего баркаса у Ильи Анисимовича нет, а ладью к берегу не подвести. Мелко.
– Мелко, мелко… – поморщился Зализа, и неожиданно громко заорал: – Мелкошин, подь сюда! Мелкошин, воевода тебя зовет!
– Да оглохли они все, Семен Прокофьевич, – усмехнулся ратник. – Как тетерева на току.
Зализа сплюнул, спустился к воде, прошелся вдоль покачивающихся на мелководье лодок. Чего на них только не лежало! Горшки, корыта, лавки, вилы… Хотя, с другой стороны – зачем сколачивать лавку самому, коли можно взять готовую?
Солнце уже поднималось над ровной линией горизонта, и от него под ноги государева человека тянулась яркая слепящая лента. День разгорается – время уходит. Зализа недовольно выдернул саблю из ножен, немного поиграл ею на свету, спрятал обратно: где там этот Прослав?! Без проводника в чужих землях – сгинешь могом, и отчего не поймешь.
– Звал, Семен Прокофьевич?
Опричник не без удивления повернулся, и обнаружил деда Мелкошина, прибежавшего-таки на зов.
– Звал, – кивнул Зализа. – Собери своих сельчан, да перевези полонянок на ладью, пока дело не началось.
– Дык, Семен Прокофьевич… – жалобно оглянулся охотник на разоряемый поселок.
– Ты не туда смотри, а меня слушай, – наставительно посоветовал Зализа. – Больше проку будет.
– Ага, – мгновенно понял намек дед. – Счас, соберу.
Он умчался бодрой трусцой, а опричник поднялся к полонянкам.
– Значит, ратники, – поднял он баженовских воинов. – Всех баб нам не взять, так что давайте так. Отводите в сторонку вот эту, эту, эту…
Не обращая внимания на поднявшийся крик – женщины всегда кричат и плачут, хоть замуж, хоть в рабство, хоть в монастырь – Зализа выбрал из полона самых молодых и красивых с виду девок, каковых получилось всего десятка два, а остальных приказал привязать к деревьям: пусть мужики повеселятся, когда разорение закончат. Как раз подошли стрекотовские охотники, которые, плохо скрывая раздражение погнали выбранных пленниц к воде.
– Эй, Мелкошин! – окликнул деда Зализа. – Как с полоном закончите, сосну потолще срубите. Так, чтобы два десятка ратников поднять смогли.
– Сделаем, Семен Прокофьевич! – весело откликнулся тот.
Опричник вышел на один из причалов,[1] выходящих далеко в озеро, присел на выпирающую сваю, с нетерпением вглядываясь вдоль берега, и временами поднимая голову к небу. Долгожданные паруса появились, только когда время стало приближаться к полудню.
– Ну, Прослав, выпороть бы тебя, – с явным облегчением поднялся Зализа. – Ладно! Стало быть, пора. Думаю, таран Мелкошины ужо вырубили, а у судовой рати мечи с самого вечера чешутся. Пора.
* * *
– Как думаешь, Сергей, – повернул голову Росин. – Про наш набег в летописях написано?
– Отчего не написано? Раз набежали, то должно быть написано. – Малохин от волнения втягивал щеки, отчего казался еще худощавее. – Напишут, коли не написано. Нужное дело, коли написано.
– Да нет, ты не понял, – поморщился Костя. – Понимаешь, во многих справочниках указано, что на Котлине в начале шестнадцатого века стояла шведская застава. А когда Петр Первый основывал Кронштадт, то жилья там не было. Получается, что это именно мы шведов в прошлом году выбили? И крепость после этого существовать перестала. Значит, наше существование здесь, наш провал в прошлое уже отражены в учебниках по истории?
– Учебники нам нужны, – согласно кивнул Малохин. – Учебники читать нужно. Всегда пригодится. Никогда не знаешь, когда пригодится. Но пригодится всегда. Поэтому нужно читать. Заранее.
– Понятно…
С подобными вопросами Росин обычно обращался к задумчивому Игорю Картышеву и находил если не ответ, то хотя бы взаимопонимание. Но после того, как дерптский епископ похитил у него племянницу, Игорь как-то потемнел лицом и почти совершенно перестал разговаривать. А Малохин, хотя парень обычно толковый, перед схваткой всегда начинал нервничать и совершенно дурел. В двадцатом веке дурел перед соревнованиями или игровыми поединками, в шестнадцатом – перед схватками. Сам Серега называл это «боевым безумием». Возможно, он и прав – во всяком случае, проигрывал он куда реже, чем выигрывал, а после провала в прошлое все еще жив, но факт остается фактом: в предчувствии стычки разговаривать с ним совершенно невозможно.
– Миша, Архин, а ты как думаешь? – повернулся к другому соседу Росин.
– Я так думаю, историю следовало учить, – хмыкнул упитанными щеками Миша, поднял руку, чтобы поправить волосы, но наткнулся на шлем. – Учить, и поподробнее. Знал бы, что в следующем году случится, пошел бы в оракулы работать. А так, кроме того, что смута в конце века случится, ничего не помню…
– Боярин Константин!
Росин не без облегчения понял, что долгое ожидание закончилось. На ведущую к воротам монастыря тропинку тяжело вышли кряжистые, в толстых кожаных куртках моряки с ладьи купца Баженова и несколько охотников, несущие на толстых жердях неошкуренный сосновый ствол в два обхвата толщиной.
– Подъем, мужики! Запаливай фитили! – председатель клуба первым раздул потухший было в замке льняной фитиль. – Смотреть по окнам монастыря! Где шевеление заметите, стреляйте не раздумывая, после чего мушкетоны пулями заряжайте. Все готовы?
