Полина Викторовна Дроздова
Ad infinitum
И в душах было душно.
– Мне сейчас так сильно ничего не нужно, – шепчет Бэкхен в конце, прикрывая веки чужым предплечьем, – и вот бы так навсегда.
Они или начинаются, или заканчиваются.
`Для жизни не предоставляют гидов, экскурсоводов, даже карт нет в наличии, на что держать ориентир, где опасаться мин, какие области обходить, в каких надевать защиту.
Но появляются такие, с которыми этот жизненный квест увлекательней проходить, отмахиваясь самим от подсказок и вымаливая больше времени не чтоб победить, а чтоб рядом побыть подольше. Жизни мы всё равно всегда проиграем. `
Это была часть письма Бэкхена, который знал, что о признании в «невозможности без» в «осмысленности только рядом», в «терпении мира посредством» уже речи не заходило, но ему очень сильно захотелось сделать Чанелю приятное.
У того три вечера подряд были выступления в самых отвратных барах, где ему могли заблудшие пьяницы поломать гитару, как и желание еще когда-нибудь выступать.
Когда они об это разговаривали, Чан говорил, что настоящему музыканту нужно пройти через все виды зрителя, иначе он не стоит преданного и своего.
Бэкхен на всякий случай ему рассказал, какие коктейли содержат жгучее вещество, что можно будет плеснуть в глаза возникшим обидчикам.
«Видишь, я мог бы составить сборник синонимов к слову «любовь», ты не можешь не оценить» – такой шуткой закончил он своё письмо и аккуратно сложил в конверт. Бумагу иногда стоит марать эмоциями.
Ему сегодня повезло: отчим не возбуждал фантазию жестоких расправ с ним и даже сумел адекватно поговорить о машинах (ну кто уж на что…), и на учебе вроде как всё в порядке. Хорошим состоянием, однако, Бэкхен хочет делиться только с Чанелем, лишь ему об этом писать, говорить, кричать, шептать, целовать.
Тот в свою очередь присылает вырванную из книги страницу со стихом:
`мой милый, создай мой мир,
чтобы он нас одевал, чтобы он кормил
и чтоб был совсем не населен людьми.
мы с тобой туда убежим,
удерем
и дверь за собой запрем.
а то тут я уже без жил,
сижу, голова, как трюм с умирающим дикарем.`
После этого они долго еще общаются исключительно на поэзии, а при встрече, в три сорок утра, подтверждают взятые у других слова крепкими объятиями.
– Я так устал, – говорит Чанель несвойственную ему фразу, каким-то образом опуская голову Бэкхену на плечо.
– Теперь всё правильно, – бормочет тот, казалось бы, бессмысленно, позволяя в себе растворяться.
В одну непо-мартовски плаксивую среду…
Или субботу
Или четверг
Когда Бэкхен умудряется заболеть такой болезнью, которая «на день»,на «отлежаться», Чанель о нем не забывает и заботится. Не жгучим танцем с авоськой апельсинов на пороге его комнаты, не лекопластырями на спину или чаями в горло.
Этого Бэкхену хватает от мамы, возомнившей себя жрицей и готовящей из сына мумию, забальзамированную по-крестьянски: вместо мёда мази. Нет, у него и возможности на то не было по причине сдачи зачетов и практики, даже на звонок прояснилось время ближе к вечеру; днём он шлет Бэкхену смс длиной в свиток, которую даже операторы режут на несколько:
«Ты, как обычно, бросаешь вызов стихиям, причем только водным – думаешь, снег не растает без жарких поцелуев твоих тонких подошв? А ветер обидится, не потрепав твои волосы, не потискав за уши? Я даже немного ревную. Ненависть к теплой одежде не избавляет тебя от её нужды. И вообще, на что мне отвлекаться в перерывах постоянных нервозов? Ты же знаешь, как меня всё это из себя выводит.
Скажи, это все из-за тех голосовых сообщений, что мы слали друг другу по дороге домой? Ты сказал: замерзли пальцы, я буду болтать в микрофон, в итоге я слышал процесс метаморфозы твоего языка в сосульку. И что в итоге? Кайфово носиловать батарею?
Ладно, поучительная часть протрубила, теперь можно из `люблю`. Сильно не укрывайся, а из чая выбрось лимон, достань мяту. Не ешь яблоки с балкона, ты мне нужен не только с легкими, но и с зубами. Свою привычку ставить форточку выбрось за саму форточку, а колючие носки не морские ежи, можно и потерпеть.
Сильно не шипи на мать, она всё еще дуреет от твоего снисхождения к отчиму, вот её и зашкаливает. Хочет как лучше, ведь знаешь – позволяй заботиться. В курсе же, я бы на её месте тебя только ругал. Ты бы у меня глотал супы и не допускался бы до объятий, заразный.
Приду, как только смогу. И вечером позвоню, раньше никак. Смотри только свинку Пеппер, не смей включать Шерлока без меня».
Бэкхен перечитывал раз пять и думал, какая чаша послевкусия перевесит: включить ли нагло 4 сезон за «заразного» или попросить заварить мяту за «люблю». В итоге побеждает альтернатива пойти высунуть горячий нос в окно, надев тапки.
Всё так несерьезно, что парню хочется смеяться и пойти искать своё альтер-эго нервозного психопата, они, похоже, играют в прятки. Но никто не находится.
Чанель приходит не один, а с весной. У него в руках – листок, забрызганный теплыми красками и новой песней:
`love is a place
& through this place of
love move
(with brightness of peace)
all places`
А у Бэкхена новость о том, что зацвели не цветы.
– Я сдал все зачеты, – сообщает Чанель радостно, заблестев глазами вместо ламп.
– Я тоже, – отвечает Бэкхен, поднимая голову, – себе.
Когда кривые выравниваются в монотонные ряды из бешенных диаграмм, меняется что-то не в нужной форме.
Бэкхен перестал уходить из дома под (над, с и без) предлогами , сконструировав с матерью условия и положения, на основании которых он существует в семье: его не трогают никак, помимо легких пожатий рук, не тянут на разговоры, исключая совместные ужины, не пытаются повлиять на достаточного уровня обучение и разведать наличие адекватных людей в окружении.
Дышать на прежде оккупированной территории стало проще, словно это вновь был его родной дом.
Происходящее менялось не взрывом, а окислением, постепенно, сутки за сутками и словом за словами. Ему уже не требовалось сбегать и царапать чужие стены, не было криков, требующие чужие плечи. Рассветы наступали красивые, а по утрам не было тоски по прошедшему вечеру.
«Новое, новые, новый я» вывел парень на любимой фотопленке, которую потом отдал Чанелю как обещание соответствовать написанному. Тот предусмотрительно спрятал подарок, сказав:
– Не старайся постоянно себя одергивать мыслью об изменении. Щелчки – это не всегда выключатели. Они могут быть и осечками пуль.
С Чанеля исчезло его серое пальто, и появилась ярко-красная куртка с нашивками и застежками на руках. Бэкхен в шутку стал дергать молнии обманных карманов, дразня, что теперь Чан похож на блатных скейтеров с площадок, а не любителя галерей и музыканта под звездами. Того это раздражало и вынуждало вытаскивать из сумки помятые нотные листы.
– Я в доказательство покажу это, смотри, здесь есть моя кровь из носа, – бормотал Чанель, показывая да темные разводы, чаще всего перекрывающие ключи на началах строк.
– Это кофе, – хмыкал Бэкхен, не узнавая название произведения, – ты что-то новое написал?
Кризис сердца перерос в полыхание.
Чана нельзя было увидеть без книжки, тетрадки, ножниц или безумия в глазах, как в тот день, когда он пришел на встречу к Бэкхену с ватой вместо конечностей и зашептал (почему-то):
– Он выслушал всё спокойно, даже не перебивал, а потом, потом, представляешь, знаешь, сказал, что я прав. И ему следует исправиться.
Бэкхен подвинулся ближе и накрыл ладонями переход шеи в плечи, как всегда, когда Чанелю требовалось успокоительное.
– Вы выбросили его коллекцию?
– И сходили на могилу, – кивнул Чанель, растирая лицо пальцами, как после затянувшегося сна, – он сказал: «теперь выбрасывай всё, что захочешь, в любой момент» и расплакался на коленях. Моих.
– Ты в порядке? – слышавший по голосу, что нет, спросил Бэкхен, поднимая глаза к его, черным, и готовый предложить любую часть кожи для укуса, крика, слез. Но Чанель в плане эмоциональности всегда был собранней его, на ситуационные всплески больше уходил в паралич, и сейчас безумие постепенно трансформировалось в растерянность.
– Мороженым объесться хочу, – пробормотал он, стараясь найти парня среди дымки, окутавшей всё. – Слишком жарко мне.
Бэкхен взял его морковного оттенка ладони, уже огрубевшие и выдохнул на них облегчение.
– Это сердечный обман восприятия перемен. Пойдем, мне тоже нужно свыкнуться с реальностью.
Горячий чай они заливали в себя почти силой, остатками здравого смысла понимая, что болеть сейчас будет некстати.
– Давай по очереди, – предложил Чанель, облокачиваясь на кулак, – я первый. Моя группа впервые позвала меня на концерт наших лучших студентов.
– Мне пришла от отца открытка с 2/3 кактуса, 1/3 лица и ни одним разборчивым словом из написанного, – продолжил Бэкхен, вспоминая, как в порыве даже хотел прикрепить подарок на стену, но вовремя вспомнив о наличии дома уже другого «папы».
– На прошлой неделе я не проспал соревнования, и мы выиграли.
Старший кивнул.
– Я помню, ты говорил.
– А потом еще праздновали два дня, перебегая из одной пустующей квартиры в другую, – Чанель впервые слегка улыбался при упоминании о своих сокурсниках, – перебегали, в основном, староста и я с остальными на шее.
