Полина Саймонс
Татьяна и Александр
Книга первая
Вторая Америка
Так голову выше! Ревет прибой
С этой волной
И с каждой волной.
Он был сыном, рожденным тобой,
Он отдан шквалу и взят волной.
Редьярд Киплинг. Мой мальчик Джек(Перевод Г. Усовой)
Глава 1
Госпиталь в Морозове, 13 марта 1943 года
Темным вечером в рыбацкой деревушке, превращенной в штаб Красной армии на время Невской операции Ленинградского фронта, в военном госпитале лежал раненый, ожидая смерти.
Он долго лежал со скрещенными руками, не шевелясь, пока свет не погас и в отделении все не затихло.
Скоро за ним придут.
Это был молодой парень двадцати трех лет, побитый войной. От долгого лежания на больничной койке его лицо побледнело. Он давно не брился, его черные волосы были коротко подстрижены, а карие глаза, уставившиеся в пространство, ничего не выражали. Александр Белов казался мрачным и подавленным, хотя не был ни жестоким, ни холодным человеком.
За несколько месяцев до этого во время битвы за Ленинград Александр побежал спасать лейтенанта Анатолия Маразова, лежавшего на льду Невы с простреленным горлом. Александр устремился к погибающему Анатолию, так же неразумно поступил и врач из Бостона, представитель Международного Красного Креста по имени Мэтью Сайерз, который провалился под лед и которого Александру пришлось вытаскивать и тащить через реку к бронированному грузовику для укрытия. Немцы пытались с воздуха подорвать грузовик, но вместо этого подорвали Александра.
Именно Татьяна спасла его от четырех всадников Апокалипсиса, которые пришли за ним, считая по пальцам в черных перчатках его добрые и дурные поступки. Татьяна, которой он как-то сказал: «Немедленно уезжай из Ленинграда и возвращайся в Лазарево». Лазарево – небольшая рыбацкая деревня, спрятавшаяся у подножия Уральских гор в сосновых лесах на берегу реки Камы. В Лазареве она какое-то время могла быть в безопасности.
Но Татьяна была похожа на того врача – такая же неразумная. «Нет», – сказала она ему. Она не поедет. И она сказала «нет» четырем всадникам, грозя им кулаком. Слишком рано предъявлять на него права. И потом вызывающе: «я не позволю вам забрать его. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать вам забрать его».
И она это сделала. Собственной кровью защитила от них Александра. Она влила в него свою кровь, осушила свои артерии, заполнив его вены, и он был спасен.
Своей жизнью Александр был обязан Татьяне, а доктор Сайерз – Александру. Сайерз намеревался переправить Александра с Татьяной в Хельсинки, откуда они отправились бы в Соединенные Штаты. С помощью Татьяны они придумали план. Александр несколько месяцев пролежал в госпитале, подлечивая спину, вырезая из дерева фигурки людей и копья и воображая, как они с Татьяной поедут через Америку. Никакой боли, никаких мучений, только они вдвоем поют под звуки радио.
Он жил, летая на крыльях надежды, но надежда была такой призрачной. Он понимал это, даже окунаясь в нее. Это была надежда человека, окруженного врагами, который, совершая последний бросок в безопасное место, молится о том, чтобы успеть нырнуть в омут жизни, пока враг не перезарядил оружие, пока в ход не пущена тяжелая артиллерия. Он слышит выстрелы, слышит крики за спиной, но продолжает бежать, надеясь на отсрочку свиста снаряда. Нырнуть в надежду или умереть в отчаянии. Нырнуть в Каму.
Судьба Александра была предрешена. Он спрашивал себя, с каких пор она была предрешена, но не хотел отвечать на этот вопрос.
С того момента, как он покинул маленькую комнату в Бостоне в декабре 1930 года, – вот с каких пор.
Александр не мог уехать из России. Но перед ним продолжала маячить тоненькая нить надежды. Последнее слабое мерцание гаснущей свечи.
Вывезти Татьяну из Советского Союза. Александр Белов стиснул зубы и закрыл глаза. Сжав кулаки, он отодвинулся от нее, оттолкнул от себя, отпустил.
Одно оставалось ему в его прежней жизни: встать и поприветствовать врача, который может спасти его жену. А пока надо было только ждать.
Не желая, чтобы его забрали в больничной одежде, Александр попросил медсестру из ночной смены принести его форму майора и офицерскую фуражку. Он побрился с помощью ножа прямо у койки, оделся, сел на стул и сложил на груди руки. Когда за ним придут, к чему он был готов, он хотел уйти с той мерой достоинства, какую позволили бы шестерки из НКВД. Он слышал громкий храп, который доносился с соседней койки, отгороженной ширмой.
Какой будет реальность Александра нынешней ночью? Что определит сознание Александра? Но еще важнее, что произойдет с ним через час или два, когда все то, чем некогда был Александр, будет поставлено под сомнение? Когда глава тайной полиции генерал Мехлис поднимет на него свои заплывшие жиром глаза-бусинки и спросит: «Скажите нам, кто вы, майор?» – каким будет ответ Александра?
Он муж Татьяны?
Да.
– Не плачь, милая.
– Не кончай пока. Пожалуйста. Не надо. Не сейчас.
– Таня, мне пора уходить.
Он пообещал полковнику Степанову, что вернется на воскресную ночную перекличку, и не мог опоздать.
– Пожалуйста. Не сейчас.
– Таня, у меня будет следующая увольнительная на выходных… – Он тяжело дышит. – После битвы за Ленинград. Я приду сюда. Но сейчас…
– Не надо, Шура, прошу тебя, не надо.
– Ты так крепко обнимаешь меня. Разомкни ноги.
– Нет. Не двигайся. Пожалуйста. Просто…
– Уже почти шесть, детка. Мне пора.
– Шура, милый, прошу тебя… не уходи.
– Не кончай, не уходи. Что мне делать?
– Останься здесь. Внутри меня. Навсегда внутри меня. Не сейчас, не сейчас.
– Ш-ш-ш, Таня, ш-ш-ш. – И пять минут спустя он готов выскочить за дверь. – Мне надо бежать, нет, не провожай меня до казарм. Я не хочу, чтобы ты шла одна в темноте. Пистолет, который я тебе дал, все еще у тебя? Останься здесь. Не смотри, как я иду по коридору. Просто… иди сюда. – Он заворачивает ее в шинель, прижимая к себе, целует ее волосы, губы. – Будь хорошей девочкой, Таня! И не говори: «Прощай!»
Она отдает под козырек.
– Увидимся, капитан моей души, – произносит Татьяна, лицо которой омыто слезами с пятницы до воскресенья.
Он солдат Красной армии?
Да.
Тот ли он человек, который доверил свою жизнь Дмитрию Черненко, жалкому демону, скрывавшемуся под маской друга?
И снова да.
Но когда-то Александр был американцем Баррингтоном. Он разговаривал как американец. Он смеялся как американец. Он играл в летние игры и плавал как американец. И будучи американцем, принимал свою жизнь как должное. У него были друзья, которые, как ему казалось, останутся с ним на всю жизнь. Когда-то были леса Массачусетса, которые Александр называл домом, и у него была детская сумка, где он хранил свои маленькие сокровища: ракушки и стертые осколки стекла, найденные им в проливе Нантакет, обертку от сахарной ваты, кусочки бечевки и тетивы, а также фотографию друга Тедди.
Когда-то у него была мать, и ее смуглое смеющееся лицо с большими глазами часто всплывало в его памяти.
И когда на черном небе светила голубая луна и на него проливали свет звезды, на какой-то миг Александр понимал, как ему ускользнуть от всей его советской жизни.
Однажды.
Жизнь Александра Баррингтона подходила к концу. Что ж, он не собирался уйти тихо.
Он прикрепил к кителю три медали «За боевые заслуги» и орден Красной Звезды, полученный за провод танка через озеро по тонкому льду, надел фуражку, сел на стул у койки и стал ждать.
Александр знал, как НКВД приходит за людьми вроде него. Им надо было привлечь к себе как можно меньше внимания. Они приходили глубокой ночью или на многолюдном железнодорожном вокзале, когда вы собирались отправиться на отдых в Крым. Они приходили на рыбный рынок или заявлялись к соседу, который на минуту приглашал вас к себе в комнату. Они спрашивали разрешения сесть за один стол с вами в столовой, где вы ели пельмени. Они плутали по магазину, а потом просили вас подойти к ним в отделе заказов. Они садились рядом с вами на скамейке в парке. Они всегда были вежливы, спокойны и щегольски одеты. Машина, подъезжающая к тротуару, чтобы доставить вас в Большой дом, и находящееся при них оружие никогда не бросались в глаза. Одна женщина, арестованная среди толпы, громко закричала и, взобравшись на фонарный столб, продолжала кричать так, что даже обычно безразличные прохожие остановились и стали смотреть. Она сделала работу НКВД невозможной. Им пришлось оставить ее в покое, и она, вместо того чтобы затеряться где-то на просторах страны, отправилась домой и легла спать. Они забрали ее ночью.
За Александром впервые пришли после школьных занятий. Он был с другом. К нему подошли двое мужчин и сказали, что он забыл о встрече с учителем истории. Не мог бы он вернуться на минуту и поговорить с учителем? Александр сразу распознал, учуял их ложь. Не двигаясь, он схватил друга за руку и покачал головой. Друг поспешно ушел, так как догадался, что он здесь лишний. Александр остался наедине с двумя мужчинами, обдумывая возможные варианты. Увидев черную машину, медленно подъезжающую к тротуару, он понял, что вариантов становится меньше. Станут ли они стрелять ему в спину средь бела дня, если вокруг полно людей? Решил, что не станут, и дал деру. Они погнались за ним, но им было тридцать с хвостиком, а не семнадцать. Через несколько минут Александр оторвался от них, свернул в переулок, спрятался, а потом пошел на рынок у Никольского собора. Купив немного хлеба, он побоялся идти домой. Он подумал, что они придут за ним туда, и провел ночь на улице.
На следующее утро он пошел в школу, считая, что в классе будет в безопасности. Сам директор принес Александру записку с просьбой зайти в канцелярию.
Едва он вышел из класса, как его схватили, без шума отвели на улицу и посадили в машину, ожидающую у тротуара.
В Большом доме его били, а затем перевели в «Кресты», где он ждал решения своей судьбы. Иллюзий у него не было.
Но когда они пришли к нему той ночью, Александр понимал, что они не захотят поднимать шум в отделении интенсивной терапии военного госпиталя. Фарс, разыгранный ими спектакль, что они отвезут его в Волхов для присвоения звания подполковника, сыграл бы на руку аппаратчикам, не будь рядом свидетелей. Александр стремился не попасть в Волхов, где уже было подготовлено все для «суда» над ним и казни. Здесь, в поселке Морозово, среди неопытных и неумелых, он имел больше шансов на выживание.
Ему было известно, что по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР от 1928 года он не является даже политзаключенным. Если бы его обвинили в преступлениях против государства, то он становился бы преступником и был бы осужден. Ему не было нужды быть американцем, или уклоняющимся от советского правосудия, или иностранным провокатором. Ему не было нужды быть шпионом или ура-патриотом. Ему не было даже нужды совершать преступление. Даже намерение было преступно и наказуемо. Намерение предать каралось со всей суровостью, как само предательство. Советское правительство гордилось этим явным признаком превосходства над западным правопорядком, бессмысленно дожидающимся совершения преступления и лишь затем назначающим наказание.
Все фактические или замышляемые действия, направленные на ослабление советского государства или советской военной мощи, были наказуемы смертью. И не только действия. Бездействие также считалось контрреволюционным.
Что касалось Татьяны… Александр понимал, что так или иначе Советский Союз сократит ее жизнь. Когда-то Александр планировал сбежать в Америку, оставив ее, жену дезертира из Красной армии. Или он мог погибнуть на фронте, оставив ее вдовой в Советском Союзе. Или его друг Дмитрий мог донести на Александра в НКВД, что он и сделал, и она осталась бы русской женой американского шпиона и классового врага народа. Таковы были пугающие перспективы у Александра и несчастной девушки, ставшей его женой.
«Когда Мехлис спросит меня, кто я такой, смогу ли я взять под козырек, сказать, что я Александр Баррингтон, и не оглянуться назад?»
Смог бы он так поступить? Не оглядываться назад?
Он не был уверен, что сможет.
Приезд в Москву, 1930 год
Одиннадцатилетнего Александра мутило.
– Что это за запах, мама? – спросил он, когда они втроем вошли в небольшую холодную комнату.
Было темно, и он почти ничего не мог разглядеть. Отец включил свет, и стало намного лучше. Лампочка светила тусклым желтым светом. Александр дышал ртом и опять спросил мать, но та не ответила. Она сняла изящную шляпку и пальто, однако, поняв, что в комнате слишком холодно, снова надела пальто и зажгла сигарету.
Отец Александра бодрой поступью расхаживал вокруг, дотрагиваясь до старого комода, деревянного стола, пыльных занавесок на окнах, а потом сказал:
– Совсем неплохо. Будет отлично. Александр, у тебя отдельная комната, а мы с мамой будем жить здесь. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.
Александр пошел за ним:
– Но запах, папа…
– Не волнуйся. – Гарольд улыбнулся. – Знаешь, мама приберется. К тому же это пустяки. Просто… много людей живет рядом. – Он сжал руку Александра. – Это запах коммунизма, сынок.
Поздно ночью их наконец привезли в общежитие гостиничного типа. В Москву они прибыли ранним утром того дня после шестнадцати часов на поезде из Праги. До Праги они добирались двадцать часов на поезде из Парижа, где пробыли двое суток, ожидая то ли документов, то ли разрешения, то ли поезда – Александр толком не знал. Париж ему понравился. Взрослые нервничали, но он не обращал на них внимания. Он был занят чтением своей любимой книги «Приключения Тома Сойера». Если он хотел отключиться от взрослых, то открывал «Тома Сойера», и ему становилось лучше. Потом, разумеется, мама пыталась объяснить ему, что произошло между ней и отцом, а Александр не знал, как сказать ей, чтобы она последовала примеру отца и ничего не говорила.
Он не нуждался в ее объяснениях.
Но только не сейчас. Сейчас он нуждался в объяснениях.
– Папа, запах коммунизма? Что это значит, черт возьми?!
– Александр! – воскликнул отец. – Чему учила тебя мама? Не разговаривай так. Где только ты подцепил такие слова? Мы с твоей мамой не употребляем подобные выражения.
Александру не нравилось перечить отцу, но он мог бы напомнить ему, что, ссорясь друг с другом, они тоже употребляют подобные выражения и даже хуже. Видимо, отцу казалось, что, поскольку ссора не касается Александра, тот ничего не слышит. Как будто родители не были в соседней комнате или прямо перед ним. В Баррингтоне Александр никогда ничего не слышал. Спальня родителей находилась в дальнем конце коридора наверху и была отделена от его спальни другими комнатами, поэтому он никогда ничего не слышал. Так и должно было быть.
– Папа, – снова попытался он, – пожалуйста. Что это за запах?
Отец смущенно ответил:
– Просто уборная, Александр.
Оглядев комнату, Александр спросил, где же она.
– Дверь в коридоре. – Гарольд улыбнулся. – Смотри на вещи оптимистически: тебе не придется ночью идти далеко.
Александр положил рюкзак и снял пальто. Ему было наплевать на холод. Он не станет спать в пальто.
– Папа, – сказал он, дыша ртом и сдерживая позыв к рвоте, – разве ты не знаешь, что я никогда не встаю ночью? Я сплю крепко.
В комнате стояла узкая кровать, покрытая тонким шерстяным одеялом. Когда Гарольд вышел из комнаты, Александр подошел к открытому окну. Был декабрь с минусовой температурой. Выглянув на улицу из окна второго этажа, он заметил пятерых человек, лежащих на земле у одного из подъездов. Он оставил окно открытым. Свежий холодный воздух выветрит запах.
Выйдя в коридор, он собирался пойти в уборную, но не смог. Вместо этого он пошел на улицу. Вернувшись, разделся и забрался в кровать. День выдался долгим, и Александр моментально заснул, перед тем поразмыслив о том, имеет ли капитализм свой запах.
Глава 2
Прибытие на остров Эллис, 1943 год
Татьяна выбралась из кровати и подошла к окну. Было утро, и медсестра собиралась принести ей ребенка на кормление. Отодвинув белые занавески и отведя щеколду, Татьяна попыталась поднять окно, но рама застряла из-за присохшей белой краски, тогда она подергала раму, та подалась, и Татьяна, подняв окно, высунула голову наружу. Утро было теплым, пахнущим соленой водой.
Соленая вода. Сделав глубокий вдох, Татьяна улыбнулась. Ей нравился этот запах, не похожий на знакомые ей запахи.
Зато были знакомы чайки, с пронзительными криками разрезающие воздух.
Вид из окна не был ей знаком.
Этим туманным утром Нью-Йоркская бухта представлялась расплывчатым зеркальным пространством зеленоватой морской воды, и вдалеке Татьяна увидела высокие здания, а справа от нее из тумана выступала огромная статуя, которая держит факел в поднятой правой руке.
Сидя у окна, Татьяна зачарованным взглядом рассматривала эти здания. Такие высокие! И такие красивые! Их было так много на горизонте. Шпили и выступающие плоские крыши вырисовывались на фоне неба, вознося смертного человека в бессмертные небеса. Кружащиеся птицы, спокойная вода, громадные здания и зеркальная бухта, выплескивающаяся в Атлантику.
Вскоре туман рассеялся, Татьяне в глаза ударило солнце, и ей пришлось отвернуться. Бухта утратила свою зеркальность, когда по ней начали курсировать паромы и буксиры, все разновидности лихтеров и грузовых судов и даже несколько яхт, издававшие радостную какофонию гудков и свистков. Татьяна собралась даже закрыть окно, но передумала.
Татьяна всегда мечтала увидеть океан. Она побывала на Черном море и на Балтийском море и повидала много озер – одна Ладога чего стоит, – но никогда не видела океана. Что до Александра, то он однажды в детстве плавал на катере по океану, наблюдая фейерверк 4 июля. Похоже, скоро наступит 4 июля. Может быть, Татьяна увидит фейерверк. Надо будет спросить у Бренды, ее медсестры, которая была не очень-то приветлива, закрывая от Татьяны нижнюю часть лица – и сердце – защитной маской.
– Да, – сказала Бренда. – Фейерверк будет. Четвертое июля через два дня. Все будет не так, как до войны, но все же будет. Но что тебе до фейерверка? Ты в Америке меньше недели и спрашиваешь про фейерверк? Тебе надо беречь ребенка от инфекции. Ты была на прогулке? Ты ведь знаешь, доктор велел тебе гулять на свежем воздухе, и прикрывать рот, если кашляешь, и не поднимать ребенка, потому что это утомит тебя. Ты была на воздухе? А завтрак?
«Бренда всегда тараторит слишком быстро, – подумала Татьяна, – нарочно, чтобы я не поняла».
Даже ворчание Бренды не могло испортить завтрак – яйца, ветчину, помидоры и кофе с молоком (не важно, сухое молоко или нет). Татьяна завтракала, сидя на своей кровати. Приходилось признать, что простыни, мягкий матрас и подушки, как и толстое шерстяное одеяло, дают прекрасное ощущение комфорта.
– Можете принести мне сына? Мне надо его покормить.
Ее груди налились молоком.
Бренда со стуком опустила окно.
– Не открывай больше, – сказала она. – Твой ребенок простудится.
– Простудится от летнего воздуха?
– Да, от влажного летнего воздуха.
– Но вы только что велели мне выходить на прогулку…
– Воздух снаружи – это одно, а воздух в помещении – совсем другое, – ответила Бренда.
– Он же не подхватил от меня туберкулезную палочку, – сказала Татьяна, нарочито громко кашляя. – Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.
Бренда принесла ребенка, и Татьяна покормила его, а потом снова открыла окно и уселась на подоконник, качая младенца на руках.
– Взгляни, Энтони, – прошептала Татьяна на родном русском языке. – Видишь? Видишь воду? Красиво, правда? А на том берегу бухты стоит большой город, где много людей, где красивые улицы и парки. Энтони, как только я поправлюсь, мы сядем на один из этих шумных паромов и прогуляемся по улицам Нью-Йорка. Ты хотел бы туда? – Гладя личико своего крошечного сына, Татьяна всматривалась в город на той стороне бухты. – Твой папа хотел бы, – прошептала она.
Глава 3
Морозово, 1943 год
Мэтью Сайерз появился у койки Александра около часа ночи, констатируя очевидный факт:
– Ты все еще здесь. – Он помолчал. – Может быть, тебя не заберут.
Американец доктор Сайерз был неизменным оптимистом.
Александр покачал головой:
– Ты положил в ее рюкзак мою медаль Героя Советского Союза? Спрятал, как я просил?
– Спрятал, как мог, – ответил доктор.
Александр кивнул.
Сайерз извлек из кармана шприц, пузырек и маленький флакон с лекарством:
– Тебе это пригодится.
– Мне больше нужен табак. Есть у тебя немного?
– Самокрутки, – сказал Сайерз, доставая полную коробку папирос.
– Сойдут.
– Даю тебе десять гран раствора морфия. – Сайерз показал Александру маленький пузырек с бесцветной жидкостью. – Не принимай все сразу.
– Зачем мне вообще его принимать? Я уже несколько недель не принимаю.
– Может понадобиться, кто знает? Принимай по четверти грана. Максимум полграна. Десяти гран достаточно, чтобы убить двоих взрослых мужчин. Видел, как его вводят?
– Да, – моментально вспомнив Татьяну со шприцем в руке, ответил Александр.
– Хорошо. Поскольку ты не сможешь начать курс внутривенного введения, лучше всего уколы в живот. Тут есть сульфаниламидные препараты для защиты от повторной инфекции. Маленький пузырек с фенолом для стерилизации раны, если не будет других средств. И пачка бинтов. Тебе надо ежедневно менять повязку.
– Спасибо, доктор.
Они замолчали.
– У тебя есть гранаты?
– Одна в сумке, другая в сапоге, – кивнул.
– Оружие? – (Александр похлопал по кобуре.) – Они заберут его у тебя.
– Им придется. Сдавать добровольно я не собираюсь.
Доктор Сайерз пожал Александру руку.
– Помнишь, что я тебе говорил? – спросил Александр. – Что бы со мной ни случилось, ты возьмешь это. – Он снял офицерскую фуражку и вручил ее доктору. – И составишь свидетельство о моей смерти, и скажешь ей, что видел, как я погиб на озере, и столкнул меня в прорубь, поэтому тела нет. Понятно?
– Я сделаю то, что должен, – кивнул Сайерз. – Хотя мне не хочется этого делать.
– Знаю.
Оба помрачнели.
– Майор… что, если я действительно найду тебя мертвым на льду?
– Ты составишь свидетельство о моей смерти и похоронишь меня в Ладоге. Прежде чем столкнуть в прорубь, перекрести меня. – Он слегка поежился. – Не забудь передать ей мою фуражку.
– Этот парень Дмитрий Черненко постоянно крутится около моего грузовика, – сказал Сайерз.
– Да. Он не даст тебе уехать без него. Это точно. Тебе придется взять его.
– Я не хочу брать его.
– Ты ведь хочешь спасти ее, верно? Если он не поедет, у нее не будет шанса. Так что перестань думать о вещах, которые не можешь изменить. Просто будь с ним осторожен. Не доверяй ему.
– А что делать с ним в Хельсинки?
Здесь Александр позволил себе чуть улыбнуться:
– Я не вправе советовать тебе на этот счет. Просто не делай ничего, что может угрожать тебе или Тане.
– Разумеется.
– Ты должен быть осторожным, невозмутимым, непринужденным, смелым, – продолжил Александр. – Уезжай с ней как можно скорее. Ты уже сказал Степанову, что возвращаешься?
Полковник Степанов был командиром Александра.
– Я сказал ему, что возвращаюсь в Финляндию. Он попросил меня отвезти… твою жену в Ленинград. Он сказал, ей будет легче, если она уедет из Морозова.
– Я уже разговаривал с ним. Попросил отпустить ее с тобой. Ты повезешь ее с его одобрения. Хорошо. Тебе будет проще уехать с базы.
– Степанов сказал, что у них принято перевозить военных в Волхов для повышения по службе. Это ложь? Я перестал понимать, где правда, а где ложь.
– Добро пожаловать в мой мир.
– Он знает, что тебя ждет?
– Именно он рассказал мне, что со мной будет. Они должны перевезти меня через озеро. Здесь у них нет тюрьмы, – объяснил Александр. – Но он скажет моей жене то же самое, что и я сказал ей, что меня повышают по службе. Когда грузовик взорвется, энкавэдэшникам будет даже проще согласиться с официальной версией. Они не любят объяснять аресты старших офицеров. Гораздо проще сказать, что я погиб.
– Но здесь, в Морозове, у них все-таки есть тюрьма. – Сайерз понизил голос. – Я не знал, что это тюрьма. Меня попросили осмотреть двух солдат, умирающих от дизентерии. Они находились в каморке в подвале заброшенной школы. Это было бомбоубежище, разделенное на крохотные ячейки. Я думал, их посадили на карантин. – Сайерз взглянул на Александра. – Я не смог даже помочь им. Не понимаю, почему им просто дали умереть, а меня позвали слишком поздно.
– Они позвали тебя вовремя. Таким образом, солдаты умерли под присмотром врача. Врача Международного Красного Креста. Это вполне законно.
Тяжело дыша, доктор Сайерз спросил:
– Ты боишься?
– За нее, – посмотрев на доктора, ответил Александр. – А ты?
– До смешного.
Александр откинулся на спинку стула:
– Скажи мне одну вещь, доктор. Моя рана зажила достаточно, чтобы идти воевать?
– Нет.
– Она может открыться снова?
– Нет, но может инфицироваться. Не забывай принимать сульфаниламидные препараты.
– Не забуду.
Прежде чем уйти, доктор Сайерз тихо сказал Александру:
– Не беспокойся за Таню. С ней все будет в порядке. Она будет со мной. Я не спущу с нее глаз до Нью-Йорка. И там тоже все будет хорошо.
Чуть кивнув, Александр сказал:
– С ней будет все хорошо, насколько это возможно. Угощай ее шоколадом.
– Полагаешь, этого достаточно?
– Предлагай иногда, – повторил Александр. – Первые пять раз будет отказываться, а на шестой возьмет.
Уже в дверях отделения доктор Сайерз оглянулся. Двое мужчин в упор посмотрели друг на друга, а потом Александр взял под козырек.
Жизнь в Москве, 1930 год
Их встретили на железнодорожном вокзале, сразу отвезли в ресторан, где они весь вечер ели и пили, и только после этого отправили в гостиницу. Александр порадовался тому, что отец был прав: жизнь здесь оказалась замечательной. Еда была сносной, и ее было много. Хлеб, правда, был несвежим, и, как ни странно, курица тоже. Сливочное масло держали при комнатной температуре, как и воду, но черный чай был сладким и горячим. Когда все подняли хрустальные стопки с водкой под громкие возгласы «За здоровье!», отец даже позволил Александру сделать глоток, но вмешалась его мать:
– Гарольд, не давай ребенку водки! Ты что, с ума сошел?
Сама она не любила спиртное, так что лишь поднесла стопку к губам. Александр сделал глоток из любопытства, ему страшно не понравилось, горло долго горело огнем. Мать поддразнивала его. Когда в горле перестало жечь, Александр уснул прямо за столом.
Потом эта гостиница.
Потом туалеты.
Гостиница была зловонной и темной. Темные обои, темные полы, полы, которые местами, включая комнату Александра, были кривыми. Александр всегда считал, что углы в помещении должны быть прямыми, но что он знал? Может быть, успехи революционного советского инженерного искусства и строительной технологии не успели оказать влияния на Америку. Слушая разговоры отца о советском чуде, Александр не удивился бы, узнав, что колесо не было изобретено до Великой Октябрьской революции 1917 года.
Покрывала на их кроватях, как и обивка диванов, были темными, шторы – темно-коричневыми, дровяная печь на кухне – черной, а три кухонных шкафа – из темного дерева. В соседних комнатах, выходящих в темный, плохо освещенный коридор, жили три брата из Грузии, что на побережье Черного моря. Все с курчавыми темными волосами, смуглой кожей и темными глазами. Они сразу же приняли Александра в свою компанию, пусть у него была светлая кожа и прямые волосы. Они звали его Сашей, своим маленьким мальчиком и заставляли есть жидкий йогурт, называемый кефиром, который Александр возненавидел до отвращения.
Он обнаружил, к своему несчастью, что многие русские кушанья вызывают у него отвращение. Он совершенно не выносил еды, приправленной луком и уксусом.
Бóльшая часть русских блюд, поставленных перед ним другими дружелюбными жильцами общежития, была щедро приправлена луком и уксусом.
За исключением русскоговорящих братьев-грузин, другие обитатели их этажа почти не говорили по-русски. На втором этаже гостиницы «Держава» жили тридцать других постояльцев, приехавших в Советский Союз в основном по тем же причинам, что и Баррингтоны. Там жила семья коммунистов из Италии, которых выгнали из Рима в конце двадцатых, а в Советском Союзе приняли как своих. Гарольд с Александром считали это благородным поступком.
Жили там семья из Бельгии и две семьи из Англии. Британские семьи нравились Александру больше всего, потому что они говорили на языке, напоминающем тот английский, который он знал. Однако Гарольду не нравилось, что Александр продолжает говорить по-английски, не очень нравились ему и сами британские семьи, как и итальянцы, и вообще никто с их этажа ему особо не нравился. При каждом удобном случае Гарольд пытался отговорить Александра от общения с сестрами Тарантелла или с Саймоном Лоуэллом, пареньком из Ливерпуля в Англии. Гарольд Баррингтон хотел, чтобы его сын подружился с советскими девочками и мальчиками. Он хотел, чтобы Александр погрузился в московскую среду и освоил русский язык, и Александр, желая порадовать отца, слушался его.
Гарольд без особого труда нашел в Москве работу. Когда он жил в Америке, ему не было нужды работать, но он попробовал себя во многих областях и, не будучи профессионалом, делал многое хорошо и быстро обучался. В Москве власти направили его в типографию «Правды», советской газеты, где он по десять часов в день работал на ротаторе. Каждый вечер он приходил домой с руками, заляпанными темно-синей, почти черной, типографской краской. Эта краска никак не отмывалась.
Он мог также стать кровельщиком, но в Москве не было обширного нового строительства. «Еще нет, – говорил Гарольд, – но очень, очень скоро будет».
Мать Александра следовала примеру отца: она все сносила, за исключением убожества удобств. Александр дразнил ее:
– Папа, ты одобряешь то, как мама избавляется от запаха пролетариата? Мама, папа не одобряет, хватит убираться.
Но Джейн все равно целый час оттирала общую ванну, перед тем как залезть в нее. Каждый день после работы она драила туалет, после чего готовила обед. Александр с отцом дожидались еды.
– Александр, надеюсь, ты моешь руки после туалета…
– Мама, я не ребенок, – отвечал Александр. – Я не забываю мыть руки. – Он втягивал воздух носом. – О-о, вода коммунизма. Такая едкая, такая холодная, такая…
– Перестань! И в школе тоже. Мой руки везде.
– Да, мама.
Пожав плечами, она сказала:
– Знаешь, не важно, что здесь плохо пахнет, но не так плохо, как в конце коридора. Ты знаешь, как пахнет в комнате Марты?
– Конечно. Там особенно силен новый советский запах.
– Знаешь, почему в ее комнате так плохо пахнет? Там она живет с двумя сыновьями. О-о, эта грязь, эта вонь!
– Я не знал, что у нее двое сыновей.
– О да. В прошлом месяце они приехали из Ленинграда в гости и остались.
Александр ухмыльнулся:
– Ты говоришь, в комнате воняет из-за них?
