Полина Саймонс
Татьяна и Александр
– Я выздоравливаю. Я здесь сама по себе. – Татьяна помолчала. – Со своим сыном.
– Иди ты! – Виктория стукнула чашкой о стол. – Нет у тебя сына.
– Ему почти месяц.
– А тебе сколько лет?
– Девятнадцать.
– Господи, вы там рано начинаете! Откуда ты?
– Из Советского Союза.
– Ух ты! Так или иначе, откуда взялся этот ребенок? У тебя есть муж?
Татьяна открыла рот, но Викки продолжала говорить, не дожидаясь ответа на вопросы. Едва переведя дух, она рассказала Татьяне, что сама никогда не знала своего отца («Умер или ушел, не важно») и почти не знала мать («Родила меня слишком молодой»), которая сейчас живет в Сан-Франциско с двумя мужчинами («Не в одной квартире»), изображая из себя то ли больную («Да, психически»), то ли умирающую («Из-за всех этих страстей»). Викки вырастили дедушка и бабушка со стороны матери («Они любят маму, но не одобряют ее»), и она по-прежнему живет с ними («Не так это весело, как можно подумать»). Поначалу она хотела стать журналисткой, позже маникюршей («В обеих профессиях работаешь руками, я считала это естественным продвижением вперед») и наконец решила («Скорее, была вынуждена») заняться сестринским делом, когда в войну в Европе были втянуты Соединенные Штаты. Татьяна молча и внимательно слушала, но тут Викки взглянула на нее и спросила:
– У тебя есть муж?
– Был когда-то.
– Да? – Викки вздохнула. – Когда-то. Вот если бы у меня когда-то был муж…
В этот момент их разговор был прерван появлением болезненно угловатой, очень высокой, безупречно одетой женщины в белой шляпе с полями. Дама энергично прошла через обеденный зал, размахивая белой сумочкой и крича:
– Викки! Я с тобой разговариваю! Викки! Ты его видела?
Викки со вздохом закатила глаза:
– Нет, миссис Ладлоу. Сегодня я не видела его. Думаю, он сейчас на другом конце города. Здесь он бывает после обеда по вторникам и четвергам.
– После обеда? Его нет в Нью-Йорке! И почему ты так хорошо знаешь его расписание?
– Я работаю с ним два года.
– Ну а я восемь лет замужем за ним и не знаю, где он сейчас, черт возьми! – Подойдя к столу, она нависла над девушками и с подозрением оглядела Татьяну. – Кто ты?
Татьяна подняла маску с шеи на рот.
– Она из Советского Союза. Едва говорит по-английски, – вмешалась Викки.
– Что ж, ей следует учиться – так ведь? – если хочет остаться в этой стране. Мы находимся в состоянии войны, мы не должны всех опекать. – И, едва не задев Татьяну по голове сумочкой, женщина вылетела из столовой.
– Кто это? – спросила Татьяна.
– Не обращай внимания, – махнула рукой Викки. – Чем меньше будешь знать о ней, тем лучше. Это помешанная жена доктора Ладлоу. Раз в неделю она врывается сюда в поисках мужа.
– Почему она его все время теряет?
– Пожалуй, следует спросить, почему доктор Ладлоу так часто теряется, – рассмеялась Викки.
– И правда, почему?
Викки отмахнулась от Татьяны, и та поняла, что Викки не хочет говорить о докторе Ладлоу. Татьяна одобрительно улыбнулась. Теперь, когда Викки перестала плакать, Татьяна увидела, какая Викки эффектная девушка, красивая, вполне сознающая свою красоту и делающая все, чтобы окружающие это понимали. У нее были длинные блестящие волосы, обрамляющие лицо и рассыпающиеся по плечам, глаза подведены черной подводкой, а ресницы подкрашены тушью. На полных губах остались следы ярко-красной помады. Белая униформа обтягивала ее стройную фигуру, юбка не доходила до колен. Татьяна задумалась о том, как раненые реагировали на прелести Викки.
– Викки, почему ты плакала? Ты не любишь своего мужа?
– О, я люблю его, очень люблю! – Она вздохнула. – Мне лишь хотелось бы любить его за тысячу миль. – Понизив голос, она продолжила: – Просто сейчас не очень подходящее время для его возвращения.
– Для возвращения мужа к жене? Когда для этого неподходящее время?
– Я не ждала его.
Она снова заплакала, роняя слезы в кофе. Татьяна немного отодвинула чашку, чтобы Викки смогла позже допить кофе.
– Когда ты ожидала его?
– На Рождество.
– А-а-а. Почему он так рано возвращается домой?
– Ты не поверишь. Его ранили над Тихим океаном. – (Татьяна вытаращила глаза.) – О-о-о, он в порядке, – пренебрежительно бросила Викки. – Царапина. Небольшое поверхностное ранение плеча. После того как его подстрелили, он пролетел на самолете девяносто миль. Вряд ли это серьезно.
Татьяна поднялась из-за стола:
– Мне пора кормить сына.
– Да, но Крис будет расстраиваться.
– Кто такой Крис?
– Доктор Пандольфи. Ты его не видела? Он приходит сюда с доктором Ладлоу.
Крис Пандольфи. Верно.
– Я знаю его.
Доктор Пандольфи был врачом, поднявшимся на борт судна, на котором она прибыла, и решил, что не станет принимать у нее роды на… земле Штатов. Он хотел отправить ее назад в Советский Союз, несмотря на то что у нее отошли воды и она больна туберкулезом. Однако Эдвард Ладлоу сказал «нет», вынудив доктора Пандольфи помочь Татьяне попасть в госпиталь на острове Эллис. Татьяна похлопала Викки по плечу. Она не считала Криса Пандольфи такой уж находкой.
– Все будет хорошо, Виктория. Может, стоит держаться подальше от доктора Пандольфи. Твой муж возвращается домой. Тебе так повезло!
Виктория встала и проводила Татьяну до ее палаты.
– Зови меня Викки, – сказала она. – Можно, я буду звать тебя Джейн?
– Кого, меня?
– Разве тебя зовут не Джейн?
– Зови меня Таней.
– Зачем мне звать тебя Таней, если твое имя Джейн?
– Мое имя Таня. Джейн только по документам. – Она заметила смущенное выражение на лице Викки. – Называй, как тебе нравится.
– Когда ты уезжаешь?
– Уезжаю?
– С острова Эллис.
Татьяна задумалась.
– Пожалуй, я не уеду. Мне некуда идти.
Викки вошла в палату вслед за Татьяной и увидела спящего в кроватке Энтони.
– Какой он маленький, – рассеянно произнесла она, дотрагиваясь до белокурых волос Татьяны. – Его отец был темноволосым?
– Да.
– Ну и каково это – быть матерью?
– Это…
– Знаешь, когда выздоровеешь, я хочу, чтобы ты приехала ко мне домой. Познакомишься с бабушкой и дедушкой. Они любят маленьких детей. Все время уговаривают меня родить ребенка. – Викки покачала головой. – Да поможет мне Бог! – Она снова взглянула на Энтони. – А он миленький. Плохо, что папа так и не увидел его.
– Да.
Малыш был таким беспомощным. Он не умел двигаться, поворачивать или держать голову. Татьяне, с ее неумелыми материнскими навыками, так трудно было его одевать, что подчас она просто оставляла сына только в подгузнике и заворачивала его в одеяло. Детской одежды у нее почти не было, за исключением нескольких рубашечек, принесенных Эдвардом. Стояло лето, было тепло, и Энтони, слава богу, многого не требовалось. Его голова никак не хотела проходить в горловину рубашки, а ручки залезать в рукава. Купать его было еще сложнее. Его пупок не совсем зажил, поэтому она протирала его тельце влажной тканью, и это было нормально, но вымыть ему волосы ей было не по силам. Он сам ничего не умел, ничем не мог ей помочь. Он не мог поднять руки или не шевелиться, когда ей это было нужно. Его головка запрокидывалась назад, тельце выскальзывало у нее из рук, ножки болтались над раковиной. Татьяна жила в постоянном страхе, что уронит сына, что он выскользнет у нее из рук и упадет на черно-белый кафельный пол. Ее ощущения по поводу его абсолютной зависимости от матери колебались от сильного беспокойства за его будущее до почти удушающей нежности. Каким-то образом – вероятно, так распорядилась природа – его потребность в ней сделала Татьяну сильнее.
А ей необходимо было стать гораздо сильнее. Зачастую, когда он спал и с ним все было хорошо, сама Татьяна чувствовала, будто ее слабое тело с болтающейся головой, свисающими руками и ногами соскальзывает с подоконника и падает на бетонную площадку внизу.
И чтобы получить от него поддержку, она распеленывала его и прикасалась к его тельцу. Она вынимала сына из кроватки и клала себе на грудь, и он засыпал, приникнув головкой к ее сердцу. У него были длинные ручки и ножки, и, лаская Энтони, она представляла себе, что смотрит на другого мальчика глазами его матери, на маленького мальчика, такого же мягкого и темноволосого, как он, которого купает, нянчит и ласкает его молодая мама, всю жизнь мечтавшая иметь такого сына.
Глава 7
Допрос, 1943 год
Он услышал доносящиеся снаружи голоса, и дверь открылась.
– Александр Белов?
Александр собирался ответить «да», но почему-то подумал о Романовых, расстрелянных в тесном подвале среди ночи. Сейчас ночь? Та же ночь? Следующая ночь? Он решил ничего не говорить.
– Пойдем. Сейчас же!
Охранник привел его в небольшую комнату наверху. Это было то ли бывшее складское помещение, то ли пост медсестер.
Ему приказали сесть на стул. Потом встать. Потом снова сесть. За окном было по-прежнему темно. Он не понимал, который сейчас час. Он спросил, но его одернули:
– Заткнись!
Он решил больше не спрашивать. Через минуту в комнату вошли двое: толстый Миттеран и еще один, его имени Александр не знал.
Когда ему в лицо ударил яркий свет, Александр зажмурился.
– Открой глаза, майор! – велел незнакомый мужчина.
– Владимир, ну перестань, – мягко произнес толстый Миттеран. – Мы можем сделать это по-другому.
Александру понравилось, что его называют майором. Значит, они пока не смогли привезти на допрос полковника. Как он догадывался, здесь, в Морозове, некому было им заняться. Надо было бы доставить его в Волхов, но они не хотели снова рисковать своими людьми при переправе по льду озера. Однажды они уже потерпели неудачу. В конечном итоге, когда лед растает, его могут переправить на барже. Ему придется провести еще месяц в заключении в Морозове. Выдержит ли он хотя бы еще минуту?
– Майор Белов, хочу сообщить, что вы арестованы за государственную измену, – сказал Миттеран. – Мы располагаем неоспоримыми документами, обвиняющими вас в шпионаже и предательстве Родины. У вас есть чем ответить на данные обвинения?
– Они беспочвенны и безосновательны, – ответил Александр. – Что-нибудь еще?
– Вы обвиняетесь в том, что являетесь иностранным шпионом!
– Неправда!
– Нам сообщили, что вы жили по поддельным документам, – сказал Миттеран.
– Неправда, мои документы подлинные, – возразил Александр.
– Вот бумага, в которой сказано о том, что мы проинформировали вас о ваших правах согласно статье пятьдесят восемь Уголовного кодекса тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Подпишите.
– Я ничего не буду подписывать, – заявил Александр.
– Человек, лежавший в госпитале на соседней койке, сообщил, что слышал ваши разговоры, как он считает, по-английски с врачом из Красного Креста, который навещал вас каждый день. Это правда?
– Нет.
– Зачем врач приходил к вам?
– Не знаю, в курсе ли вы, почему солдаты попадают в отделение интенсивной терапии госпиталя, но я был ранен в бою. Может, вам стоит поговорить с моими командирами. Майор Орлов…
– Орлов погиб! – выпалил Миттеран.
– Сожалею об этом, – вздрогнув, произнес Александр.
Орлов был хорошим командиром. Не Михаилом Степановым, но все же.
– Майор, вы обвиняетесь в том, что вступили в армию под вымышленным именем. Вы обвиняетесь в том, что являетесь американцем Александром Баррингтоном. Вы обвиняетесь в совершении побега по пути в исправительный лагерь во Владивостоке, будучи осужденным за антисоветскую агитацию и шпионаж.
– Все это наглая ложь! – заявил Александр. – Где мой обвинитель? Хотелось бы с ним встретиться.
Какая по счету эта ночь? По крайней мере, следующая? Уехали ли Таня с Сайерзом? Александр знал, что если уехали, то взяли с собой Дмитрия, и тогда НКВД будет очень трудно утверждать, что обвинитель есть, когда сам обвинитель исчез, как один из членов сталинского политбюро.
– Я не меньше вашего хочу добраться до сути, – с вежливой улыбкой произнес Александр. – Возможно, даже больше. Где он?
– Здесь не вы задаете вопросы! – завопил Миттеран. – Мы будем задавать вопросы.
Беда в том, что у них больше не осталось вопросов. Но они вновь и вновь задавали один и тот же вопрос:
– Вы американец Александр Баррингтон?
– Нет, – отвечал американец Александр Баррингтон, – не понимаю, о чем вы говорите.
Александр не знал, сколько времени это длилось. Ему светили фонариком в лицо, он закрывал глаза. Ему приказывали встать, что Александр расценивал как возможность размять ноги. Он с удовольствием стоял примерно час, огорчаясь, когда ему приказывали сесть. Он не знал, сколько времени в точности прошло, но, чтобы занять себя во время нудного допроса, принялся считать секунды на завершение каждого раунда, начиная с «Вы американец Александр Баррингтон?» и кончая «Нет, не понимаю, о чем вы говорите».
На это уходило семь секунд. Двенадцать, если он тянул с ответом, постукивал ногами, закатывал глаза или тяжело вздыхал. Один раз он начал зевать и не мог остановиться тридцать секунд. От этого время шло быстрее.
Они задали этот вопрос 147 раз. Чтобы продолжать, Миттерану пришлось шесть раз прикладываться к бутылке. Наконец он передал бразды правления Владимиру, который меньше пил и лучше действовал, даже предложив Александру выпить. Александр вежливо отказался. Он знал, что не должен никогда принимать того, что ему предлагают. Тем самым они пытались добиться его уступчивости.
Но особо не преуспели. Повторив 147 раз один и тот же вопрос, Владимир произнес с нескрываемым разочарованием:
– Отведите его в камеру. – И добавил: – Мы заставим вас признаться, майор. Мы знаем, что против вас выдвинуты справедливые обвинения, и сделаем все возможное, чтобы вы признались.
Обыкновенно, когда партийные аппаратчики допрашивали заключенных с целью скорейшего их обвинения и отправки в исправительно-трудовой лагерь, все понимали, какой разыгрывается спектакль. Следователи знали, что обвинения ложные, и оцепеневшие заключенные тоже знали об этом, но в конечном счете ожидающие их альтернативы были слишком суровыми, чтобы стоило продолжать отрицать очевидный обман. Скажи нам: ты, живший по соседству с контрреволюционером, состоишь в сговоре с ним, а иначе тебе светит двадцать пять лет Магадана. Если признаешься, получишь только десять. Таковы были альтернативы, и заключенные сознавались, чтобы спасти себя или своих родных или потому, что их избивали, унижали. Они были сломлены, парализованы потоком лжи. Александр спрашивал себя: неужели впервые с тех пор, как эти фальшивые следователи начали свои допросы несколько десятилетий назад, они предъявляют заключенному правдивые обвинения? Правда состояла в том, что он действительно Александр Баррингтон, и эту правду он должен отрицать, похоронить под горой лжи, если хочет выжить. Он подумывал о том, чтобы намекнуть об этом Миттерану и Владимиру, но подумал, что они не поймут или не оценят его мрачную иронию.
После того как Александра отвели в камеру, вошли двое охранников и, наставив на него винтовки, приказали ему раздеться.
– Чтобы мы постирали твою форму, – сказали они.
Он разделся до трусов. Они велели ему снять наручные часы, сапоги и носки. Александр очень пожалел о носках, потому что пол в камере был ледяной.
– Вам нужны мои сапоги?
– Мы почистим их.
Александр порадовался, что предусмотрительно переложил лекарства доктора Сайерза из сапог в трусы.
Он неохотно отдал им сапоги, которые охранники выхватили у него из рук, после чего молча вышли.
Оставшись один, Александр поднял с пола керосиновую лампу и поднес к себе, чтобы согреться. Его больше не заботила нехватка кислорода. Тюремщик заметил это и прокричал, чтобы Александр не трогал лампу, но тот не послушался. Тогда охранник вошел и забрал лампу, оставив Александра в холоде и темноте.
Его продолжала беспокоить рана на спине, тщательно перевязанная Татьяной. Средняя часть его туловища была обернута бинтами. Вот если бы все тело замотать белыми бинтами!
Он старался как можно меньше соприкасаться с холодными поверхностями. Александр стоял в центре камеры на ледяном полу и воображал себе тепло. Он держал руки за головой, за спиной, на груди.
Он представлял себе…
Перед ним стоит Таня, склонившись головой на его голую грудь и слушая его сердце, а потом она поднимает на него взгляд и улыбается. Она стоит на цыпочках, крепко держась за его плечи и вытягивая шею, чтобы быть с ним вровень.
Тепло…
Не было ни утра, ни ночи. Не было ни солнечного света, ни света ламп. Он потерял счет времени. Ее образ стоял перед ним постоянно, он не мог оценить, как долго он о ней думает. Он пытался считать и понял, что качается от усталости. Ему надо было поспать.
Спать или замерзнуть?
Спать.
Он съежился в углу, непроизвольно дрожа и пытаясь ослабить мучения. Наступил уже следующий день, следующая ночь?
Следующий день после какого? Следующая ночь после какой?
Они хотят уморить меня голодом до смерти. Они хотят замучить меня жаждой до смерти. Потом они изобьют меня до смерти. Но сначала окоченеют мои ноги, а потом все внутренности. Они превратятся в лед. И моя кровь тоже, и мое сердце, и я все забуду.
Тамара и ее истории, 1935 год
У них на этаже двадцать лет жила старая бабушка Тамара. Дверь в ее комнату всегда была открыта, и иногда после школы Александр заглядывал к ней и они разговаривали. Он заметил, что старикам нравится компания молодых людей. Это давало им возможность передавать свой жизненный опыт молодым. Однажды Тамара, сидя на неудобном деревянном стуле у окна, рассказала Александру, что ее муж был арестован по религиозным соображениям в 1928 году и приговорен к десяти годам лишения свободы.
– Погодите, Тамара Михайловна, десять лет где?
– В исправительно-трудовом лагере, конечно в Сибири. Где же еще?
– Его осудили и послали туда работать?
– В тюрьму…
– Работать бесплатно?
– Александр, ты перебиваешь, а мне надо кое-что тебе рассказать. – (Он замолчал.) – В тысяча девятьсот тридцатом арестовали проституток рядом с Арбатом, и они не только вернулись на свои улицы через несколько месяцев, но и воссоединились со своими родными, которых навещали в старых городах. А вот моему мужу и группе верующих вернуться не разрешат, особенно в Москву.
– Еще только три года, – медленно произнес Александр. – Три года исправительно-трудовых лагерей.
Покачав головой, Тамара понизила голос:
– В тысяча девятьсот тридцать втором я получила телеграмму от властей Колымы. Там было сказано, без права переписки. Знаешь, что это такое? – (Александр даже не рискнул предположить.) – Это значит, его уже нет в живых и переписываться не с кем, – опустив голову, произнесла Тамара дрожащим голосом.
Она рассказала ему, как три священника из ближайшей церкви были арестованы и осуждены на семь лет за то, что не хотели отказаться от орудия капитализма, которое в их случае представляло собой организованную, персональную и непоколебимую веру в Иисуса Христа.
– Тоже исправительно-трудовой лагерь?
– Ох, Александр! – Он замолчал, а она продолжила: – Но вот что забавно: ты знаешь гостиницу неподалеку, у входа в которую еще несколько месяцев назад толкались проститутки?
– Гм… – Александр знал.
– Ну а ты заметил, что все они исчезли?
– Гм… – Александр заметил.
– Их увезли. За нарушение общественного покоя, за нанесение вреда общественному благу…
– И за то, что не отказались от орудия капитализма, – сухо произнес Александр, и Тамара рассмеялась, погладив его по голове:
– Это верно, мальчик мой. Это верно. А знаешь, какой срок им дали в этих исправительно-трудовых лагерях? Три года. Подумай только: Иисус Христос – семь, проститутки – три.
– Ладно, – произнесла Джейн, входя в комнату, взяла сына за руку и, перед тем как уйти, укоризненным тоном сказала Тамаре, обращаясь при этом к Александру: – А нельзя ли нам побольше узнать о проститутках от беззубых старух?
– Мама, а от кого я, по-твоему, должен узнать о проститутках? – спросил он.
– Сынок, мама хотела, чтобы я с тобой кое о чем поговорил. – Гарольд откашлялся.
Александр сжал губы и затих. У отца был такой смущенный вид, что Александр с трудом сдерживался от смеха. Мама делала вид, что прибирается в другом углу комнаты. Гарольд сердито посмотрел в сторону Джейн.
– Папа… – произнес Александр самым своим низким голосом.
Несколько месяцев назад у него начал ломаться голос, и ему очень нравилось, как звучало его новое «я». Очень взросло. К тому же он стремительно вырос, вытянувшись за последние полгода более чем на восемь дюймов, но, похоже, почти не прибавил в весе.
– Папа, хочешь, прогуляемся и поговорим?
– Нет! – возразила Джейн. – Я ничего не услышу. Говорите здесь.
– Ладно, папа, говори здесь, – кивнул Александр.
Прищурившись, он постарался выглядеть серьезным. Он мог бы высунуть язык или скорчить рожу. Гарольд не смотрел на сына.
– Сынок, – начал Гарольд, – ты приближаешься к тому возрасту, когда ты… да, я уверен… и к тому же ты красивый мальчик. Я хочу тебе помочь, и вскоре, а может быть, уже – и я уверен, что ты…
Джейн неодобрительно хмыкнула. Гарольд замолчал.
Александр посидел еще несколько мгновений, потом встал и похлопал отца по спине со словами:
– Спасибо, папа. Ты мне очень помог.
Он пошел к себе в комнату, и Гарольд не последовал за ним. Александр услышал, как родители бранятся за стенкой, а через минуту раздался стук в дверь. Это была его мать.
– Можно с тобой поговорить?
Стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, Александр сказал:
– Мама, честно, по-моему, папа сказал все, что нужно, я не знаю даже, можно ли что-то добавить…
Она опустилась на его кровать, а он сидел на стуле у окна. В мае ему исполнялось шестнадцать. Он любил лето. Может быть, они снимут комнату на даче в Красной Поляне, как в прошлом году.
– Александр, вот о чем папа не сказал…
– Разве он о чем-то не сказал?
– Сынок…
– Пожалуйста, продолжай.
– Я не собираюсь давать тебе урок по обращению с девушками…
– Слава богу!
– Послушай, я хочу только, чтобы ты помнил об этом… – Она замолчала; он ждал. – Марта сказала мне, что одному из ее беспутных сыновей удалили половой орган! – прошептала она. – Удалили, Александр, и знаешь почему?
– Не уверен, что хочу это знать.
– Потому что он офранцузился! Знаешь, что это такое?
– Я думаю…
– А у другого сына по всему телу венерические язвочки. Отвратительно!
– Да, это…
– Французская напасть! Сифилис! От этого умер Ленин, – прошептала она. – Никто об этом не говорит, но все же это правда. Ты хочешь такого для себя?
– Гм… – хмыкнул Александр. – Нет.
– Ну… это здесь повсюду. Мы с твоим папой знали мужчину, потерявшего из-за болезни свой нос.
– Лично я предпочел бы потерять нос, чем…
– Александр!
– Извини.
– Это очень серьезно, сынок. Я сделала все, чтобы вырастить тебя хорошим, чистым мальчиком, но посмотри, где мы живем, а скоро ты будешь жить своей жизнью.
– Как скоро, по-твоему?
– Что, по-твоему, произойдет, если ты не знаешь, где побывала проститутка, с которой ты встречаешься? – решительно спросила Джейн. – Сынок, я не хочу, чтобы ты был святым или евнухом, когда вырастешь. Я просто хочу, чтобы ты был осторожен. Я хочу, чтобы ты всегда защищал то, что принадлежит тебе. Ты должен быть чистоплотным, бдительным и должен помнить, что, если не будете предохраняться, девушка залетит, и что потом? Тебе придется жениться на девушке, которую не любишь, из-за своей неосторожности!
Александр уставился на мать.
– Залетит? – переспросил он.
– Она скажет тебе, что ребенок твой, и ты никогда не узнаешь наверняка. Будешь знать только, что тебе не отвертеться.
– Мама, право, пора остановиться.
– Понимаешь, о чем я тебе говорю?
– Как можно не понять?
– Отец должен был все тебе объяснить.
– Он объяснил, и, по-моему, очень хорошо.
– Может, прекратишь свои шуточки? – Джейн встала.
– Да, мама. Спасибо, что зашла. Я рад, что мы поболтали.
– У тебя есть какие-нибудь вопросы?
– Никаких.
Перемена названия гостиницы, 1935 год
Однажды морозным днем в конце января Александр спросил отца, когда они направлялись на партийную встречу:
– Папа, почему снова изменили название нашей гостиницы? Это уже третий раз за полгода.
– Наверняка не третий.
– Да, папа. – (Они шли рядом по улице.) – Когда мы только приехали сюда, это была «Держава». Потом еще каких-то два названия, а вот теперь гостиница «Киров». Почему? А кто такой этот Киров?
– Он был руководителем партийной организации Ленинграда, – ответил Гарольд.
На собрании старик Славан, услышав тот же вопрос Александра, хрипло рассмеялся. Поманив его к себе, он потрепал Александра по волосам:
– Не беспокойся, сынок, сейчас это гостиница «Киров», такое название и останется.
– Ну ладно, довольно, – сказал Гарольд, пытаясь увести сына.
Но Александру хотелось послушать, и он отодвинулся от отца.
– Почему, Славан Иванович?
– Потому что Киров мертв, – ответил Славан. – Убит в Ленинграде в прошлом месяце. Теперь начались облавы.
– Убийцу не поймали?
– Поймали, все нормально. – Старик ухмыльнулся. – А как же все прочие?
– Какие прочие? – Александр понизил голос.
– Все заговорщики, – ответил старик. – Им тоже придется умереть.
– Это был заговор?
– Ну, разумеется. А иначе, зачем нужны облавы?
Гарольд строго позвал Александра и позже, когда они шли домой, сказал:
– Сынок, почему ты так дружелюбен со Славаном? Что он рассказывает тебе?
– Он потрясающий человек, – сказал Александр. – Ты знал, что он жил в Акатуе? Пять лет. – В сибирском Акатуе была царская каторжная тюрьма. – Он рассказывал, что ему дали белую рубаху. Летом он работал только по восемь часов в день, зимой – по шесть, и его рубаха никогда не пачкалась. Он получал кило белого хлеба на день плюс мясо. Он говорил, это были лучшие годы его жизни.
– Незавидная доля, – проворчал Гарольд. – Послушай, я не хочу, чтобы ты с ним так много говорил. Сиди рядом с нами.
– Гм… – хмыкнул Александр. – Вы все слишком много курите. Мне щиплет глаза.
– Я буду курить в другую сторону. Но Славан такой баламут. Держись от него подальше, слышишь? – Гарольд помолчал. – Он долго не протянет.
– Где не протянет?
Две недели спустя Славан перестал ходить на собрания.
Александр скучал по симпатичному старику и его историям.
– Папа, с нашего этажа продолжают пропадать люди. Тамары нет.
– Она мне никогда не нравилась, – прихлебывая водку, вставила Джейн. – Наверное, заболела и попала в больницу. Она была старая, Александр.
– Мама, в ее комнате поселились два молодых человека в костюмах. Они собираются жить там вместе с Тамарой, когда она вернется из больницы?
– Ничего об этом не знаю, – решительно ответила Джейн и столь же решительно долила себе водки.
– Итальянцы уехали, мама. Ты знала, что итальянцы уехали?
– Кто? – громко спросил Гарольд. – Кто пропадает? Фраскасы не пропали. Они уехали в отпуск.
– Папа, сейчас зима. Где они могут проводить отпуск?
– В каком-то санатории недалеко от Краснодара. По-моему, в Джубге. Они вернутся через два месяца.
– Да? А ван Дорены? Куда они уехали? Тоже в Джубгу? В их комнате живут какие-то новые люди. Русская семья. Я думал, на этом этаже живут только иностранцы.
– Они переехали в другое здание в Москве, – ковыряя вилкой в еде, ответил Гарольд. – Обком пытается интегрировать иностранцев в советское общество.
Александр отложил вилку:
– Ты сказал «переехали»? Куда переехали? Потому что в нашей ванной спит Никита.
– Кто такой Никита?
– Папа, ты не замечал в ванне мужчину?
– Какого мужчину?
– Никиту.
– О-о. И давно он там?
Александр с матерью обменялись ничего не выражающими взглядами.
– Три месяца.
– Он живет в ванной три месяца? Почему?
– Потому что в Москве не смог снять жилье. Он приехал сюда из Новосибирска.
– Никогда его не видел, – произнес Гарольд голосом, подразумевающим, что раз он никогда не видел Никиту, то Никита не существует. – Что он делает, если кто-то хочет принять ванну?
– Он уходит на полчаса. Я наливаю ему стопку водки, и он идет прогуляться, – ответила Джейн.
– Мама, – бодро жуя, сказал Александр, – в марте к нему приедет жена. Он умолял меня поговорить со всеми на этаже и попросить нас принимать ванну пораньше, чтобы они с ней могли немного…
– Послушайте, перестаньте морочить мне голову! – заявил Гарольд.
Александр посмотрел на мать, а потом сказал:
– Папа, иди проверь. А когда вернешься, скажи мне, куда могли в Москве переехать ван Дорены.
Вернувшись, Гарольд пожал плечами со словами:
– Этот человек – никудышный бродяга.
– Этот человек, – Александр глянул на стоявшую перед матерью стопку водки, – главный инженер Балтийского флота.
Месяц спустя, в феврале 1935 года, Александр пришел домой из школы и услышал, как мать с отцом ругаются. Опять. Он слышал, как они несколько раз произнесли его имя.
Мать переживала за Александра. Все у него было хорошо. Он свободно говорил по-русски. Он пел, пил пиво и играл с друзьями в хоккей на льду в парке Горького. Он был в порядке. Почему же она переживает? Он хотел пойти и сказать ей, что все в порядке, но ему не нравилось вмешиваться в ссоры родителей.
Вдруг он услышал, как что-то упало, а потом, как кого-то ударили. Он вбежал в комнату родителей и увидел мать с покрасневшей щекой, лежащую на полу, и склонившегося над ней отца. Александр подбежал к отцу и толкнул его в спину.
– Что ты делаешь, папа! – заорал он, опускаясь на колени рядом с матерью.
Приподнявшись, она гневно взглянула на Гарольда:
– Хороший пример ты показываешь своему сыну! Ты для этого привез его в Советский Союз – чтобы научить обращению с женщиной? Со своей женой, возможно?
– Заткнись! – воскликнул Гарольд, сжимая кулаки.
– Папа! – Александр вскочил на ноги. – Перестань!
– Александр, твой отец уходит от нас.
– Я не ухожу от вас!
Приняв боевую стойку, Александр пихнул отца кулаком в грудь. Гарольд оттолкнул сына, а потом влепил ему оплеуху. Джейн ахнула. Александр покачнулся, но не упал. Гарольд собрался еще раз ударить его, но Александр успел отскочить. Джейн схватила Гарольда за ноги, дернула и повалила его на спину.
– Не смей прикасаться к нему! – закричала она.
Гарольд был на полу, Джейн тоже, только Александр стоял. Они тяжело дышали и старались не смотреть друг на друга. Александр вытер кровь с разбитой губы.
– Гарольд, посмотри на нас! Нас губит эта долбаная страна. – Стоя на коленях, Джейн плакала. – Давай вернемся домой, начнем новую жизнь.
– Ты рехнулась? – сдавленным голосом произнес Гарольд, переводя взгляд с Александра на Джейн. – Ты хоть понимаешь, что говоришь?
– Понимаю.
– Ты забыла, что мы отказались от американского гражданства? Забыла, что в данный момент мы не являемся гражданами какой-либо страны и ожидаем оформления нашего советского гражданства? Думаешь, Америка захочет нашего возвращения? Да ведь они, по сути, выпихнули нас вон. А что, по-твоему, подумают власти Советов, узнав, что мы повернулись к ним спиной?
– Мне наплевать на то, что подумают власти Советов.
