Понсон дю Террайль
Бал жертв
Граф Анри серьезно выслушал своего друга.
– Что же, – сказал он, – если бы меня приняли за сумасшедшего, я все-таки буду иметь мужество выказать свое мнение. Я не верю в организованные поджоги. Я допускаю отдельные случаи, частное мщение. У крестьян первая месть – поджечь дом своего врага. Но я не верю, чтобы были шайки поджигателей, организованные, с хитрыми главарями. Притом какая была бы у них цель?.. Конечно, грабеж, но что еще…
Виктор Бернье сказал, колеблясь:
– Я не знаю, должен ли я говорить тебе все это. Ты пламенный роялист, ты не любишь нынешнее правительство, и я это понимаю очень хорошо. Отец твой умер на эшафоте, и падение прежнего режима разорило его…
– Оставим это, – резко сказал граф Анри.
– Политика не чужда пожарам, – продолжал капитан Виктор Бернье. – Кто-то хочет, чтоб Франции надоело нынешнее правление. Поджигатели на жалованье… У кого? До сих пор это тайна.
Граф Анри сделал жест негодования.
– Успокойся, – сказал капитан, смеясь, – я подозреваю не тебя.
Пока они говорили таким образом, свет мелькнул из-за деревьев.
– Это уже ферма, на которую мы идем? – спросил капитан.
– Нет, – отвечал Жакомэ, обернувшись, – это замок бригадного начальника Солероля.
Граф Анри вздрогнул, но не сказал ни слова.
– Как, – сказал капитан, – бригадный начальник живет здесь?
– Вот замок Солэй, который он купил в прошлом году.
– Он, кажется, здешний?
– Да, – презрительно сказал граф Анри, – это сын куланжского нотариуса.
– Он, кажется, женат?
Граф Анри не мог скрыть свое волнение.
– Да, он женат, – отвечал он.
– На ком?
– На мадемуазель де Берто де Солэй. Это революция устроила этот брак, но не без труда, – отвечал Жакомэ.
– Каким же это образом?
– Бригадный начальник немолод, некрасив и, говорят, ужасно груб…
– Я это знаю, – сказал капитан Виктор Бернье, – я служил под его начальством.
– Надо думать, – продолжал Жакомэ, – что он был не по вкусу мадемуазель Жанне, потому что она долго не соглашалась…
– Но наконец согласилась?
Пока Жакомэ говорил, граф Анри хранил угрюмое молчание, прерываемое иногда нетерпеливым движением, на которое капитан не обращал внимания. Но Жакомэ, сделавшись болтливым, продолжал:
– Говорят – по крайней мере так толкует прислуга в замке, – что генеральша несчастлива. Генерал ужасно ревнив. Ни один молодой человек не решится показаться в парке ночью – генерал убьет его…
– Это именно тот полковник, которого я знал, – прошептал капитан Бернье.
– А потом убьет свою жену, – прибавил Жакомэ.
Капитан обернулся к своему другу.
– Хороша собой жена бригадного начальника? – спросил он.
– Не знаю, – резко отвечал граф Анри.
– Как! Ты не знаешь? Разве ты никогда ее не видел?
– Я знал ее ребенком. Но отец ее, умерший два года назад, всегда глубоко ненавидел моего отца, а так как эта ненависть распространилась и на меня, мы никогда не бывали друг у друга.
Жакомэ принялся свистеть охотничью арию, и опять молчание водворилось между графом и его другом. Сметая снег, поднялся северный ветер.
– Какая у вас смешная мысль, месье Анри, – продолжал Жакомэ, – идти сегодня к Брюле!
– Я хочу взять моего волка.
– Послали бы за ним завтра вашего фермера.
Молодой человек пожал плечами и не отвечал. Свет, мелькавший сквозь деревья, исчез, и три спутника оставили позади себя замок Солэй.
– Теперь я, кажется, уже вам не нужен, месье Анри, – сказал Жакомэ, – во-первых, дорога теперь прямая, а во-вторых, случай послал вам проводника.
Жакомэ протянул руку и указал на темный силуэт, двигавшийся по снегу.
II
Зоркий взгляд графа Анри скоро узнал мальчика, который нес вязанку хвороста на плечах.
– Эй! Заяц! – закричал Жакомэ.
Мальчик остановился и отвечал с дерзким видом:
– Что тебе нужно?
– Подожди. Вот месье Анри де Верньер и его друг имеют надобность до тебя.
– А на стаканчик дадут? – спросил мальчик с бесстыдством.
– Я дам тебе тридцать су, – сказал граф Анри.
Мальчик остановился и бросил свою вязанку на землю, но вместо того, чтобы подойти к Жакомэ и к молодым людям, он остался на одном месте, не снимая своей шапки из лисьей шкуры.
– Это Заяц, сын Брюле, – с презрением сказал Жакомэ. – Ему не будет труда проводить вас, это ему по дороге.
Заяц услыхал и отвечал насмешливым тоном:
– Почем вы знаете, к себе ли я иду?.. Я должен расставить капканы…
– Ах, негодяй! – сказал граф Анри. – Ты осмеливаешься признаваться, что ты расставляешь капканы?
– А что ж такое? Разве дичь не всем принадлежит?
– Нет, а только тем, кто ее кормит.
– Отец мой – фермер.
– Но право охоты принадлежит владельцу, – заметил капитан.
Мальчик искоса на него посмотрел.
– А вам какое дело? – сказал он. – Да это офицер… должно быть, жандарм…
И мальчик расхохотался самым неприличным образом, между тем как капитан остолбенел от подобной дерзости.
– Ах, сударь, вы еще ничего не видели, – сказал Жакомэ, – этого мальчугана от земли не видно, а он зол, как три якобинца вместе. Ему нет еще и пятнадцати, а он не испугается целого полка.
– Эй, старик, – перебил Заяц, – скажи мне, когда ты кончишь хвалить меня…
– Он вор, лгун, браконьер и вообще дурной сын… Он бьет свою мать.
– Старуха мне надоедает, – сказал мальчик, – она не дает мне денег. К счастью, старик помягче.
Изумленный капитан шепнул на ухо своему другу:
– Откуда взялся этот пострел?
– Это сын Брюле, – отвечал Жакомэ, – добрейшего человека в здешнем краю, как говорит месье Анри, – прибавил дровосек с усмешкой.
Мальчик украдкой бросил свирепый взгляд на Жакомэ.
– Ну, решайся: хочешь проводить этих господ?
– Если месье Анри обещает мне тридцать су.
– Получишь, мы идем к тебе. Прощай, Жакомэ, до свидания.
Дровосек подошел к молодому человеку и шепнул:
– Месье Анри, ей-богу, вы напрасно пойдете в Солэй нынешней ночью…
– Молчи.
– Начальник бригады воротился, – шептал Жакомэ, – долго ли случиться несчастью…
– Господь хранит любящих, – тихо отвечал граф Анри.
Он догнал капитана, который сделал несколько шагов вперед, между тем как Жакомэ задумчиво возвращался назад.
Несколько слов, вырвавшихся у сына Брюле, обрисовывают его нравственно. Этот мальчик не верил ничему и отличался непомерной дерзостью; это был пятнадцатилетний злодей. Физически он был мал, дурно сложен, хром, горбат, с лицом, испорченным оспою, с маленькими глазками, из которых один был желтый, другой черный. Его прозвали Заяц по причине чрезвычайной худобы его. А известно, что в некоторые времена года заяц бывает очень худ. Желтые волосы, щетинистые, как у негра, покрывали низкий лоб и скрывали его хитрый взгляд. В школе, куда его посылали года два назад, Заяц выколол глаз одному из своих товарищей, воткнул перочинный нож в ногу учителя и поджег дом в один вечер. Брюле, пользовавшийся превосходной репутацией, замял это неприятное дело деньгами, то есть мешком пшеницы и двумя мешками картофеля. Воротившись на ферму, Заяц, получивший нагоняй от отца, все-таки опять принялся за свои милые шалости. Однажды, когда бросали на пшеницу купорос для предохранения от мышей, Заяц сказал молодой и хорошенькой служанке на ферме:
– Отчего у тебя кожа тонкая, как масло, ведь ты служанка, а я рябой, хотя твой господин, – и бросил ей в лицо купорос.
Бедная девушка, страшно обезображенная, пошла жаловаться своему отцу, который был бедным поденщиком. По милости трех мешков картофеля Брюле уладил и это дело. Однажды жандармский бригадир отвел фермера в сторону и сказал:
– Вы должны обратить внимание на вашего сына, иначе он дурно кончит.
– Остепенится когда-нибудь, – отвечал Брюле.
При других фермерах был строг к сыну, но с глазу на глаз обращался с ним, как с избалованным ребенком.
У Брюле были трое детей: два сына и дочь. Старший сын, сильный крестьянин, управлял плугом, водил скот на рынок, распоряжался работниками на ферме. Его звали Сюльпис. Это был хороший парень, не ходивший в кабак, честный в делах и работящий. Второй – Заяц, которого мы знаем. Сюльпис был любимым сыном матери, доброй женщины, которая претерпела много тайных огорчений и пролила много слез. Между рождением Сюльписа и Зайца родилась дочь Лукреция. Пятнадцати лет она была самая хорошенькая девушка в окрестностях; в шестнадцать лет за нее сватался богатый фермер, которому она отказала; семнадцати лет она исчезла. Что с нею сделалось, это была тайна. Сначала думали, что она утонула; потом стали уверять, что она уехала с прекрасным незнакомцем, который провел один вечер на ферме, получив там ночлег. Говорили даже, но шепотом, что Лукреция влюбилась в соседнего владельца и, отчаявшись внушить ему любовь, оставила эти места.
Прошло уже три года с тех пор, как Лукреция исчезла… И никогда ни на ферме, ни в деревне не имели о ней известий. Отец становился свиреп, когда при нем произносили ее имя. Иногда он говорил резко:
– Надеюсь, что она умерла.
Мать молча плакала, а иногда шептала:
– Ах, если бы она воротилась! Я простила бы ей… Я приняла бы ее в свои объятия!
Добрый Сюльпис также говорил:
– Милая сестра провинилась, но разве это причина, чтоб не возвращаться? Разве она не имеет здесь своей доли? Пусть она воротится, я найду ей доброго парня, который и теперь захочет на ней жениться…
Когда Заяц слышал такие речи от своей матери и своего брата, он пожимал плечами и кричал:
– Хотел бы я посмотреть, как эта мерзавка посмеет воротиться!
* * *
Когда дровосек Жакомэ ушел, Заяц сказал графу де Верньеру:
– У вас есть дело до моего отца, что ли?
– Я хочу спросить у него о моем волке.
– Каком волке? Разве у вас есть волки? И вы отдаете их на время? Как это смешно!
– Милый мой, – холодно сказал капитан Бернье, – твое простодушное удивление доказывает мне, что тебе все известно очень хорошо. Граф де Верньер убил волка два часа назад.
– Очень может быть, – флегматично сказал мальчик.
– Волк ушел в чащу.
– И это возможно.
– Мимо проходил фермер с собакой, коровой и мулом; он поднял убитого волка, положил его на мула и увез.
– Как же! За волка в Оксерре платят пятнадцать франков.
– Этот фермер был твой отец.
– Разве вы колдун? – спросил мальчик, недоверчиво глядя на капитана.
– Очень может быть, – отвечал капитан, употребляя выражение Зайца.
– И вы думаете, что мой отец возвратит вам волка? Разве он ваш? Волк принадлежит тому, кто его нашел… Он стоит пятнадцать франков, не считая шкуры. Со шкурой пойдешь по фермам, и вам дадут сала, яиц, картофеля… Я не отдал бы волка.
– Я его убил, – сказал граф Анри.
– А может, вы не попали…
– Но ведь он был мертв.
– Это ничего не доказывает, теперь холодно… Притом теперь, говорят, болезнь на волках…
– Полно, негодяй! – перебил капитан, выведенный из терпения. – Ступай вперед и молчи, или я выдеру тебя за уши. Не у тебя, а у твоего отца будем мы требовать волка.
Угроза капитана не очень подействовала на скептический и насмешливый вид Зайца, однако он взял свою ношу и пошел вперед, напевая пронзительным голосом:
Хотел в тюрьму упечь меня
Жандармский капитан!
Видать, не нравилась ему
Простого парня рожа!
А я плевал на всех жандармов
Да и на капитанов тоже!
– Этот мальчишка, – шепнул капитан на ухо графу де Верньеру, – думает, что идет на свою ферму, а он между тем тихонько бредет на каторгу, если не к эшафоту.
У Зайца слух был чуткий, как у зверька, имя которого он носил; он обернулся и сказал:
– Может быть, я и бреду на каторгу, но это мне нравится… Пошлют в Тулон, край теплый… Я люблю теплоту… А эшафот я видел в Оксерре три года назад, на нем умирали дворяне. Делов-то: минута – и все кончено. А народу-то сколько смотрит, народу! Если это со мной случится, я скажу целую речь, вот увидите!
Капитан и граф не смогли скрыть свое отвращение. В эту минуту они дошли до рубежа леса. Полная луна освещала побелевшую землю; при свете ее виднелась долина, покрытая снегом и окаймленная лесистыми и скалистыми пригорками. Над долиной возвышались серые стены фермы, разделявшейся на три корпуса зданий: в одном жил фермер, в другом хранилась жатва, в третьем находились конюшни и хлева. Ферма Брюле принадлежала бригадному начальнику Солеролю после его брака с мадемуазель Берто де Солэй. До революции эта ферма составляла часть обширных владений фамилии Берто, одной из богатейших в Нижней Бургундии.
Семейство Брюле содержало эту ферму по контракту уже лет сто. Нынешний папаша Брюле, очень добрый человек, купил ее в 1793 году за тридцать тысяч франков ассигнациями. При учреждении Директории он возвратил ее мадемуазель де Верньер, вышедшей замуж за бригадного начальника.
Эта ферма, одна из обширнейших в департаменте, имела не менее восьмисот десятин земли, лугов и леса, она называлась Раводьер.
Заяц указал на нее пальцем и сказал:
– Вон дымок отца. Он греется. Ступайте по этой тропинке, она заметна – быки проходили по ней утром. Я вам больше не нужен. Гоните мне мои тридцать су, месье Анри.
– Как! Ты нас оставляешь?
– Я пойду ставить капканы.
– Этот негодяй чересчур дерзок! – вскричал капитан Бернье.
– Отчего же? – смело спросил мальчик. – Какое вам дело до моих капканов? Ваш лес или генерала?.. Или вы лесничий… Или жандармский бригадир?
Заяц, не дожидаясь ответа капитана, вошел в лес, подбрасывая монетки и весело напевая:
Хотел в тюрьму упечь меня
Жандармский капитан…
– Мой милый, – сказал граф Анри, – таковы здешние нравы, здесь все браконьеры.
– Я не браконьеров приехал преследовать, – возразил капитан довольно громко, не думая о тонкости слуха Зайца, который, только что исчез в чаще, – а поджигателей!…
Граф Анри перепрыгнул с края оврага, окаймлявшего лес, на тропинку, и его друг последовал за ним. Оба быстро направились к ферме.
Заяц бросился в кусты и сначала удалялся, но вдруг он вернулся и ползком добрался до чащи леса, оказавшись в трех шагах от друзей. Повиновался ли он предчувствию или привычке к шпионству, существующей у крестьян, это трудно определить, но он сильно вздрогнул, и нервный трепет пробежал по всему телу, когда он услыхал гневный возглас капитана о поджигателях.
– О-о! – прошептал Заяц. – Это что еще за птица и зачем он идет на ферму?..
Заяц следовал глазами за молодыми людьми до тех пор, пока они дошли до стены фермы, потом вскочил на ноги с проворством козленка и побежал по лесу не по тропинке, а по чаще, опустив голову, чтоб избегнуть терновника.
За пол-лье от фермы, на западе, в самой густой части леса, находятся целые обломки скал, оторванных, вероятно, каким-нибудь вулканическим сотрясением. Густые заросли покрывают эти скалы, из которых некоторые пусты и служат убежищем лисицам. Это место называется Лисьей норой. Кустарник, покрывающий эти скалы, колюч, и собаки боятся приблизиться к нему; редко охотник или браконьер отваживаются подходить к этому месту. Мертвая тишина царствует тут во всякое время, и даже лесные птицы, вероятно, находя деревья слишком густыми, оставили это место. К нему, однако, направлялся Заяц.
– Головня не хочет, чтоб я участвовал в совете, – сказал он, – но сегодня он не рассердится, когда узнает, зачем я пришел.
Он пробрался сквозь терновник до отверстия в скале, настоящей лисьей норы. В этой норе Заяц лег ничком и приложил к губам два пальца, потом закричал, как сова, и подождал.
Через несколько секунд подобный же крик раздался из глубины скал.
– Они там, – усмехнулся Заяц и, как был, лежа на животе и помогая себе рукам, пополз внутрь.
III
Пока Заяц шел к Лисьей норе, а граф Анри де Верньер с другом своим, капитаном Виктором Бернье направлялись к ферме Раводьер, фермерша Брюле и сын ее Сюльпис одни находились в кухне. Сюльпис сидел перед весело пылавшим огнем и молча курил трубку. Мамаша Брюле ставила на длинный дубовый стол глиняные тарелки и раскладывала оловянные ложки для ужина работников, которые скоро должны были прийти. К ужину ждали Брюле, который пошел на рынок в Мальи-ле-Шато, и Зайца, который шатался неизвестно где.
Фермерша Брюле, вздыхая, исполняла свое обычное дело. Ей было не более сорока двух лет; она была когда-то хороша собой и сохранила некоторые следы красоты, но ее исхудавшие щеки и глаза, покрасневшие от слез, красноречиво говорили о продолжительных и жестоких горестях, подавляемых без ропота.
Она ходила взад и вперед по кухне и время от времени подходила к порогу и выглядывала за дверь. Дорога была пуста. Потом мамаша Брюле возвращалась к очагу и приподнимала крышку огромного горшка, в котором кипел суп, и мешала его большой деревянной ложкой, висевшей над очагом.
Сюльпис сидел напротив горшка, так что для совершения этого простого дела фермерша Брюле должна была опираться на плечо своего сына. Сюльпис положил левую руку на колени. Что-то горячее упало на его руку. Молодой человек вздрогнул, – это была слеза, слеза, выкатившаяся из глаз его матери. Без сомнения, эта слеза не удивила крестьянина, потому что он не вскрикнул и не сделал никакого движения; он только обнял мать, поцеловал ее с уважением и сказал:
– Бедная матушка! Вы все думаете?
– Все думаю, – ответила фермерша Брюле, залившись слезами, – разве можно забыть свою дочь?.. Разве здесь все не говорит мне о ней? Вот ее стульчик, она сидела на нем, когда еще была ребенком… Ее стаканчик на этажерке… Моя бедная Лукреция!.. Ах, Боже мой! – продолжала мамаша Брюле голосом, прерываемым рыданиями. – Когда я приготовляю ужин, у меня сердце разрывается, и я спрашиваю себя: есть ли у бедняжки кусок хлеба насущного?.. Где она, Боже мой!.. Где она?.. Иногда я говорю себе, что в Париже, должно быть, очень холодно, так как это на севере от нас, и есть ли у нее вязанка дров, чтобы согреться?..
Сюльпис обнял мать, потом встал со своей скамьи.
– Послушайте, матушка, – сказал он, – мне давно уже приходит в голову мысль: я хочу отправиться в Париж… Я найду все же нашу Лукрецию, даже если бы Париж был так велик, как весь наш департамент.
Фермерша вздрогнула.
– Ах, несчастный! – сказала она. – Ты, верно, хочешь, чтобы отец убил тебя! Ты, однако, знаешь, что стоит только заговорить о ней, чтобы он пришел в бешенство.
– Я это знаю, – отвечал Сюльпис, – но я боюсь не за себя, а за вас, матушка: когда он с вами вдвоем, он вас бьет.
– Ах, господи боже мой! – прошептала бедная женщина. – Пусть его гнев падает на меня, но пусть он пощадит тебя, дитя мое.
– Надо вам сказать, – продолжал Сюльпис, – что у меня есть мысль… О! Какая отличная мысль! Я поеду в Париж, а отец мой не будет знать ничего. Вы знаете, дядя Жан, ваш родной брат, сплавщик в Кламси…
При имени брата слезы мамаши Брюле удвоились.
– Бедный Жан! – сказала она тихо и как бы говоря сама с собой. – Это он допустил мое несчастье.
– Он это знает, – отвечал Сюльпис, – доказательством служит то, что он сказал мне однажды: «Если бы я знал, что твой отец груб и жесток, он никогда не женился бы на моей сестре». Но позвольте мне рассказать вам, матушка. На будущей неделе я поеду в Кламси продавать двух телят, увижусь с дядей Жаном и сообщу ему мою мысль. Вы увидите, что мы условимся во всем. Когда он повезет лес в Париж, он остановится в Мальи и вывихнет ногу, нарочно, разумеется, потом прикажет принести себя сюда на носилках и скажет мне: «Мой милый, тебе надо в Париж везти мой лес, а то я потеряю сотни и тысячи. Если ты поедешь, я заплачу тебе». Вы понимаете, матушка, что батюшка ни о чем не догадается, притом вы знаете, что он угождает дяде Жану ради наследства, стало быть, он сопротивляться не станет и отпустит меня… А так как в мое отсутствие дядюшка Жан останется здесь, то вы будете спокойны. Полноте, матушка, плакать! Хоть бы мне пришлось всю жизнь ходить босиком, я отыщу нашу милую Лукрецию.
– Если только она жива… – прошептала бедная мать.
Сюльпис содрогнулся.
– Уж, разумеется, жива, – сказал он, – разве люди умирают ни с того ни с сего…
– Она, бедная, так страдала!
Фермерша Брюле продолжала плакать. Сюльпис взял ее за руку.
– Вы, однако, должны сказать мне правду, матушка, – продолжал он, – я ведь не знал, зачем она убежала…
Фермерша опять испугалась. Сюльпис подошел к двери и посмотрел на двор – он был пуст. Сюльпис воротился к матери.
– Нас никто не слушает, – сказал он, – и если только вы не имеете ко мне недоверия…
– Недоверия! – вскричала фермерша Брюле. – Недоверия к тебе, мое бедное дитя! Ах, боже мой!..
– Ну, когда так, матушка, – сказал Сюльпис, усадив мать у огня и сам сев возле нее, – тогда скажите мне, как это случилось.
Мамаша Брюле испуганно осмотрелась, потом сделала усилие и решилась излить сыну тайну своего сердца, сжигавшую и мучившую ее так давно.
– Помнишь ли ты то время, – начала она, – когда мадемуазель Берто де Верньер в замке Рош учила девушек петь для праздника Тела Господня?
– Помню ли! Сестра каждое утро ходила в Рош, а мамзель де Верньер полюбила ее.
– С этого-то времени началось несчастье твоей сестры.
– Как это, матушка?
– Она влюбилась в графа Анри.
– Ах, боже мой!
– Разумеется, граф Анри и его сестра никогда этого не знали. Но дочь моя плакала день и ночь и сказала мне в один вечер: «Ах, матушка, я знаю, что я от этого умру!» Я осмелилась сказать об этом отцу. Сначала он рассердился, потом посадил Лукрецию к себе на колени и сказал: «Ты слишком глупа, что плачешь таким образом, малютка!» Она расплакалась еще пуще, а он прибавил: «Вместо того чтобы портить себе глаза, знаешь, что я сделал бы? Вырядился бы по последней моде, так, что глаз не отвести, смеялся бы, чтоб показать мои белые зубки, и так смотрел бы на этого дурака, графа Анри, что он потерял бы голову. Ему только двадцать лет – это прекрасный возраст… Видишь ли, – прибавил твой отец, – если бы я был такой хорошенький, как ты, то захотел бы, чтобы граф Анри был без ума от меня через неделю». «Но, – сказала Лукреция, которая все плакала, – к чему это приведет? Граф Анри знатен и очень богат в сравнении с нами, захочет ли он на мне жениться?» «У меня есть двуствольное ружье, – отвечал ей отец, – когда он тебя скомпрометирует, он должен будет жениться на тебе!..» Лукреция воскликнула с негодованием: «О! Это было бы гнусно! Никогда! Никогда!» С этой минуты она перестала ходить в замок Рош, но заметно изменилась: ее глаза были красны, лицо бледнело, она чахла… Иногда она убегала из фермы до рассвета и пряталась в густых зарослях у входа в лес в надежде видеть, как граф Анри пойдет на охоту, потом она возвращалась домой и, заливаясь слезами, говорила мне: «Я видела его». Отец твой пожимал плечами, говорил, что Лукреция глупа, что, если бы она захотела, она была бы владетельницей замка Рош. Вдруг пошли слухи о женитьбе графа Анри на мадемуазель де Солэй. Я думала, что моя бедная дочь умрет. Она три дня и три ночи была между жизнью и смертью, потом Господь и молодость помогли ей. Она встала с постели и уж не плакала, но глаза ее меня пугали: в них точно горел огонь. Она не говорила, не целовала меня… О женитьбе графа Анри на мадемуазель де Солэй все толковали…
Мамаша Брюле дошла до этого места в своем рассказе, когда на дворе вдруг послышались шаги. Сюльпис побежал к порогу и приметил молодых людей, то есть графа Анри и капитана Бернье. Фермерша Брюле подавила крик отчаяния. Человек, шедший к ней, был невинной причиной горя ее дочери. Граф Анри, не подозревавший, что три года назад он внес несчастье в этот дом, вошел, улыбаясь.
– Здравствуйте, мадам Брюле, – сказал он. – Как мы давно не виделись! Как вы поживаете?
– Благодарю за честь, ваше сиятельство… А как здоровье вашей сестрицы? – спросила фермерша, отирая глаза передником.
– Господи боже мой! Вы точно будто плакали, мадам Брюле…
– Не от горя, – отвечала она, – ваше сиятельство, поверьте, я резала лук.
Анри без церемоний сел у огня и движением руки пригласил своего друга капитана сделать то же.
– Знаете, зачем мы пришли, мадам Брюле? – сказал Анри.
– Может быть, вы пришли от дурной погоды? Ветер так и режет лицо…
– Нет. Мы пришли за нашей собственностью. Где ваш муж?
– С утра уехал на рынок в Мальи, ваше сиятельство?
– Вы это знаете наверняка?
– Как же! Он поехал продавать пшеницу…
– И взял с собою мула, – сказал Сюльпис.
– И вы говорите, что он еще не вернулся?
– Нет еще, ваше сиятельство.
– Как это странно! – сказал Анри, посмотрев на капитана.
Честные лица матери и сына не допускали мысли об обмане.
– Однако прошло уже два часа с тех пор, как он проходил через Фуроннский лес, – заметил граф.
– Это очень меня удивляет, – отвечала мадам Брюле, – возможно, он зашел к соседу на ферму Монетье. У вас разве есть к нему дело, ваше сиятельство?
– Да. Я стрелял волка и думал, что не попал, но волк пал мертвый в ста шагах в чаще. Ваш муж проходил мимо и погрузил волка на своего мула.
– Он вам пришлет, если так, завтра утром в дом… Согрейтесь и отдохните… Идти, должно быть, неприятно в такую погоду…
Сюльпис подошел к порогу и смотрел на серое небо.
– Через полчаса, – сказал он, – пойдет сильный снег…
– Ты думаешь?
– Ну, если пойдет снег, – продолжала мамаша Брюле, – ночуйте здесь… Мы сделали две прекрасные комнаты в том строении, где хранится пшеница… Там генерал ночевал несколько раз, там опрятно и постели хорошие. Ого, как уже поздно, – всплеснула руками фермерша, – почти что семь часов… Вы, должно быть, голодны, ваше сиятельство.
– Сказать по правде, мне очень хотелось бы поужинать с вами, – отвечал граф.
Он переглянулся с капитаном, который знаком головы изъявил согласие. По странности человеческого сердца, часто встречающейся, матушка Брюле, которая должна была ненавидеть этого человека за невольную причину несчастья ее дочери, напротив, чувствовала к нему влечение. Она его любила, потому что его любила ее дочь.
– Ах, ваше сиятельство! – сказала она радостно. – Вы нам делаете большую честь. Я сейчас ощиплю для вас утку, мы насадим ее на вертел, и она мигом изжарится!
– Эй! Сюльпис! Лентяй! – закричал повелительный голос, и в то же время послышался топот копыт на мощеном дворе.
– Я здесь, батюшка, – отвечал Сюльпис и бросился из кухни.
