Полина Викторовна Дроздова
Ad infinitum
Бэкхен стоит у столба в стороне, наблюдая за сценой из темноты и подходит к юноше не сразу – дает парню сделать вдох-выдох.
– Вряд ли стоит на что-то еще рассчитывать, – оценивает Бэкхен, не оборачиваясь за звуками каблуков по асфальту.
Чанель смотрит в сторону, не злясь, но глубоко дыша.
– Она мне нравится, но я не люблю её, – произнес он как слова, уже кем-то когда-то сказанные.
– А она тебя любит – ты это хочешь сказать? – спрашивает Бэкхен, про себя опуская девицу в своих глазах.
Глупая. Возможность быть значимой, может, не страстью, может, не миром, но какой-то частью его искривленной души – разве это не много? Разве этим нельзя довольствоваться? Если б сердечные места можно было разменивать…
– Ты не читал русских поэтов? – спрашивает Чанель, вернув взгляд, наконец-то, на собеседника. Тот потряс головой.
– Я слышал, они все смертники, – говорит Бэкхен.
– У них любовь несчастна, жизнь трудна, смерть легка, а значит, – с кудрей слетело пара белых хлопьев, – они как никто понимали происходящее.
Бэкхен в это время пристально рассматривал покрасневшую щеку.
– Удар больше похож на поцелуй, – вслух отмечает он наблюдения, после чего задает вопрос «х», – ты проведешь ночь с её автоответчиком?
– Я рассчитывал провести её с тобой, – ответ «y» пересекает вертикалью все возможные и устремляется вверх, на тысячи и тысячи удивлений Бэкхена.
Который не подает виду, как бы ожидая этот исход. Чанель не уточняет, лишь спрашивает:
– У меня в квартире сейчас инсталляция «два года назад или разрушенное детство». Хочешь взглянуть?
Бэкхен хочет всё.
Это в сказанное не входит и никогда, возможно, не войдет; взгляд всё в себя вбирает. И расстояние, которого нет, между их плечами, когда Чанель молча приглашает его в свой подъезд.
Время столь позднее, что свет лифтовой лампы едва ли дотягивает до сорока люксов, и в нем до того комфортно; у Чанеля из наушников на шее еще играет «counting stars».
А в его коридоре на полу разлилась луна и смешалась с водой из-под разбившейся вазы. В паркет вдавлены лица кресел и задыхается на спине софа у дальней стены. Картины из последних сил хватаются за стены одними углами, а люстра, как неудавшейся висельник, ничком упала к стулу.
Бэкхен прикасается к ледяному Чанелю, который смотрит на своё разрушающее искусство.
– Я еще думал назвать это «когда она уходила», – произнес он ровным голосом с сухими глазами и прямой осанкой, но изнемогающей душой, – не знаю, почему люди порой скучают по ужасному прошло
– Ты видишься с ней? – спрашивает Бэкхен, не отпуская даже уже согретую ладонь.
– Да, где-то между пятью и шестью, чаще по вторникам и четвергам – в кошмарах – отвечает брюнет, пододвигая на столе надорванный снимок себя шестилетнего (?) с полноценной семьей, – а еще в стопке зеленых купюр раз в месяц на своей тумбочке.
– Почему в кошмарах? – Бэкхен не заметил, что снизился почти до шепота и поднялся почти до чанелиной щеки.
Брюнет вздыхает вздохом Атласа и окидывает жестом гостиную.
– Потому что в них – то же самое.
После этого он мягко распускает пальцы Бэкхена, отходит к стене и садится, скрещивая руки на коленках.
– Я хочу проверить метод «взглянуть страху в лицо», – сказал он подавленно, неуютно поведя плечами. Его взор обратился к парню, стоявшему рядом. – Ты можешь побыть со мной?
Бэкхен может всё.
– Я могу всё.
И он без дум опускается следом, что Чанель сам вкладывает свои руки обратно в теплые пальцы. А спустя время и падает головой на подставленную грудь. Говорит, что Бэкхен чем-то пахнет, но чем – не слышно, и парень попросту впускает успокаивающие жесты в корни, бесцелевые мысли – в слова. Из них получается прекрасный окоп в борьбе Чанеля.
Бэкхен сам еще с детства познал политику битой посуды и звука полицейской машины, вызванной соседями за шум. Только в его случае финальным аккордом хлопок двери совершался мужской рукой, а оставшийся рядом родитель с жаром рванулся в будущее, не позволяя себе оборачиваться назад.
Мама парня ввела табу на слово «папа», но, как оказалось, лишь на время, спустя которое она сама придаст ему новое значение и начнет заново прививать. Против воли Бэкхена, не принявшего нового мужчину в их жизни.
Момент смирения с новым человеком выпал как раз на период, когда Бэкхен не мирился ни с чем и ни с кем. Подростком, пусть умным, но странным и сложным, он хлебнул свою каплю агрессии, оказавшейся достаточной для захлеба.
«Разве нам плохо было с папой?! – кричал он, возобновляя ту политику, – Нет! Но ты это порушила. Разве нам плохо теперь одним? Нет! Но ты и это рушишь!» Система «против системы» пережила в Бэкхене все стадии, начиная от своевольных побегов на ночь и попытки курить, заканчивая угрозой убежать к отцу, забыв слово «мама» навсегда.
– Почему ты не убежал? – спрашивал его Чанель, балансируя на перекладине с высоты пятого этажа.
– Куда я убегу? За океан пасти с ним верблюдов? – Бэкхен радовался возможности оправдать свою нервозность в голосе, вызванной страхом за один неровный шаг брюнета, – он же у меня в Индию уехал, тамошнюю фауну изучать. Биолог по призванию, учитель по профессии…
– Неудачник по отношениям, – закончил Чанель, прекрасно зная, что никого не обидит.
– Этим я пошел в него, – Бэкхен глазами искал, куда спрятаться от высоты. А Чанель его схватил пальцами за подбородок.
– Это звучит как оскорбление мне, – сказал он с серьезным, даже хмурым лицом.
– Может, ты всего лишь частотная иллюзия, – задумался вслух Бэкхен, проваливаясь то ли в страхе упасть, то ли в черных глазах. – Или мираж.
– Или придуманный друг.
Старший дернул назад головой.
– У меня есть настоящие, – теперь его уже защекотала обида. В Бэкхене одиночество долго никогда не безмолвствует, а концерты на нервах устраивает самые грандиозные, так что без людей он не может.
Вокруг, рядом, касающихся, но не хватающих крепко и прочно. Об этом он промолчал, не считая себя обманщиком. И о том, что на Чанеля этот принцип дал сбой – тоже.
Тот тем временем демонстрировано посмотрел на телефон Бэкхена в своей руке.
– Сказал человек с одним номером скорой в быстром наборе.
– Почему он у тебя? – возмутился Бэкхен, забирая свой мобильный из большой ладони.
– Это, кажется, стало традицией.
«Я читаем, а он научен читать», думал старший, замыкая за губами невысказанность, которая чем дальше, тем тяжеловеснее лежала между ними. «Я не должен ничего признавать».
Чанель спрыгнул с перекладины на крышу рядом с парнем и засунул руки в карманы.
– Не признаваясь в боязни высоты, ты не герой, если думаешь, – сказал он, – а вот если бы честно признался – тогда был бы им.
И это снова совершенно не обижает, только вытягивает из Бэкхена облегченный вздох. Несмотря на солнце над их головами, улицы всё еще покрывали холодные одеяла, а дыхание можно было увидеть в воздухе.
Весна абсолютно не торопилась.
После очередных попыток преобразоваться в послушного сына за «семейным» столом с далеко не семейными людьми, Бэкхен привыкал возвращаться на территорию бывшего хаоса и чанелиного кошмара.
Брюнет всегда его ждал, никогда не выгонял, не запрещал громко хлопать дверью и стучаться о стены локтями.
– Зачем ты треплешь себе нервы? – спрашивал он только с полу-закрытыми веками и трубкой в зубах, когда парень стекал к полу, зажевывая губу.
– Держусь на аффирмациях и стимуле не видеть крокодильих слез матери, – ответил Бэкхен, возобновляя дыхание. – Можешь меня отвлечь?
Собственно, а что еще Чанель делал в его жизни? Отличие его от других и определялось полной независимостью от происходящего. Полной непохожестью. Полной особенностью.
Где-то в другой комнате пел Бруно Марс про луну, пока Чанель пододвигался ближе со своим телефоном.
– Смотри, – он показал Бэкхену свою галерею, – у меня есть коллекция изображений всех видов отношений.
Кровоточащая рука сжимает розу, а на розе написано"ты".
Земля с планирующим рядом спутником, на спутнике – "ты".
Такое же имя у маяка рядом с бушующим морем.
И ладони, собранные из пазлов, держат кусочек "ты".
И волна, что нависает над хрупкой лодкой, имеет такую же подпись.
Бэкхен будто чувствовал даже запах этого единения, что наладилось между ними, само проросло, стало всему основой. Он не скрывал того, что уже на третьей картинке смотрел не на них, а на близко расположенного Чанеля. Тот видел эти глаза. Не мог не видеть. Нарочно ли игнорировал этот взгляд в паре сантиметров?
Говорить приходится Бэкхену, только сдавленным, сошедшим на нет голосом:
– Всё нужное льется у тебя из губ, а в руках шелуха. Твои слова – вот шедевры, которые ты не осознаешь, – половина из этого – чье-то великое, половина вырвалась уже из его души.
На это Чанель вместо ответа принес черный маркер, которым нарочно стал выводить слова на ладони. «Если ты молчишь, буду и я» – написал он на правой и приложил тыльной стороной к губам.
Однако насмешка не удалась, потому что Бэкхен, одурманенный всеми этими прошедшими минутами, опустил его руку, заменив на свои же губы. Получился поцелуй. Их первый и неуклюжий. Последующие уже не нуждались в принуждениях и подтекстах, а структуру имели плавную, неспешную, с уверенностью и доверием. Оттепель решила в этот раз осуществиться не на земле.
