Понсон дю Террайль
Бал жертв
V
Когда Баррас открыл глаза, он бросил вокруг удивленный взгляд.
Директор находился в обширной зале кругообразной формы, освещенной люстрами и канделябрами. Стены были выкрашены красной краской и обставлены скамейками того же цвета. На этих скамейках сидели женщины всех возрастов, но по большей части молодые и прекрасные, в безукоризненных бальных нарядах. Только Баррас был поражен, что у каждой на шее был красный шнурок, обрисовывавший черту, подобную той, которую произвела бы гильотина, если бы отрубленная голова могла опять занять свое обычное место на плечах.
Перед этими женщинами почтительно стояли кавалеры, одетые по последней моде, но без огромного галстука, только что вошедшего в употребление, а, напротив, с открытой шеей. Так же, как и у женщин, у них на шее виднелся красный шнурок – кровавый знак гильотины; кроме того, на лицах у них были маски.
В глубине залы безмолвный оркестр ждал сигнала. Каднэ наклонился к уху Барраса и сказал:
– Только вас ждали, чтобы начать.
– Но где же я? – спросил директор.
– На бале, как вы видите.
– Но… эти замаскированные мужчины… и эти женщины?
– Это обыкновенное общество.
– Кто они?
– Вы видите эту красную метку на шее у мужчин и у женщин?
– Да.
– Это условный знак, необходимый для того, чтоб быть допущенным.
– Что это значит?
– Что гильотина сделала свое дело. Этот бал называется Балом жертв.
Баррас вздрогнул.
– Полиция говорила мне об этом бале, – сказал он.
– Она пыталась обнаружить место его проведения?
– До сих пор без особого успеха.
– В самом деле, хотя он проводится каждую неделю. А поскольку бал этот каждый раз дается в другом месте, ваша полиция, любезный директор, так не и смогла никого заставить его отменить.
– Ах вот как! – прошептал Баррас, несколько растерявшись. – Значит, это и есть Бал жертв?
– Да. И чтоб быть допущенным на него, надо лишиться родственника на эшафоте: отца, жены, брата или сестры…
Баррас наклонил голову и не сказал ни слова. Может быть, в эту минуту глава Директории, срубавший топором это дерево с многочисленными ветвями, которое называлось французским дворянством, вспомнил о своем происхождении и говорил себе, что все эти люди, находившиеся перед его глазами, прежде были для него свои, он был одного звания с ними, и он почувствовал необъяснимое и горькое чувство стыда. Каднэ, по-видимому, не приметил этого и, взяв Барраса за руку, сказал:
– Пойдемте, любезный директор, я представлю вас дамам.
– Нет! Нет! – сказал Баррас с ужасом. – Я не хочу!..
– Хорошая шутка! – с насмешкой сказал Каднэ.
– Зачем я здесь?
– Вы приехали на бал.
– Но… я не имею… никакого права.
– Вы ошибаетесь.
Сквозь прорези в маске Каднэ бросил на него холодный взгляд.
– Вы так же, как и все мы, лишились кого-то во время террора.
– Я?
– Вы забыли вашего дядю, кавалера де Барраса, убитого в армии Конде… в то время как его племянник обрекал на смерть короля.
– Он не был гильотинирован по крайней мере.
– Но ваша тетка была в Оранже.
Баррас вздрогнул и потупил глаза.
– А д'Ориоль – ваш кузен и мой… ведь мы с вами несколько сродни, любезный директор…
– А! Это правда, я помню ваше имя.
– Каднэ к вашим услугам.
– Вы все уверяете, что были гильотинированы?..
– Я – нет, но вот мой старший брат, на которого я так похож, что этот добряк Дюфур ошибся.
– Скажете ли вы мне, кузен, – продолжал Баррас, мало-помалу обретавший хладнокровие, – зачем вы привезли меня сюда?
– Скоро скажу. Но пойдемте же, я представлю вас дамам.
Баррас позволил себя вести, и Каднэ подвел его к женщине, еще довольно молодой, чудной красоты, которая вместо одного красного шнурка на шее имела три.
– Граф де Баррас, – сказал Каднэ, представляя директора тоном, который был бы уместен в Версале еще каких-то лет десять назад.
Как только Баррас взглянул на эту женщину, он побледнел и отступил назад.
– Лора! – сказал он.
Красавица грустно улыбнулась.
– Давно мы не виделись, Поль, – сказала она.
Тон ее был печален и кроток, и у Барраса подогнулись ноги.
– Я имела много несчастий, любезный Поль, – продолжала она, – в те двадцать лет, которые прошли после нашей разлуки. Вы, наверное, не забыли времени нашей молодости: мне было шестнадцать, а вам двадцать шесть; вы вступили в гвардейский полк, а я вышла из Сен-Сирского монастыря; тогда вы меня любили и мы должны были обвенчаться.
Баррас судорожно провел рукой по лбу.
– Ради Бога, Лора, – сказал он, – не навевайте мне воспоминаний – увы! – слишком жестоких.
– Напротив, любезный Поль, – сказала та, которую он называл Лорой, – позвольте мне рассказать вам мою печальную историю. Когда наш брак был разорван неумолимой волей вашего дяди, я вышла за маркиза де Валансолля. Это был человек благородный, он старался сделать меня счастливою. Время смягчает душевные горести, любезный Поль. Я все еще вас любила, но наконец почувствовала к маркизу нежную привязанность. У меня были два сына от моего брака, два сына-близнеца…
Тут голос маркизы де Валансолль изменился; она прибавила:
– Может быть, вы знаете, что сделалось с моим мужем?
– Маркиза… Маркиза… – пролепетал Баррас, лоб которого был покрыт потом.
– Муж мой был поручиком в полку французских гвардейцев; сыновьям моим было шестнадцать лет в 1793-м. Все трое скрывались на улице Пти-Карро и ждали там паспортов, которые были им обещаны. Они были арестованы… Вы угадываете остальное, любезный Поль: я жена без мужа, мать без детей.
Баррас не слышал более, Каднэ увел его, говоря:
– Пойдемте! Пойдемте! Вы встретите много других знакомых.
Баррас был вне себя; он чувствовал, что глаза всех были устремлены на него с каким-то презрительным любопытством. По мере того как он шел по зале под руку с Каднэ, мужчины замаскированные сторонились и как будто боялись его прикосновения, словно ядовитой гадины. Но вдруг один из них встал прямо перед ним и сказал добродушным тоном:
– Здравствуйте, граф.
Баррас вздрогнул при звуке этого голоса. Говоривший был замаскирован, но сквозь его маску директор уловил взгляд, свркнувший ненавистью и злостью.
– Ты меня не узнаешь?
– Я, вероятно, никогда вас не видел.
– Ты ошибаешься.
– Во всяком случае, мне трудно вас узнать сквозь маску.
– Я покажу тебе мое лицо.
Незнакомец снял маску. Глава Директории устремил пылкий взгляд на человека, который говорил ему «ты» и называл графом.
– Машфер?! – удивился Баррас.
– Он самый, любезный мой гражданин директор!.. Ах, нет, ошибаюсь, мне следовало бы сказать – мой дорогой крестный, не правда ли? Ты крестил меня тридцать два года назад, тебе было тогда четырнадцать лет, в церкви прихода нашей родины. Наши отцы были друзьями, но ты позволил гильотинировать моего, любезный граф. Я даже не стану уверять, что ты сам написал его имя в списках осужденных.
– Это неправда! – вскричал Баррас.
– Ты помнишь мою сестру, граф?
– Вашу сестру?
– Да, мою сестру Элен. Ты видел ее ребенком, ей теперь двадцать пять лет. Пойдем, я представлю тебя ей.
Тот, кого звали Машфер, взял под руку Барраса и повел его к другой скамейке, на которой сидела молодая девушка, чудная красота которой была омрачена мутным взглядом. Она смеялась судорожным смехом и, вполголоса напевая припев из Марсельезы, вертела головой направо и налево.
– Она сумасшедшая, – сказал Машфер.
– Сумасшедшая, – прошептал Баррас, который в эту минуту забыл и Марион, и свой праздник в Гробуа, и свое высокое звание директора.
– Ах! – сказал Каднэ, последовавший за ним. – Мадемуазель де Машфер имела большие испытания. Ее отвезли к эшафоту в одно время с ее отцом и женихом, но она была спасена… О! Спасена ужасным образом… И вот почему она сошла с ума!
– Конечно, – прошептал Машфер, – смерть ничего не значит в сравнении с тем, что случилось с нею. Представь себе, граф, в тюрьме один из тюремщиков влюбился в нее, несколько раз предлагал он ей спасти ее, но она с негодованием отказывалась. Поверишь ли? Этот негодяй осмелился у эшафота объявить, что сестра моя готовится быть матерью! Лучше бы она умерла.
Баррас дрожал и время от времени отворачивался. Человек двадцать подходили к нему кланяться, одни в масках, другие с открытыми лицами: один служил в его полку, другой был его прежний приятель; третий, богач до революции, ссужал деньгами его, как младшего сына, всегда бывшего кругом в долгах. Среди женщин, которые оплакивали своих близких, Баррас узнал многих. Одних он встречал еще совсем юными, с чистым челом, со звонким смехом на лужайках Трианона, а других знал в городском свете. Одна принадлежала к знатной провансальской фамилии, находившейся в родстве с фамилией Барраса. И все эти люди, мужчины и женщины, как будто забывали, что Баррас был ренегат, директор Республики. Ему тихо кланялись, с ним заговаривали без горечи, ему не делали упреков, его не оскорбляли.
Машфер ходил рядом с ним, как Каднэ. Оркестр все молчал, танцы еще не начинались.
– Когда ты поздороваешься со всеми, – сказал Машфер, – мы начнем бал. Он, может быть, будет не так весел, как тот, который ты давал в Гробуа, но не сердись, любезный граф, он, конечно, будет лучше составлен.
Баррас ходил в толпе этих людей в трауре, которые хотели танцевать, как человек, потопивший свой рассудок в многочисленных возлияниях. Он шел, шатаясь, и позволял Каднэ вести себя. Он не смог удержаться от восклицания удивления, почти радости. Мужчина невысокого роста, весь в черном, за исключением желтого жилета, который закрывал ему не только грудь, но и часть живота, мужчина худой, седой, сгорбленный, но глаза которого показывали остаток молодости, подошел к директору и поклонился ему, говоря:
– Здравствуйте, граф. Эти господа и эти дамы удостоили принять меня, бедного простого слугу, в свое общество.
– Суше! – воскликнул Баррас.
– Да, граф, это я…
Когда Баррас был капитаном, у него был друг, товарищ по оружию, кавалер д’Эглемон, с которым он участвовал в индийской кампании. Они жили десять лет одной жизнью и любили друг друга, как братья. Революция разлучила их. С тех пор Баррас напрасно спрашивал о своем друге повсюду. Он несколько раз осматривал тюрьмы, с беспокойством перелистывал книги Консьержери, искал имя кавалера во всех списках осужденных. По окончании террора Баррас решил, что кавалер спасся.
Седовласый мужчина в черном платье и желтом жилете, тот, кого Баррас назвал Суше и который назвал себя простым слугою, был не кто иной, как камердинер кавалера д’Эглемона.
Баррас с живостью схватил его за руку.
– О, наконец-то! Ты мне скажешь, где кавалер?! – вскричал он.
– Умер.
– Умер?.. О! Не в Париже по крайней мере?.. Убит в бою? В армии Конде?
– Вы ошибаетесь, ваше сиятельство, он умер в Париже.
– В Париже!
– Да.
– Но какой смертью?
– Смертью общей, самой обыкновенной – он был гильотинирован.
– Это невозможно!
– Это так; и один из членов Коммуны велел снять с него кожу.
– Какой ужас!
– Чтобы сшить себе бальный жилет. Я выкупил этот жилет, когда монтаньяр, в свою очередь, попал на гильотину… Вот, полюбуйтесь!
Суше указал на свой желтый жилет, и Баррас с ужасом отступил. Этот жилет был куском кожи кавалера д’Эглемона, его несчастного друга.
VI
Машфер и Каднэ, уже четверть часа не отходившие от главы Директории, неумолимо смотрели на него. Несколько капель пота выступило на лбу Барраса, у висков подрагивали жилы. Но он не успел ответить Суше, произнести слов гнева, сострадания, горести при виде кожи своего несчастного друга, потому что сигнал был подан и оркестр заиграл – оркестр волшебный, шумный, лихорадочный и безумно веселый, несмотря на то что под его звуки должны были танцевать люди, носившие в своем сердце смерть. Одна женщина встала и подошла прямо к Баррасу.
– Любезный Поль, не будете ли вы танцевать со мной сегодня? – сказала она.
Баррас побледнел, узнав прекрасную и несчастную маркизу де Валансолль, у которой больше не было ни мужа, ни детей. Несмотря на тайный ужас, овладевший им, несмотря на страшное волнение, сжимавшее его душу, директор взял маркизу за руку и, скорее позволив ей вести себя, оказался в центре залы.
– Граф, – сказал Машфер, – я буду с тобою визави. Ты ведь не против, не правда ли?
Машфер пошел пригласить на контрданс свою сестру, то есть прекрасную и грустную девушку, с уст которой не сходила безумная улыбка. Оркестр играл. Баррас потерял голову. С четверть часа он думал, что попал в другую эпоху: он помолодел на добрый десяток лет, вообразив, что революция, террор и Директория были сном. Танцуя с маркизой де Валансолль, визави с бароном Машфером, между оставшимися представителями старинного французского дворянства, Баррас вообразил себя в Версале или в Трианоне во время какого-нибудь праздника, даваемого Марией-Антуанеттой, самой прекрасной из королев и королевой среди прекрасных. Во время этого контрданса он слышал очаровательные слова, легкий смех раздавался в ушах, в воздухе витали дивные ароматы, и он, этот чувственный и утонченный аристократ, напрасно старался забыть свое знатное происхождение. После контрданса начался менуэт – торжество версальской молодежи; потом вальс, вальс немецкий, головокружительный, напомнивший директору его беззаботную молодость.
Баррас каждый раз переменял даму. С час он жил в мире полуфантастическом. Он потерял память, он не знал, где он, и, упоенный, очарованный, предавался лихорадочному удовольствию, танцуя с самыми красивыми женщинами, получая комплименты своему изяществу, упиваясь гармонией и благоуханием… Баррас не был уже человеком политическим, он не был уже директором, он забыл, что он держит в руках судьбу Франции. Баррас сделался гвардейцем и дворянином; он помолодел двадцатью годами; ему было привольно в этом аристократическом собрании, среди аромата духов, белых плеч, развевающихся волос… Но всякий сон кончается… Оркестр умолк, бал закончился, и – странное дело! – люстры погасли как бы от могущественного и таинственного дуновения. Баррас вдруг очутился впотьмах. Вокруг него стали слышаться страшный шум, шепот, шелест платьев, шарканье атласных башмаков, скользивших по паркету. Затем все стихло… Чья-то рука схватила его за запястье; рука мужская, хотя и гибкая, крепко сжала его руку. И в то же время чей-то голос шепнул ему на ухо:
– Пойдем, граф, пойдем!
Барраса увлекли в темноту, и он почувствовал, что рядом с ним идут двое. В одном он узнал, того, кто взял его за руку, это был барон де Машфер, его крестник, другим был Каднэ. Они провели Барраса через бальную залу в противоположный конец и остановились перед запертой дверью. Каднэ постучался три раза. Дверь отворилась, и в лицо Баррасу хлынули потоки света.
Он стоял на пороге второй залы, тоже кругообразной формы, но гораздо меньше той, в которой танцевали. Стены этой залы были также выкрашены красной краской. В глубине комнаты огромный занавес, падавший со свода, спускался до самого пола и, по-видимому, что-то скрывал. Баррас посмотрел на этот занавес и почувствовал легкий трепет – трепет неизвестности. Что там, за полотном?
Двенадцать человек сидели на железных скамьях, стоявших вдоль стен; эти двенадцать человек были замаскированы и одеты в красные мантии, напоминавшие мантии древних советников в парламенте. Эти двенадцать человек – Баррас их сосчитал – были безмолвны и неподвижны.
Каднэ и Машфер толкнули директора на середину залы, потом первый подвел его к стулу, специально приготовленному для него. Машфер тем временем затворил дверь. Баррас, человек сильный по натуре, не привык подчиняться воле обстоятельств. Утонченный дворянин опять сделался директором, то есть первым лицом Французской республики, и, вместо того чтобы сесть, стоял и спокойно смотрел на это таинственное собрание.
– Не угодно ли вам прекратить эту шутку, господа? – сказал он.
Замаскированные остались бесстрастны. Каднэ отвечал за них:
– Любезный директор, мы нисколько не думаем шутить. Эти люди составляют трибунал.
– Выше законов, конечно?
– Выше законов республики, но равный правосудию, – сказал Машфер.
– И этот трибунал будет меня судить?
– Да.
– И осудит?
– Или оправдает, смотря по обстоятельствам.
– Любезный барон, – сказал Баррас развязным тоном, – я очень был бы тебе признателен, если бы ты сократил все эти напыщенные формулы.
Машфер пожал плечами и не ответил. Баррас продолжал:
– Я попал в засаду – я в вашей власти… Если вы хотите меня убить, имейте по крайней мере вежливость, не надоедать мне своими приготовлениями.
Каднэ отвечал:
– Мы не убиваем, мы судим.
– И осуждаете?
– Иногда.
Баррас топнул ногой.
– Ну, любезные друзья, поторопитесь, – сказал он, – я не очень-то терпелив.
– Садись и слушай, – сказал Машфер.
Положив обе руки на плечи Барраса, он принудил его сесть. Тогда один из замаскированных встал и сказал:
– Гражданин Баррас, вы служили в гвардейцах?
– Да.
– Потом капитаном в индийской армии?
– Да.
– Потом депутатом в Национальном собрании?
– Вы это знаете так же хорошо, как и я.
– Вы осудили на смерть короля?
– Я действовал по совести, – спокойно отвечал Баррас.
– Наконец теперь вы во главе Директории и несколько часов назад были первой особою во Франции?
Баррас молчал.
– Гражданин Баррас, – продолжал замаскированный, – как отрекшийся дворянин, как враг короля, вы заслужили смерть.
– Господа! – презрительно сказал Баррас. – Имею честь повторить вам, что мне приятнее было бы сейчас познакомиться с вашими кинжалами. Эти громкие фразы, как и ваше напыщенное и ложное правосудие, утомляют меня в высшей степени.
Замаскированный продолжал:
– Однако для вас есть способ искупить вину.
– Неужели? – с насмешкой спросил директор.
– Хотите возвратить Францию королю?
– Господа! – холодно сказал Баррас. – Я думаю, что вы мне предлагаете условие…
– Может быть.
– Посмотрим! – иронически сказал директор.
– Король Людовик XVIII сделает графа де Барраса мэром Франции и генерал-лейтенантом королевства.
– Еще что?
– Он назначит ему из своей казны пенсию в триста тысяч ливров.
– Сумма недурная! – с насмешкой сказал Баррас.
– И сделает его герцогом.
– Очень хорошо. Но, чтобы заслужить все эти милости, что должен сделать я?
– Возвратить Францию королю.
Баррас молчал с минуту, и это молчание заставило забиться надеждой все сердца. Но надежда эта была недолгой, потому что директор сказал:
– Господа! Я очень признателен моим старым друзьям, что они вспомнили обо мне, но я еще более признателен моей совести, что она не оставляет меня в подобную минуту.
Эти слова возбудили ропот, и директор прибавил:
– Вы хорошо сделали, господа, напомнив мне, что я был дворянином, потому что дворянин не изменяет своим клятвам. Я поклялся в верности Республике. Франция вручала мне власть, отняв ее у людей, обрызганных кровью. Я не изменю Франции!
Эти слова произвели сильное впечатление на замаскированных. Но Баррас, возвысив голос, продолжал:
– Не я, Франция должна решить, следует ли переменить порядок дела. Вы вероломно похитили меня, вы привезли меня сюда, вы употребили всевозможные способы обольщения, прежде чем перешли к угрозам; я неподкупен для одних, я презираю другие. Говорю еще раз: обнажите свои кинжалы!
– Итак, ты отказываешься? – сказал Каднэ.
– Отказываюсь!
– Берегись! – заметил Машфер.
– Скорее берегись ты, несчастный заговорщик! – возразил Баррас.
Человек в маске опять заговорил:
– Гражданин директор, подумайте, что таким образом вы произносите свой смертный приговор.
– Господа! – хладнокровно сказал Баррас. – Я так же как и вы, служил королю, но я ему служил, когда этого требовал мой долг. При осаде Мадраса я умел показать моим товарищам, что я не отступаю перед смертью. Прекратите же ваши угрозы, они для меня оскорбительны.
Машфер и Каднэ потупили головы.
– Мы служим под разными знаменами, – продолжал Баррас, – ваше в настоящую минуту, по крайней мере у меня, вызывает одно лишь возмущение.
– Негодяй! – прошептали несколько голосов.
– А мое, – холодно закончил Баррас, – то, которое выбрала сама Франция.
Скрестив руки на груди, он, по-видимому, ждал смерти. Тогда президент таинственного трибунала встал и сказал:
– Господа! Какое наказание, по вашему мнению, заслужил гражданин Баррас?
– Смерть! – отвечали один за другим одиннадцать голосов.
Только Каднэ и Машфер промолчали. Баррас пожал плечами, презрительная улыбка скользнула по его губам. Президент сделал знак, занавес в глубине залы приподнялся, как в театре, и Баррас, как ни был храбр, а отступил.
Он отступил, бледный, с окаменевшим лицом, лишь капли пота на лбу выдали его волнение.
В глубине залы на подмостках футов в шесть вышины стояла гильотина, а на платформе – человек, замаскированный, как и судьи, но в рубашке и с голыми руками.
Это был палач.
– Гражданин Баррас, – сказал тогда президент, от которого не укрылось волнение директора, – в последний раз подумайте!
Но Баррас выпрямился, гордая улыбка появилась на его губах, и он благородно откинул голову назад.
– Имею честь повторить вам, господа, – сказал он, – что вы хорошо сделали, напомнив мне, что я дворянин…
Каднэ и Машфер, не предвидевшие этой развязки, переглянулись с изумлением. Президент прибавил:
– Когда так, граф, если вы хотите умереть как христианин, то пора… между нами есть священник, и он отпустит ваши грехи…
Один из замаскированных встал и спокойно сделал к Баррасу шаг, но в ту же минуту дверь залы отворилась и вошла женщина.
При виде этой женщины Баррас почувствовал, что душевные силы оставляют его, и провел рукой по мокрому лбу.
