Протоиерей Митрофан Сребрянский
Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны
Встав утром, я пошел к двуколке. Михаил спит на земле у колес, накрывшись плащом, а Ксенофонт в шинели лежит у потухшего костра, причем голова его покоится на соломе высохшей кучи навоза. После бессонной ночи кто где ткнулся, так и спал. Ксенофонт занялся стиркой и часа через два принес мне белье уже чистое и аккуратно сложенное.
«Седлай!», – раздалось около 3 часов, и мы выступили опять в поход. Я ехал верхом и держался сначала порядка, т. е. следовал за своей двуколкой, а потом выехал вперед. Лошадь идет хорошо. Сначала ноги у меня болели от верховой езды, теперь стал втягиваться. Нужно проехать 21 версту с горы на гору. Подъемы и спуски еще длиннее и круче, чем вчера; ни одного аршина ровного места; лошади выбиваются из сил; в 5-м эскадроне лазаретная линейка и весь обоз даже остановились, не доехав семи верст до ночлега.
Почти рядом с нашей дорогой грандиозный лесной пожар; благодаря массе павших сухих деревьев пламя бушует целым столбом, и огненные языки высоко поднимаются к небу; смолистый дым ест глаза.
Наконец проехали. Открылись виды – положительно восторг; описать невозможно. Как только въедем на перевал, так и замрем, невольно остановившись: горы, горы, море гор; совершенно как будто когда-то волновалась здесь почва, образовались огромные волны, да так и застыли; горизонт открывается огромный: горы вокруг нас, под нами и вдали синеют, сливаясь с облаками. Мы даже поспорили: я говорю: облака, а спутники отрицали, – и они оказались правы.
Весь переезд я совершил сравнительно очень легко, для меня верховая езда легче езды на двуколке.
Приехали в Глубокое; ночлег. Нам отвели громадный флигель; я расположился очень удобно, поставив кровать на нары; Подгурский[17], добрая душа, приготовил и предложил нам горячий ужин, суп, и мы поужинали им из солдатских котлов на славу.
Но какая картина перед нашими глазами! В котловине между гор и на склоне горы расположились 1800 лошадей, море лошадей и людей, масса костров – точно звездочки, песни… Вдруг всё смолкло: труба заиграла зарю, и понеслась по нашему огромному лагерю священная песнь, молитва: в одном конце «Отче наш», в другом раздается «Да будет воля Твоя», в третьем «победы… на сопротивныя даруя», в каждом эскадроне отдельно. Впечатление грандиозное. Долго-долго смотрели все мы с балкона барака на это выходящее из ряда вон зрелище.
Завтра еще 24 версты по горам, и снова поезд, вагоны.
6 июля
С вечера, как лег, так моментально и уснул. Вот что значит моцион-то верховой. А аппетит какой хороший! Утром слышу голос Н. В. Букреева[18]: «Четверть четвертого, пора вставать». Сейчас же встали, оделись и вышли. Все еще покрыто утренним туманом. Лошади наши оседланы, похрапывают; Михаил забрал мои вещи и укладывает в двуколку. Лагерь еще спит: лошади стоят, опустив головы, а солдаты спят у них под мордами прямо на земле. Еще раз полюбовались горами, – синие такие! Солнышко всходит и, разгоняя туман, золотит их вершины. Не знаю отчего, но горы окрасились в разные цвета-тоны: синие, желтоватые, дымчатые; все это вместе, сливаясь в общую картину, представляет прекрасное зрелище.
Уже все поднялись. Казаки предупреждают, чтобы мы остерегались выезжать вперед далеко от своего эшелона; уверяют, что медведи иногда и днем выходят на дорогу и сидят, нежась на солнце; один казак говорит, что встретил трех. А я вчера пешком один ушел версты на две вперед: неприятная могла быть встреча. Офицер Нежинского полка рассказывает, что они сегодня на походе днем видели недалеко от дороги медведя; а жители селения очень жалуются, что медведи часто посещают их огороды и давят коров.
Вообще зверя разного в этой дикой тайге, которая почти сплошь идет от Перми до Манчжурии, масса: медведи, лоси, кабаны, соболи, белки, волки, горностаи, чернобурые лисицы, олени, козы, серны, дикие гуси, тетерева, фазаны, рябчики, утки и пр. И все это в таком множестве, что охота является любимым промыслом местного населения, составляя собой важное подспорье в жизни.
Буряты и русские, населяющие добрую половину Забайкалья, земледелием почти не занимаются, отдаваясь всецело скотоводству; между прочим, они разводят особую породу скота – монгольских быков и коров с лошадиными хвостами, называемых «яки»; главное достоинство их заключается в том, что зимой они сами добывают себе пищу, разбивая снег, а коровы дают молоко столь густое, точно сливки, хотя и не в большом количестве, не больше одной бутылки с удоя; мясо их вкусное. Жители занимаются еще лесным промыслом. Наконец, почти поголовно все жители являются охотниками; у каждого две-три собаки-ищейки. В разные времена года охотятся на разного зверя; ходят на медведя, кабана, соболя, шкурка которого на месте стоит от 25 до 150 р., на чернобурую лисицу и проч. Озолотиться можно бы в этих местах населению; но водка и в Сибири делает свое дело. Как только охотники, особенно из бурят, выезжают на соболя и чернобурую лису, купцы с запасами водки едут в тайгу вслед за ними и, спаивая охотников водкой, за ничтожную цену покупают дорогую пушнину.
Едем. Дивная дорога; только горы ужасные. Вот вдали завиднелся Байкал, а за ним горы еще выше, и облака бегут по их вершинам. На высоких пушистых кедрах уже большие шишки; чрез месяц начнется промысел добывания кедровых орехов. Последний спуск к Култуку прямо ужасен, более трех верст; едва спустились. И уже опять рельсы и вагоны завиднелись у самого берега озера-моря.
Солдаты хотели было купать в озере лошадей, но это оказалось невозможным: вода холодна, как лед. Рыба водится только в двух видах, и то не особенно большая, благодаря необычайно низкой температуре воды. Глубина озера весьма велика, до 3–5 верст, а около села Лиственичного, говорят, даже не могли достать дна. Сейчас садимся в вагоны и едем прямо по берегу Байкала: слева будет вода, а справа огромные горы.
Итак, мы совершили поход в 96 верст, и самый удобный, по-моему, способ езды – верхом на лошади.
Этот пройденный путь по высоким горам стоит многих сот верст ровной дороги. Много лошадей оказалось набито; повозка 1-го эскадрона на спуске перевернулась, сорвавшись с тормоза, и раздавила солдата, так что у него треснул череп; лошадь покалечилась сильно: половина головы в крови, передние ноги уже не держат, и она в изнеможении еле стоит, опираясь грудью на подставку столба. Я хотел приобщить умирающего солдата, но, оказалось, магометанин. Это первая жертва военного времени и яркое доказательство крутизны и огромной высоты гор, которые мы переезжали.
Поезд тронулся. Уже скоро 11 ч.; ложусь.
7 июля
Едем чудной, но страшной дорогой. Берега Байкала представляют собой огромнейшие сплошные горы-скалы, состоящие наполовину из мрамора; на боку этих скал проложена с помощью динамита узкая ленточка, полотно железной дороги; в некоторых местах в 4–5 аршинах от полотна уже вода Байкала. Шум волн не только ясно слышен из вагона, но даже громче шума поезда; раз на мое лицо упало даже несколько брызг от волн.
Холодно на улице и в вагоне: от Байкала, что от ледника. Жители говорят: «У нас вся погода от моря зависит: с Байкала ветер – значит, холодно». Это потому, что вода Байкала очень холодна, а холодна она потому, во-первых, что в него впадает множество горных рек и ключевых потоков, да и сам Байкал, очевидно, имеет массу ключей; а, во-вторых, ледники, спускаясь с гор, глубоко опускаются в воду и очень долго в ней находятся. Действительно, на горах и в бинокль и простым глазом видно очень много снега, который под действием июльских солнечных лучей стал сильно таять и сползать, охлаждая тем самым воду Байкала.
Так вот сегодня холодно, ибо ветер дует с озера, т. е. виноват, с моря. Извиняюсь потому, что сибиряки кровно обижаются, если Байкал назвать озером: «Какое это озеро! – говорят они: Вы, верно, не знаете его размеров? Ведь оно в длину 800 верст и в ширину от 45 до 180, при глубине до четырех верст; нет, это наше море». Буряты называют его даже «священным морем», т. к. оно совершенно чисто и вон выбрасывает все постороннее, попадающее в него. Байкал, особенно для бурята, живое одухотворенное существо. «Он (т. е. Байкал) добрый, когда кормит людей рыбою, поит своей водой скот и зверей, охота на которых является большим подспорьем жизни; он позволяет плавать лодкам, он доставляет людям и скоту прохладу среди летнего зноя, он… Да нет», махнув рукой, скажет скуластый бурят с трубкой во рту: «не перечтешь, какой он добрый. Ну, а бывает, что он и серчает… Кругом все тихо – ни ветерка; вдруг как зашумит, как заревет он, как пойдут по нему волны горами: так страшно на берегу стоять, а уж не дай Бог быть в это время в лодке».
За то буряты и чтут Байкал, именно, как живое существо. Ежегодно 9-го июля на берегах его они совершают в честь своего «священного моря» разные религиозные церемонии: надевают маски, жгут костры, прыгают чрез огонь, обливаются водой, даже купаются, хотя температура воды 4–5°. Подробностей этих празднеств не могу касаться: не успел хорошо расспросить.
Едем по участку Култук-Тапхой. Население пошло почти сплошь бурятское. Снаружи истые монголы; только головы их шире и скуластей китайских; многие носят косы; грамота у бурят монгольская.
Участок еще не открыт для движения; ходят только воинские поезда; поезд идет 10 верст в час; по такой дороге проехали мы 110 верст.
Постройка дороги в разгаре; слышны частые взрывы наподобие пушечных залпов; это динамитом рвут скалы для полотна дороги по берегу Байкала.
Кругобайкальская железная дорога в 250 верст, и на последних 100 верстах прорыто 37 тоннелей, не говоря уже про длиннейшие коридоры; один небольшой тоннель, пробитый в скале из белого мрамора и отлично обделанный, мы уже проехали.
А волны ревут и мчатся прямо на нас, точно гидры стоглавые, разинув пасти, чтобы поглотить нас. Сойди поезд с рельсов, мы неотъемлемая их добыча.
Виднеются в тумане высокие горы противоположного берега; на вид до них верст десять, на самом деле пятьдесят. Из-под воды выделяется огромный камень; на нем сидит целая стая чаек; сидят покойно, невзирая на то, что вокруг бешено ревут и пенясь разбиваются о камень волны. О, если бы и нам покойно и твердо сидеть на камне веры среди бед, скорбей и сомнений, этих бушующих волн житейского моря! Горе нам малодушным.
Ст. Выдрино, при ней новая хорошая светлая церковь. Особенно поразил нас чудный запах, наполняющий весь храм. Сторож объясняет, что церковь вся построена из кедра. Опять вспомнился мне храм Соломонов, в котором было много кедра, подаренного Соломону Хирамом, царем Тирским. И вот здесь в Сибири храм тоже кедровый; не такой, конечно, он роскошный, но несомненно то, что древний храм Иеговы променял бы свою роскошь на убожество этого таежного храма, только бы видеть в своих стенах не кровь овнов и тельцов, а совершение божественного таинства тела и крови непорочного Агнца, Господа Иисуса Христа.
В Танхой приехали в 6 часов вечера. С утра мы и солдаты ничего не ели; буфетов, конечно, нет; на Танхое горячего тоже не достать; вся надежда на солдатский котел, из которого, под видом пробы пищи, мы рассчитывали напитать свои грешные телеса.
Встретил комендант, бравый капитан, и мы пошли на кухню «пробовать» пищу; пошли все, т. е. 11 человек, во главе с генералом. Хорошо бы было, если бы на войне так дружно и храбро бросались на врага, как тут мы обрушились на огромные миски супа и каши: в 10 минут дотла уничтожили мы противника, но к нему подоспели новые подкрепления, вторые миски супа и каши; сразили и их. Нашли пищу хорошей и поблагодарили коменданта.
В это время в барачной церкви отправлялось богослужение. С радостью все мы и часть солдат нашего эшелона пошли к богослужению. Церковь очень хороша; это опять заботы доброй нашей великой княгини, ее жертва. Служит священник, студент академии; а другой студент за псаломщика. Хорошо прошла служба, охотно все помолились. После всенощной заходил побеседовать к батюшке. По его словам, мало солдат проходящих эшелонов заходит в храм, и таким образом первоначальная идея служить воинам, идущим на войну, не оправдалась, а совершается служба больше для железнодорожных служащих и местных жителей.
8 июля
Ночью встал с целью еще раз полюбоваться Байкалом. Завтра его уже не увижу, не услышу шума его волн, а он сегодня сердитый. Есть что-то притягательное в водной стихии. Как на пылающий костер, так и на бушующий Байкал я могу смотреть целыми часами; что-то приятное и вместе щемящее чувствуешь в груди.
Путешествие по кругобайкальской дороге я называю сухопутно-морским: сидишь в вагоне – на суше, а рядом мчатся грозные волны, ревут и брызжут почти в лицо.
Ночью было переселение: на ст. Мысовой в 2 часа ночи прицепили к нам еще вагон 1-го класса, и генерал со своим штабом перебрались туда, а мы разместились в своем вагоне попросторнее.
Проехали Верхнеудинск; город очень хороший, много церквей; стоит на берегу хорошей реки Уды Верхней, называемой так в отличие от Нижней Уды, на которой стоит г. Нижнеудинск. Стало быть, мы едем все еще в бассейне реки Енисея; едем долиной между гор, но этот ландшафт стал уже надоедать нам, жителям равнин.
В Петровский Завод приехали в 9 час. вечера. Очень красивое зрелище представляет собою завод ночью. Доменные печи выбрасывают массу пламени; еще чернее делается ночь, еще ярче блестит огонь; клубы дыма вертятся в пламени; получается что-то фантастическое.
Интересное лицо представляет собой проводник нашего вагона. Вот его послужной список: был в Иркутске приказчиком, плавал на судах Добровольного флота, в память чего имеет татуировку на руке (изображение якоря), служил в труппе артистом (пел куплеты и декламировал) и, наконец, истопник. Очень смешит всех, и часто слышно его пение.
9 июля
Утро. Ст. Могзон. Население бурятское, и названия станций бурятские: Сохондо, Хушенга, Харагун и проч. Только что спустились с Байкальских гор, как снова подъем на Яблоновые[19]. На спуске с хребта, через который прорыт тоннель, находится станция Яблоновая, очень красиво убранная цветниками, беседками, павильонами, фонтанами; но плодового дерева – ни одного; в этой стране ни яблонь, ни груш, ни вишен нет: не вызревают. В тоннеле мы были в полной тьме, так что я зажигал спичку. На одном конце тоннеля написано большими черными буквами: «К Великому океану», на другом: «К Атлантическому океану».
Перед самой Читой проезжали по берегу интересного озера «Кипон», рыба которого, преимущественно караси, несъедобна, ибо полна глистов, и люди, поев ее, болеют. Озеро имеет в длину верст пять, в ширину версту.
В Читу приехали в 21.30 вечера; темно: города не видно. Пошли земли забайкальских казаков.
10 июля
Утро, ст. Адриановка. Один переезд был очень интересный: поднимались зигзагами-петлями на гору и таким же образом спускались, так что буквально было 3 пути, параллельных один другому. Было несколько огромных каменных коридоров. Теперь едем по длиннейшей долине, покрытой травой, на которой пасутся бесчисленные стада коров, овец, лошадей и верблюдов, принадлежащих бурятам. Завтра утром Манчжурия, уже пределы Китая. Прощай, милая, дорогая Россия, святая родина! Когда-то еще увижу тебя?
11 июля
Сегодня день ангела дорогой Оли. Как отрадно было проводить этот день вместе! А теперь? Тридевять земель нас разделяют…
В 9 утра за станцией Мациевская переехали границу России и Китая. Сердце замерло, и я невольно перекрестился: «Благослови, Господи, пришествие наше в эту страну миром!»
Началась степь Гоби; в этой ее части она жизненна: растет хорошая трава, и монголы пасут здесь массы скота. Сегодня встретили стадо двугорбых верблюдов, голов в сто; некоторые из них лежали на самом полотне: едва не задавили их. В степи масса сурков, по-местному «тарабанов»; желтые большие, сидят они у своих нор, посвистывают, резвятся на траве недалеко от поезда, не обращая на нас никакого внимания; их миллионы; вся степь усеяна сурками.
В 11 часов дня подъехали к ст. Манчжурия; хотели отслужить обедницу, но на станции такое столпотворение, что, сколько ни искали, а места для богослужения не нашли; времени же дано было только час: так и остались без молитвы. Правда, здесь есть церковь-школа, но священник уехал в Харбин, а без него не позволили открыть храм. Раньше предполагалась здесь дневка; однако ее отменили: получена телеграмма «спешить: каждая минута дорога». И мы сегодня же должны выехать отсюда в 9 часов вечера по харбинскому времени, разнящемуся от петербургского уже на шесть часов; мы здесь уже пообедали, а вы там, вероятно, еще не пили утреннего чая.
В 3 часа дня приходит посланный от Красного Креста и просит немедленно похоронить санитара, умершего уже почти четыре дня назад. Иду; вынес умершего из усыпальницы в церковь, отпел и проводил на кладбище (версты полторы); за гробом шли старший врач, сестры милосердия и санитары. Началось мое дело манчжурское хоронить; вероятно, это будет здесь главная треба. Везут обратно в Россию массу больных солдат, больше все страдающих желудочными болезнями; прошли 2 вагона с душевнобольными солдатами.
Всюду китайцы грязные, загорелые: передняя половина головы у них выбрита, сзади длинные косы; шапок и шляп почти не носят, а косу завертывают кругом головы; ветер треплет волосы, и получается страшная фигура. Здесь же гарцуют на своих маленьких лохматках монголы, не менее ужасные и грязные. Впрочем, это я говорю про внешность, а так они, кажется, все добродушно относятся к русским: влезают в вагон к солдатам, шутят с ними, подходят к нам, треплют по плечу, говоря: «ходя пианго», т. е. друг милый. Все им отвечают тем же. На меня китайцы обратили почему-то особенное внимание: подходят, хватают меня за руку и говорят, что я им «шибко шанго», т. е. очень нравлюсь, берут в руки крест и опять «шанго»; чтобы сделать мне удововольствие, они крестятся.
Михаил мой с Ксенофонтом что-то расхворались; первый лежит, и у него жар 39 °, так что я пригласил даже доктора; у второго лихорадка, но он на ногах.
Подали поезд; мне отвели отдельное купе в чудном вагоне 1-го класса международного общества.
12 июля
Держим путь степью Гоби или Шамо, а лучше сказать пустыней: проехали вот уже почти 300 верст, а никакого признака человеческого жилья – жидкая трава да песчаные переносные холмы; кое-где изредка разве встречаются 5–10 тощих деревьев; ни человека, ни зверя, ни птицы, кроме орлов да воронов, которые куда-то летят. Даже скучно стало без наших говоруний-галок; их уже давно не видим. Воробьев тоже нет; только мухи по всей вселенной, вероятно, одни и те же; их и здесь масса.
От ст. Манчжурия стража еще более усилена. Довольно часто расставлены часовые; появляются разъезды пограничников, да везде по линии, на определенном расстоянии один от другого, стоят столбы, обмотанные соломой; к каждому такому столбу привязана бутылка с нефтью. В случае появления или нападения где-либо хунхузов, сейчас в таком опасном месте обливают солому нефтью и таким образом зажигают сигнальный столб; и стража с других пунктов стремительно бросается сюда на выручку. Было уже несколько случаев нападений на дорогу и на воинские поезда; поэтому нашим солдатам со ст. Манчжурия розданы боевые патроны, и на ночь назначается дежурная часть, т. е. человек 20 с заряженными винтовками не спать, чтобы в случае появления врага отразить его. Наш вагон до окон блиндирован, так что спим покойно: пуля не пробьет; окна завешиваем шторами, чтобы не было видно снаружи огня.
Хайлар – первый для нас город чисто китайский; это просто деревня, и ничего замечательного нет.
Станция «Акэши» памятна по прошлой войне; она окружена сопками, и здесь в то время был самый сильный бой у ген. Орлова с генералом Ма, причем китайцы держались на своей позиции целый день. Памятниками этого боя остались кресты, одиноко стоящие на вершинах сопок над могилами павших русских воинов.
Приближаемся к горному хребту Хингану, через главный перевал которого прорыт тоннель длиною в 3 версты; очень плохо будет, если это место не укараулят, и японцы взорвут его.
На ст. Унур встретили санитарный поезд. Раненый капитан многое рассказывал нам и между прочим сообщил, что корпус наш уже на позициях в Хайчене за Ляояном. Через 5 дней и мы будем на поле смерти. Благослови нас, Боже!
13 июля
3 часа ночи; проезжаем длинный трехверстный сквозь Хинган тоннель. Он освещен электричеством, но лампочки расположены довольно редко. Я сидел у окна своего купе и с нетерпением ожидал конца и выхода на волю; какое-то гнетущее чувство испытывается от долгой езды в длинном тоннеле: будто живых нас закопали. Эти 3 версты под землею мы ехали ровно 20 минут. Как облегченно вздохнул я, когда мы выехали из этого подземелья, из этой могилы! Затем стали объезжать горы и сделали в своем движении настоящую петлю в виде спирали.
В 9 часов приехали на ст. Ялу. Здесь я снова привлек внимание китайцев. На разные лады выражали они свое удовольствие; один, указывая на меня, все твердит: «шибко шанго лама (жрец)», другой дотронулся до бороды моей, говоря: «шанго борода», третий не мог насмотреться на мой никелевый чайник, и все они уверяли, что я для них и они для меня «ходя», т. е. друзья. Сначала китайцы нас занимали, а теперь стали надоедать; однообразны они до крайности: все как один. Они делают насыпь, таскают землю на себе и притом без рубах; тело и лицо у них стали от солнца и грязи темно-бронзовые; в таком же виде китайцы таскают на станциях воду в четырехугольных ведрах.
На линии нашей Вост. – Китайской жел. дороги все станции и жилые дома, за малым исключением, предусмотрительно построены из толстого дикого камня. Эта предосторожность является далеко не лишней, ввиду всегдашней возможности нападения со стороны китайских разбойничьих банд, так называемых хунхузов. До войны между железнодорожными служащими было много китайцев; теперь большую часть их уволили, и места разных стрелочников и путевых сторожей занимают уже вооруженные солдаты железнодорожного батальона.
Проехали оригинальные горы; на их зеленых отрогах выросли огромные гранитные совершенно голые глыбы-скалы, принявшие самые разнообразные формы: фигуру головы человека, ворот каких-то, пирамид и проч.
14 июля
Проехали г. Цицикар, приближаемся к г. Харбину. Заметно, что близок уже театр военных действий. Все дома охранной стражи окружены земляным валом; невдалеке другой, меньший вал, и башни с часовыми. Едем голой равниной; изредка встречаются китайские деревни наподобие наших малороссийских; поля отлично возделаны. Очень интересно построены станции; все здания на них крыты черепицей и по-китайски с загнутыми вверх углами; на гребне крыши по концам ее непременно драконы с разинутыми пастями.
В 21.30 вечера переехали большую реку Сунгари по мосту не менее версты длиной. Мост охраняется часовыми и артиллерией, а на воде сторожевыми баржами. Чудный вид на Харбин с моста: масса огней, электричество; раскинулся он на огромном пространстве; жителей в городе уже более 40 тысяч.
Подъехали к платформе, и комендант подал нам распоряжение ехать на Ляоян-Хайчен. Судьба решена: мы идем на передовые позиции. Господи, помоги и сохрани!
15 июля
Сегодня память покойному тестю Владимиру Алексеевичу[20], а я и помянуть его не могу…
Выдали нам маршрут до Хайчена, расположенного на 60 верст южнее Ляояна; но в то же время говорят, что могут высадить нас каждую минуту, и нам надо быть готовыми.
Покинули Харбин. Паровозы блиндированы; станции и кордоны пограничников окружены кирпичными стенами с бойницами; по концам мостов стоят пушки; стража еще гуще. Везде лежат горы мешков с землею для заваливания окон и дверей. Получено сведение, что генерал Ма идет разрушать линию дороги между Харбином и Мукденом.
Местность густо населена, и земля отлично возделана; едем как будто по тщательно обработанному огороду – так ровны и чисто выполоты борозды на полях. Идут китайские обозы, такие обозы, что просто смех: двухколесную арбу, наложенную хлебом или другою кладью, везут 7–8 животных: 3 лошади, 2 мула, осел и бык; и всю эту компанию погоняют 3 китайца, а четвертый с зонтиком сидит на возу. Работают китайцы или полуголые или совершению голые, а дети целым гуртом вертятся тут же и все нагишом. Живут наши «ходи» ужасно грязно, и такой от них идет запах, что в жилище их долго не просидишь.
Сейчас проехали маленький городок; он весь окружен глиняною с башнями стеною, очень тщательно сработанною. Стеной только и отличается город от деревни да еще разве несколько большими размерами.
Природа здесь точная копия нашей милой Малороссии; если бы в китайские деревушки поставить церкви, то вполне Малороссия; но церкви, конечно, ни одной, а только низенькие бедные кумирни…
Я сегодня в трудах: вяжу толстый шнур для дароносицы, которую думаю носить на груди, равно как и крест с мощами; завтра же нужно будет упаковать последний чемодан и уложить в двуколку: вечером уже Мукден, а ночью Ляоян.
Все наши путешественники, естественно, в ажитации; ведь от Харбина уже отъехали около 130 верст, и мы почти на театре военных действий. Все разговоры только и вертятся на войне. Первые наши эшелоны уже в Ляояне.
Встретили поезд товарный: полон раненых; везут в харбинские госпитали прямо в товарных вагонах; столько раненых за последние дни, что санитарных поездов далеко не хватает.
16 июля
Мухи не дали спать. Встал рано, привел себя и вещи в порядок в виду предстоящего трудного пути похода: пришил пуговицы к рясе, штрипки к шароварам и вообще произвел починку; уложил чемодан и тюк; и вещей получилось столько, что боюсь, не приказали бы при осмотре обоза часть их выбросить.
Жара на улице 36 °, в купе 30 °. Невзирая на едкий угольный дым, я открыл окно; иначе сидеть нельзя; работаю, буквально обливаясь потом.
Проехали одну станцию, которая стоит в деревне. Я вошел в фанзу и просто ужаснулся: грязь и вонь невообразимые, никакой мебели; внутри фанзы у стены идет «кан» – печной ход, вроде нашего борова на чердаке; дым идет по кану, и в фанзе тепло. Постройки большей частью из самана и глины; стены не беленые: потолка нет, а к стропилам пришиты доски; пол земляной; все темно от грязи. На стене наподобие нашей иконы стоит деревянная дощечка с какой-то надписью их иероглифами, да рядом приклеен лист с изображением каких-то богов. Хозяин приветствовал меня, сжав 4 пальца в кулак, а большой вытянув кверху; сложенную так руку он подержал некоторое время перед моим лицом и сказал по-русски: «Садись!». Затем китаец взял в руки крест мой, указал пальцем на небо и сказал: «Шанго».
Иисус Христос есть Бог; потом, чтобы я не счел его за безбожника, он показывает мне на табличку и картинку и поднимает руку кверху, как бы говоря: «И у меня есть изображение Бога». Я закивал головою и тоже сказал: «Шанго».
Едем мимо китайского кладбища. Могилы разбросаны без всякого порядка; но все они одной формы, представляя собою вид острого холмика с плоско-круглым камнем наверху.
17 июля
В 11 часов ночи приехали в Мукден и простояли только полтора часа. Здесь нас известили, что наш 17-й корпус расположен у Ляояна, и нас высадят на станции Янтай, откуда походом вся бригада пройдет 15 верст и остановится в 7 верстах от Ляояна в китайских деревнях.
Что творят китайцы на вокзалах, когда приходит поезд, и представить трудно. Как только из вагона покажется офицер с вещами, тотчас к нему стремглав летит целая толпа с криком и начинает вырывать чемоданы. Неопытный пассажир прямо теряется и не знает, что делать. Четыре или пять «боев» (носильщиков) ухватятся сразу за один чемодан и со страшным криком стараются вырвать его друг у друга; хозяину вещей только и остается, что взять палку, чтобы с ее помощью выбрать себе для услуг лишь одного из них. Между китайцами ходит их полицейский с палкой, но они его не слушают.
В городах у вокзалов стоят извозчики, так называемые «дженрикши», или просто «рикши», и предлагают услуги: впрягаясь в двуколку, рикша везет иной раз не хуже лошади.
Приехали в Янтай. Высадились. Жара продолжает стоять, доходя до 50 °; духота страшная. Второй день мы не просыхаем, буквально обливаясь потом; сидим без движения, а ручьи пота текут по лицу и всему телу, как будто кто льет на нас сверху тепловатую воду. Как нарочно, в колодце вода страшно холодна; соблазн превышает солдатское терпение, и, невзирая на запрещение, солдаты пьют холодную воду, предпочитая быть за ослушание наказанными, чем терпеть ужасную жажду. Многие из них сидят наклонившись, а товарищи поливают им головы холодной водой. Я тоже смачиваю себе темя.
Собралась бригада, кроме шестых эскадронов. Разбили бивуак. Палаток еще не принесли, и я тем временем накрыл брезентом оглобли двуколки, настлал под ним сена на землю и улегся в ожидании, когда соберется весь обоз. Вдруг узнаю, что рельсом придавило одного нашего унтер-офицера, и жизнь его в опасности. Взяв св. Дары, я поспешил в лазарет. Более 40 человек лежало там. Кроме унтер-офицера, пожелали причаститься еще четверо больных солдат. Как они были рады! Да и я был этим очень обрадован: и мне хоть небольшую пришлось оказать пользу.
Палатки уже разбили; я поместился один в своей палатке, расставил кровать и вещи, но сидеть в ней почти нельзя вследствие духоты.
Китайцы лезут всюду: между лошадьми, к палаткам; любопытны они до крайности: их гонят, а они сейчас же приползают опять.
Кругом видны горы; направо от нас в 38 верстах стоят передовые части армии генерала Куроки. Наш бивуак ставит на ночь кругом сторожевую цепь, по 20 человек от каждого эскадрона. Хотя опасность и близка, но мы до того раскисли от жары, до того устали, что лежим и лежим. Говорят, втянемся, привыкнем к такой высокой температуре. Дай, Бог! Еще ведь 2 месяца будет продолжаться такая духота.
В 7 часов вечера я предложил отслужить для полка обедницу, т. к. завтра в 4 часа утра выступление. Предложение всеми принято с большой радостью. Поставили мы с Михаилом на столе икону, Евангелие и крест, зажгли свечу: собрались эскадроны, генерал и все офицеры, и мы среди поля при мерцании звезд начали богослужение. Прежде всего я сказал небольшое поучение на Евангелие об укрощении Господом бури на море, увещавая солдат веровать, что Господь и среди военных бурь, среди сражений и походных трудов не оставит нас; только надо крепко верить и усердно молиться Ему. Пели все солдаты. Так было умилительно и внушительно это ночное наше служение, что слезы сами просились на глаза. Пропели царское многолетие, шефу, 51-му полку и всей 2-й бригаде, и я стал обходить ряды воинов, благословляя их крестом и на ходу ободряя словами.