Полина Саймонс
Татьяна и Александр
– Не из-за них, – с противным смешком ответила Джейн. – Это проститутки, которых они приводят с собой с Ленинградского вокзала. Каждую ночь у них новая шлюха. И от них в комнате вонь.
– Мама, ты такая суровая. Не все могут купить «Шанель» в Париже. Может, ты одолжишь им свои духи? – Александр был доволен своей шуткой.
– Пожалуюсь на тебя отцу.
– Может, тебе лучше перестать говорить с одиннадцатилетним сыном о проститутках, – сказал присутствовавший при их разговоре Гарольд.
– Александр, милый, приближается Рождество. – Сменив тему, Джейн задумчиво улыбнулась. – Папа не любит вспоминать эти бессмысленные ритуалы…
– Дело не в том, что не люблю, – возразил Гарольд. – Просто хочу, чтобы они заняли свое место в прошлом, а теперь они не нужны.
– И я полностью с тобой согласна, – спокойно продолжила Джейн, – но разве время от времени ты не грустишь?
– Особенно сегодня, – сказал Александр.
– Да. Что ж, это верно. У нас был отличный обед. Ты получишь подарок на Новый год, как все советские дети. – Она помолчала. – Не от Деда Мороза, а от нас. – (Снова пауза.) – Ты ведь больше не веришь в Санта-Клауса, сынок?
– Не верю, мама, – не глядя на мать, медленно произнес Александр.
– С какого времени?
– С этого самого момента, – ответил он, вставая и убирая тарелки со стола.
Джейн Баррингтон нашла работу библиотекаря в университетской библиотеке, но через несколько месяцев ее перевели в справочный отдел, потом в отдел карт, затем в университетский кафетерий подавать обеды. Каждый вечер, вымыв уборную, она готовила своей семье русский обед, время от времени сетуя на отсутствие сыра моцарелла, оливкового масла для хорошего соуса к спагетти или свежего базилика, но Гарольда с Александром это не беспокоило. Они ели капусту, сосиски, картофель, грибы и черный хлеб, натертый солью, и Гарольд требовал, чтобы Джейн научилась готовить густой борщ с говядиной в традициях русской кухни.
Александр спал, когда его разбудили крики матери. Он нехотя вылез из кровати и вышел в коридор. Его мать в белой ночной рубашке громко ругала одного из сыновей Марты, который, не оборачиваясь, крался по коридору. В руках Джейн держала кастрюлю.
– Что происходит? – спросил Александр.
Гарольд не вставал с постели.
– Я сходила в туалет, а после решила пойти выпить воды. И что я увидела на кухне? Этот мерзавец, эта грязная скотина запустил в мой борщ свою гадкую лапу, вытащил мясо и стал есть его! Мое мясо! Мой борщ! Прямо из кастрюли! Мерзость! – Она кричала на весь коридор. – Подонок! Никакого уважения к чужой собственности!
Александр стоял, слушая мать, которая не унималась еще несколько минут, а потом со злобным удовольствием вылила в раковину всю кастрюлю недавно приготовленного супа.
– И подумать не могу, что стану есть борщ, в котором побывали руки этого скота, – заявила она.
Александр вернулся в свою постель.
На следующее утро Джейн продолжала говорить об этом. И днем, когда Александр пришел домой из школы. И за обедом – без борща и мяса, а с тушеными овощами, которые ему не понравились. Александр понял, что предпочитает мясо всему остальному. Мясо насыщало его, как никакая другая еда. Он стеснялся собственного растущего тела, но организм надо было питать. Курятиной, говядиной, свининой. Иногда рыбой. Его совсем не привлекали овощи.
Гарольд обратился к Джейн:
– Не волнуйся. Ты совсем извела себя.
– Как не волноваться? Как ты думаешь: этот мерзавец вымыл руки после того, как лапал вокзальную шлюху, побывавшую с полусотней других грязных подонков вроде него?
– Ты же вылила суп. К чему столько шума? – спросил Гарольд.
Александр пытался сохранять серьезное выражение лица. Они с отцом обменялись взглядами. Отец промолчал, но Александр откашлялся и сказал:
– Мама… гм… мне кажется, ты поступаешь не совсем по-социалистически. Сын Марты имеет все права на твой суп. Как и ты имеешь все права на его шлюху. Разумеется, тебе этого не нужно. Но тебе дается право на нее. Как дается право на его масло. Тебе не хочется его сливочного масла? Пойду принесу немного.
Гарольд и Джейн мрачно уставились на Александра.
– Александр, ты с ума сошел? Зачем мне может понадобиться что-то, принадлежащее этому человеку? – поинтересовалась Джейн.
– Это моя точка зрения, мама. Ему ничего не принадлежит. Это твое. И тебе тоже ничего не принадлежит. Это его. Он имеет все права шуровать в твоем борще. Именно этому ты меня учила. Этому меня учит московская школа. Мы все получаем от этого пользу. Вот почему мы так живем. Преуспевать от процветания каждого. Радоваться и извлекать выгоду из достижений друг друга. Я лично не понимаю, почему ты сварила так мало борща. Ты знаешь, что Настя с нашего этажа с прошлого года ест борщ без мяса? – Александр с вызовом взглянул на родителей.
– Господи, что на тебя нашло? – спросила мать.
– Послушай, когда следующее партсобрание? – покончив с обедом, изобиловавшим капустой и луком, спросил Александр отца. – Не могу дождаться.
– Знаешь что? Думаю, никаких больше собраний, сынок, – заявила Джейн.
– Как раз наоборот, – взъерошив Александру волосы, сказал Гарольд.
Александр улыбнулся.
Они приехали в Москву зимой и по прошествии трех месяцев осознали, что для покупки нужных товаров – пшеничной или ржаной муки либо электрических лампочек – надо идти к частным торговцам, спекулянтам, которые околачивались у вокзалов, продавая фрукты и ветчину прямо из карманов своих отороченных мехом пальто. Их было немного, и цены они заламывали непомерные. Гарольд был против этого, довольствуясь небольшими порциями черного хлеба и борщом без мяса, картофелем без сливочного масла, но с большим количеством льняного масла, которое прежде считалось пригодным лишь для производства краски и линолеума и для пропитки древесины.
– У нас нет денег, чтобы платить частным торговцам, – говорил он. – Одну зиму проживем и без фруктов. Следующей зимой будут фрукты. У нас нет лишних денег. Откуда нам взять денег, чтобы покупать у спекулянтов?
Джейн не отвечала, Александр пожимал плечами, потому что не знал, что сказать, но, когда Гарольд засыпал, Джейн тайком приходила к сыну в комнату и шептала, чтобы назавтра он пошел и купил себе апельсинов и ветчины или молока сомнительной свежести. И тогда он убережется от цинги и дистрофии.
– Слышишь меня, Александр? Я кладу американские доллары во внутренний кармашек твоего школьного портфеля, хорошо?
– Хорошо, мама. Откуда взялись эти американские деньги?
– Не важно, сынок. Я привезла небольшой излишек, просто на всякий случай. – Она пододвигалась к нему, и в темноте ее губы находили его лоб. – Не приходится ждать чего-то хорошего. Ты знаешь, что происходит в нашей Америке? Депрессия. Бедность, безработица, повсюду проблемы, это тяжелые времена. Но мы живем согласно нашим принципам. Мы строим новое государство, основанное не на эксплуатации, а на принципах братства и взаимной выгоды.
– С небольшим излишком американских долларов? – шепотом спрашивал Александр.
– Да, – обхватив его голову руками, соглашалась Джейн. – Но не говори отцу. Отец очень огорчится. Он посчитает, что я предала его. Так что не говори ему.
– Не скажу.
Следующей зимой, когда Александру уже исполнилось двенадцать, в Москве по-прежнему не было свежих фруктов. Стояли такие же жгучие холода, и единственное различие между зимой 1931 года и зимой 1930-го состояло в том, что спекулянты у вокзалов пропали. Все они получили по десять лет в лагерях Сибири за контрреволюционную, антипролетарскую деятельность.
Глава 4
Жизнь на острове Эллис, 1943 год
Выздоравливая, Татьяна пыталась читать, чтобы улучшить свой английский. В небольшой, но хорошо составленной библиотеке на Эллисе она нашла много книг на английском, подаренных медсестрами, врачами и другими благотворителями. В библиотеке было даже несколько книг на русском: Маяковский, Горький, Толстой. Татьяна читала в своей палате, но чтение на английском не поглощало ее целиком, внимание рассеивалось, и тогда видения рек, льда и крови перемешивались с видениями бомбежек, самолетов, минометов и прорубей во льду, застывших матерей на диванах с мешками для трупов в руках, и умирающих от голода сестер на грудах трупов, и братьев, погибших при взрывах поездов, и отцов, превратившихся в пепел, и дедушек с инфицированными легкими, и бабушек, умирающих от горя. Белый камуфляж, лужи крови, влажные спутанные черные волосы, лежащая на льду офицерская фуражка – все видения настолько отчетливые, что ей приходилось шатаясь идти по коридору в общую ванную комнату с приступом рвоты. После этого она заставляла себя сосредоточиться на английском, не позволяя мыслям блуждать, но ее душа продолжала страдать от пустоты в груди, черной пустоты, вызывающей такой страх, что, закрыв глаза, она начинала задыхаться.
Тогда Татьяна доставала спящего Энтони из кроватки и клала себе на грудь, чтобы успокоиться. Но, как бы приятно ни пах Энтони и какими бы шелковистыми ни казались его волосы, ее мысли витали в другом месте. Во всяком случае…
Но ей нравилось вдыхать его запах. Ей нравилось раздевать его, если было достаточно тепло, и прикасаться к его пухлому и мягкому розовому тельцу. Ей нравились запах его волос и младенческое молочное дыхание. Ей нравилось переворачивать его на живот и трогать его спинку, ножки и длинные ступни, вдыхать запах его шейки. Он безмятежно спал, не просыпаясь даже от всех этих ласк и прикосновений.
– Этот ребенок когда-нибудь просыпается? – спросил во время одного из обходов доктор Эдвард Ладлоу.
Медленно подбирая английские слова, Татьяна ответила:
– Считайте, что он лев. Спит двадцать часов в сутки, а ночью просыпается, чтобы отправиться на охоту.
– Видимо, ты поправляешься, – улыбнулся Эдвард. – Уже шутишь.
Татьяна печально улыбнулась в ответ. Доктор Ладлоу был худощавым привлекательным мужчиной с плавными движениями. У него были внимательные глаза. Он не повышал голоса, не размахивал руками. Его глаза, его речь, все его движения успокаивали. Он обладал прекрасным врачебным тактом, что является обязательным атрибутом хорошего врача. Татьяна считала, что ему лет тридцать пять. Он держался очень прямо – вероятно, в прошлом был военным. Она чувствовала, что может доверять ему.
Когда месяц назад Татьяна прибыла в порт Нью-Йорка, доктор Ладлоу принимал у нее роды, и она разрешилась сыном. Теперь он каждый день проведывал ее, хотя Бренда говорила, что обычно он работал на острове Эллис пару дней в неделю.
Взглянув на свои наручные часы, Эдвард сказал:
– Время идет к ланчу. Почему бы нам не прогуляться, если не возражаешь, и не перекусить в кафетерии? Надень халат, и пойдем.
– Нет-нет. – Ей не нравилось выходить из палаты. – А как же туберкулезная палочка?
Он отмахнулся от нее:
– Надень маску и выходи в коридор.
Она неохотно вышла. Во время ланча они сидели за одним из узких прямоугольных столов, стоящих по периметру большого зала с высокими окнами.
– Не слишком большая порция, – заметил Эдвард, глядя на свою тарелку. – Вот, возьми у меня немного говядины.
Он отрезал половину куска говядины с соусом и положил ей на тарелку.
– Спасибо, но посмотрите, сколько у меня еды, – сказала Татьяна. – У меня есть белый хлеб, есть маргарин. У меня есть картофель, рис и кукуруза. Так много еды…
Она сидит в темной комнате, и перед ней – тарелка с куском черного хлеба размером с колоду карт. В хлебе есть опилки и картон. Она берет нож с вилкой и медленно разрезает кусок на четыре части. Она съедает один кусочек, тщательно жует, с трудом проталкивая хлеб в пересохшую глотку, потом другой и, наконец, последний. Она особенно тянет с последним кусочком, так как знает, что до следующего утра другой еды не будет. Ей хочется быть сильной и оставить половину хлеба до ужина, но не получается. Подняв глаза от своей тарелки, она видит свою сестру Дашу. Ее тарелка давно пуста.
– Хорошо бы, приехал Александр, – говорит Даша. – У него может быть еда для нас.
«Хорошо бы, приехал Александр», – думает Татьяна.
Она вздрогнула, одна картофелина упала на пол. Наклонившись, Татьяна подняла ее, сдула пыль и съела, не говоря ни слова.
Эдвард уставился на нее, не донеся до рта вилку с куском говядины.
– Здесь есть сахар, и чай, и кофе, и сгущенное молоко, – дрожащим голосом продолжила Татьяна. – Есть яблоки и апельсины.
– Но зато почти нет курятины и говядины, очень мало молока и совсем нет сливочного масла, – возразил Эдвард. – Раненым нужно масло. Знаешь, они быстрее поправляются, если едят масло.
– Может быть, им не хочется быстрее поправляться. Может, им здесь нравится. – Татьяна, заметив, что Эдвард снова ее изучает, о чем-то задумалась. – Эдвард, вы говорите, у вас есть молоко?
– Немного, но да, натуральное молоко, не сгущенное.
– Принесите мне большой бак молока и деревянную ложку с длинной ручкой. Литров десять молока или двадцать. Чем больше, тем лучше. Завтра у нас будет масло.
– Какое отношение молоко имеет к маслу? – поинтересовался Эдвард; теперь настала очередь Татьяны удивленно смотреть на Эдварда, который сказал с улыбкой: – Я врач, а не фермер. Ешь-ешь. Тебе это нужно. И ты права. Несмотря ни на что, еды все же полно.
Глава 5
Морозово, 1943 год
За ним пришли ночью. Спавшего на стуле Александра грубо растолкали четверо мужчин и заставили его подняться.
Он медленно встал.
– Вы едете в Волхов получать повышение. Поторопитесь! Нельзя терять время. Нам предстоит пересечь озеро до рассвета. Немцы постоянно бомбят Ладогу.
Мужчина с землистым цветом лица, говоривший вполголоса, очевидно, был за старшего. Остальные трое не открывали рта.
Александр взял свой вещмешок.
– Оставьте это здесь, – велел мужчина.
– Но я солдат. Я всегда ношу с собой вещмешок.
– У вас есть при себе оружие?
– Конечно.
– Давайте его сюда.
Александр сделал к ним шаг. Он был на голову выше самого высокого из них. В своих невзрачных серых зимних пальто они чем-то напоминали бандитов. На пальто у них были маленькие синие нашивки – символ НКВД, Народного комиссариата внутренних дел, подобно тому как Красный Крест был символом международной помощи.
– Не могу понять, о чем вы меня просите, – стараясь сохранять спокойствие, сказал Александр.
– Вам же легче, – запинаясь, пробормотал первый мужчина. – Вы ведь ранены, так? Вам, должно быть, тяжело носить все эти шмотки…
– Это не шмотки. Это мои личные вещи. Их немного. Пойдемте! – громко произнес Александр, отходя от кровати и отодвигая людей в сторону. – Послушайте, товарищи, мы теряем время.
Это была неравная борьба. Он был офицером, майором. Их звания он не знал, не видя погоны на плечах. Они не имели над ним власти и, только выйдя из здания, могли лишить звания его самого. Тайная полиция предпочитала вершить свои дела без свидетелей, в темноте. Они не хотели, чтобы их услышали чутко спящие медсестры или раненые солдаты. НКВД нравилось, чтобы все выглядело оправданно. Раненого офицера отправляют среди ночи по льду озера, чтобы получить повышение по службе. Что в этом такого необычного? Но чтобы их притворство не раскрылось, пришлось оставить ему оружие. Как будто они могли отобрать его.
Когда они выходили из палаты, Александр заметил, что две соседние с ним койки пусты. Исчез солдат с затрудненным дыханием и еще один.
– Они тоже идут на повышение? – покачав головой, сухо спросил Александр.
– Без вопросов, просто идите, – велел один из мужчин. – Быстро!
Александру было трудновато идти быстро.
Пока они шли по коридору, он гадал, где сейчас спит Татьяна. За одной из этих дверей? Она где-то здесь? Пока еще так близко. Он сделал глубокий вдох, словно желая учуять ее.
Позади здания их ожидал бронированный грузовик. Он стоял рядом с джипом доктора Сайерза из Красного Креста. Александр разглядел в темноте красно-белую эмблему. Когда они приблизились к грузовику, из темноты, прихрамывая, вышел человек. Это был Дмитрий. Он согнулся над своей загипсованной рукой, а его лицо представляло собой черное месиво с распухшей шишкой вместо носа, – так с ним недавно обошелся Александр.
Дмитрий остановился и секунду молча смотрел на Александра, а потом сдавленным голосом, особо выделив фамилию Белов, произнес:
– Куда-то собираетесь, майор Белов?
– Дмитрий, не подходи ко мне, – сказал Александр.
Словно послушавшись его предостережения, Дмитрий сделал шаг назад, потом беззвучно засмеялся:
– Ты больше не причинишь мне вреда, Александр.
– Как и ты.
– О-о, поверь мне, – произнес Дмитрий вкрадчивым голосом, – я все еще могу навредить тебе.
И в тот момент, когда Александра подталкивали к грузовику НКВД, Дмитрий в исступлении откинул голову назад и погрозил Александру трясущимся пальцем, оскалив желтые зубы под распухшим носом и прищурив глаза.
Александр повернул голову, расправил плечи и, даже не взглянув в сторону Дмитрия, запрыгнул в грузовик и очень громко и четко, с явным удовольствием произнес:
– Твою же мать!
– Залезай в грузовик и заткнись! – гаркнул на Александра один из энкавэдэшников, а Дмитрию бросил: – Возвращайся в свое отделение, уже миновал комендантский час. Почему ты здесь околачиваешься?
В глубине грузовика Александр увидел своих дрожащих соседей по палате. Он не ожидал, что в грузовике вместе с ним окажутся еще двое солдат Красной армии. Он думал, будет только он и энкавэдэшники. Рисковать или жертвовать собой будут только они и он. А что теперь?
Один из энкавэдэшников схватил вещмешок Александра, но тот дернул его к себе. Мужчина не отпускал.
– Похоже, вам тяжело его нести, – сказал он. – Я заберу мешок и верну вам на том берегу озера.
– Нет, он останется у меня. – Александр покачал головой и вырвал мешок из рук энкавэдэшника.
– Белов…
– Сержант! – громко произнес Александр. – Вы разговариваете с офицером. Для вас я майор Белов. Оставьте мои вещи в покое. Поехали. У нас впереди долгий путь.
Улыбаясь про себя, он отвернулся, больше не обращая внимания на сержанта НКВД. Спина у него болела не так сильно, как он ожидал. Он мог ходить, прыгать, разговаривать, наклоняться, сидеть на полу грузовика. Его огорчала лишь собственная слабость.
Двигатель грузовика набрал обороты, и они начали удаляться – от госпиталя, от Морозова, от Татьяны. Александр глубоко вдохнул и повернулся к двоим мужчинам, сидящим перед ним.
– Кто вы, черт побери?! – спросил он.
Слова были грубыми, но тон миролюбивым. Александр вскользь оглядел солдат. Было темно, и он с трудом различал их черты. Они сидели, съежившись и прислонившись к борту грузовика. Тот, что поменьше ростом, был в очках, а тот, что повыше, с повязкой на голове, сидел, завернувшись в шинель. Видны были только его глаза, нос и рот. Его яркие и живые глаза различимы были даже в темноте. «Яркие» – не совсем подходящее слово. Дерзкие. Чего нельзя было сказать о глазах невысокого солдата. Тусклые.
– Кто вы? – повторил Александр.
– Лейтенант Николай Успенский. А это ефрейтор Борис Майков. Мы были ранены во время операции «Искра» пятнадцатого января, со стороны Волхова… Нас разместили в походной палатке, пока мы…
– Достаточно, – сказал Александр, протягивая руку.
Прежде чем продолжить, ему захотелось пожать каждому из них руку, чтобы понять, из какого они теста. С Успенским все было ясно – уверенное и дружеское рукопожатие. Не слабое, как у Майкова.
Александр сел, прислонившись спиной к борту грузовика, и нащупал гранату в сапоге. Черт возьми! Успенский был тем самым бойцом, которого Таня разместила в палате рядом с Александром, – тем самым, с одним легким, – и он тогда не слышал и не говорил. А вот сейчас он сидит, самостоятельно дышит, слушает, разговаривает.
– Послушайте, – начал Александр, – соберитесь с силами. Они вам понадобятся.
– Чтобы получить медаль? – недоверчиво спросил Майков.
– Если не возьмешь себя в руки и не перестанешь трястись, то получишь медаль посмертно, – сказал Александр.
– Как ты узнал, что я трясусь?
– Слышу, как стучат твои сапоги, – ответил Александр. – Успокойся, солдат!
Майков повернулся к Успенскому:
– Я говорил тебе, лейтенант, что это странно, когда тебя будят ночью…
– А я велел тебе заткнуться! – приказал Александр.
Через узкое оконце в передней части грузовика пробивался тусклый голубоватый свет.
– Лейтенант, – обратился Александр к Успенскому, – можешь встать? Мне надо, чтобы ты загородил окошко.
– В последний раз, когда я это слышал, моему соседу по казарме врезали, – с улыбкой произнес Успенский.
– Не сомневайся, здесь никому не врежут, – сказал Александр. – Вставай!
Успенский подчинился.
– Скажи правду. Мы получим повышение?
– Откуда мне знать?
Когда Николай загородил окошко, Александр снял сапог и вынул одну из гранат. Было так темно, что ни Майков, ни Успенский не увидели, что он сделал.
Он подполз к задней части грузовика и сел, прислонившись спиной к дверям. В кабине находились только два энкавэдэшника. Они были молоды, у них не было опыта, и ни один не хотел пересекать озеро из-за повсеместной опасности немецких обстрелов. Недостаток опыта у водителя проявлялся в его неспособности вести грузовик быстрее двадцати километров в час. Александр знал: если немцы отслеживают действия советской армии со своих позиций в Синявине, то неспешное движение грузовика не ускользнет от внимания разведки. Пешком он шел бы по льду быстрее.
– Майор, вы идете на повышение? – поинтересовался Успенский.
– Мне так сказали и разрешили оставить при себе оружие. Пока не услышу другого, буду оставаться оптимистом.
– Они не разрешили оставить при себе оружие. Я видел и слышал. У них просто не хватило силы отобрать его.
– У меня тяжелое ранение. – Александр достал папиросу. – Если бы захотели, отобрали бы.
Он закурил.
– У вас найдется еще одна? – спросил Успенский. – Я три месяца не курил. – Он пытался разглядеть Александра. – Не видел никого, кроме медсестер. – Он помолчал. – Правда, слышал ваш голос.
– Ты не хочешь курить, – сказал Александр. – Насколько я знаю, у тебя проблемы с легкими.
– У меня одно легкое, и моя медсестра нарочно поддерживала меня в больном состоянии, чтобы меня не отправили обратно на фронт. Вот что она для меня сделала.
– Вот как? – Александр старался не закрывать глаза при воспоминании о медсестре Николая – миниатюрной ясноглазой блондинке из Лазарева.
– Она приносила лед и заставляла меня вдыхать холодные пары, чтобы заставить легкие работать. Жаль, она не могла сделать для меня чего-то большего.
Александр протянул ему папиросу. Он хотел, чтобы Николай замолчал. Вряд ли Успенский обрадовался бы, узнав, что Татьяна спасла его лишь для того, чтобы он попал в лапы Мехлиса.
Вынув пистолет Токарева, Александр встал, направил оружие на заднюю дверь и выстрелил, выбив замок. Майков вскрикнул. Грузовик замедлил ход. Очевидно, люди в кабине были озадачены источником шума. Сидя на полу, Успенский больше не загораживал окошко. У Александра оставалось несколько секунд до остановки грузовика. Распахнув двери, он вытащил чеку из гранаты, приподнялся над крышей ползущего грузовика и бросил гранату вперед. Она приземлилась за несколько метров впереди по пути следования машины. Через пару секунд раздался оглушительный взрыв. Он успел лишь услышать блеяние Майкова: «Что это…» – когда его швырнуло из грузовика на лед. Он ощутил резкую боль в незалеченной ране на спине, подумав, что швы наверняка разойдутся.
Грузовик дернулся и с грохотом начал тормозить. Его занесло, он закачался и упал боком на лед, со скрежетом остановившись у проруби, проделанной гранатой Александра. И хотя прорубь была не так велика, грузовик был тяжелее сломанного льда. Лед трещал, и прорубь расширялась.
Александр поднялся и, прихрамывая, подбежал к задней двери, делая знак бойцам ползти к нему.
– Что это было? – прокричал Майков.
Он ударился головой, и у него шла носом кровь.
– Выбирайтесь из грузовика! – заорал Александр.
Успенский и Майков выполнили его команду – и как раз вовремя, так как передняя часть грузовика медленно погружалась под ладожский лед. Сидящие в кабине, вероятно, потеряли сознание при ударе о стекло и лед. Они не пытались выбраться.
– Майор, какого черта…
– Заткнись! Через три-четыре минуты немцы начнут обстреливать грузовик.
На самом деле Александр не собирался умирать на льду. До встречи с Успенским и Майковым он рассчитывал, что будет один, и после подрыва грузовика с энкавэдэшниками вернется на берег, в Морозово, и уйдет в леса. В последнее время у всех его надежд была, похоже, одна общая черта – недолговечность, черт возьми!
– Вы хотите остаться здесь, чтобы увидеть в действии эффективную немецкую армию, или хотите идти со мной?
– А как же те, что в кабине? – спросил Успенский.
– Это сотрудники НКВД. Куда, по-вашему, они везли вас на рассвете?
Майков попытался приподняться. Он собирался что-то сказать, но Александр пригнул его ко льду.
Они находились недалеко от берега, километрах в двух. Был предрассветный час. Кабина уже погрузилась, пробив во льду большое отверстие, в которое постепенно уходил весь грузовик.
– Простите меня, майор, – сказал Успенский, – но вы порете чушь. Я никогда не совершал промахов за все время службы. Они пришли не за мной.
– Да, – сказал Александр. – Они пришли за мной.
– Кто вы, мать вашу?!
Грузовик исчезал подо льдом.
Успенский уставился на лед, на дрожащего, ошеломленного Майкова с разбитым носом и рассмеялся:
– Майор, может быть, вы расскажете нам, что мы будем делать на открытом льду, когда грузовик затонет?
– Не беспокойтесь, – с тяжелым вздохом ответил Александр. – Обещаю вам, мы недолго останемся одни. – Кивнув в направлении удаленного берега с Морозовом, он достал два своих пистолета.
К ним приближался свет фар легкого военного внедорожника. Джип остановился в пятидесяти метрах от них, и из него выскочили пятеро мужчин с автоматами, нацеленными на Александра:
– Встать! Стоять на льду!
Успенский и Майков моментально встали, подняв руки вверх, но Александру не нравилось получать команды от младших офицеров. Он не собирался вставать, и на то была веская причина. Он услышал свистящий звук снаряда и закрыл голову руками.
Подняв голову, он увидел, что двое энкавэдэшников лежат ничком, а оставшиеся трое ползут к Александру, нацелив на него винтовки и шипя: «Лежать, лежать». «Может, немцы убьют их раньше меня», – подумал Александр. Он пытался рассмотреть берег. Где там Сайерз? Джип НКВД представлял собой удобную тренировочную мишень для немцев. Когда энкавэдэшники подползли близко к нему, Александр предложил им сесть в джип и вернуться в Морозово на умеренной скорости.
– Нет! – завопил один из них. – Мы должны доставить тебя в Волхов!
Просвистел следующий снаряд, упав на этот раз в двадцати метрах от джипа, единственного транспортного средства, на котором они могли добраться до Волхова или вернуться в Морозово. Если немцы попадут в джип, то группа людей останется на открытом льду не защищенной от немецкой артиллерии.
Лежа на животе, Александр уставился на энкавэдэшников, тоже лежащих на животе:
– Вы намерены ехать в Волхов под огнем немцев? Поехали.
Мужчины взглянули на бронированный грузовик, в котором везли Александра. Тот почти скрылся под водой. Александр с любопытством наблюдал, как инстинкт самосохранения борется с чувством долга.
– Давайте вернемся, – сказал один из энкавэдэшников. – Вернемся в Морозово и будем дожидаться дальнейших инструкций. Мы сможем доставить его в Волхов завтра.
– Полагаю, это мудрое решение, – заметил Александр, на которого Успенский взирал с изумлением. – Давайте все на счет «три». Бегите к джипу, пока его не взорвали.
Александр хотел не только выжить, но и сохранить свою одежду сухой. Если он вымокнет до нитки, его жизнь будет стоить немного. Он понимал: и в Волхове, и в Морозове ему не удастся найти сухую одежду. Если он останется в мокрой, то заболеет пневмонией, которая его погубит.
Все шестеро мужчин подползли к джипу. Энкавэдэшники приказали прочим военным залезть в кузов. Успенский и Майков с тревогой взглянули на Александра.
– Забирайтесь.
Туда же забрались двое энкавэдэшников. Успенский и Майков с облегчением выдохнули.
Александр достал папиросы и передал одну Николаю, а другую – побледневшему Майкову, но тот отказался.
– Почему вы это сделали? – шепотом спросил Успенский у Александра.
– Я скажу почему, – ответил Александр. – Просто потому, что я не хотел, чтобы меня повышали по службе.
Добравшись до берега, джип поехал в штаб. На пути они встретили медицинский транспорт, который направлялся к реке. Александр заметил на пассажирском сиденье доктора Сайерза. Александру удалось улыбнуться, хотя кончики пальцев, в которых он держал папиросу, у него дрожали. Все шло хорошо, как и следовало ожидать. Зрелище на льду вполне могло сойти за последствия атаки немцев. Трупы на льду, затонувший грузовик. Сайерз составит свидетельство о смерти, подпишет его, и будет казаться, что Александра никогда не существовало. НКВД будет благодарно, поскольку они предпочитали не афишировать свои аресты, и к тому времени, как Степанов узнает, что произошло на самом деле и что Александр жив, Татьяна и Сайерз уедут. Степанову не придется лгать Татьяне. Не имея фактической информации, он сам будет считать, что Александр вместе с Успенским и Майковым погибли на льду озера.
Проведя ладонью по волосам, Александр закрыл глаза, но тут же открыл их. Унылый русский пейзаж был лучше того, что всплывало перед его внутренним взором.
Все выиграют. НКВД не придется отвечать на вопросы Международного Красного Креста, Красная армия сделает вид, что скорбит по убитым и утонувшим бойцам, в то время как Александр останется в руках Мехлиса. Пожелай они убить его, убили бы сразу. Это было не в их правилах. Кошка любит поиграть с мышью, прежде чем разорвать ее на куски.
Они вернулись в Морозово около восьми часов утра, а так как в поселке уже кипела жизнь, их следовало спрятать до дальнейшей отправки. Александра, Успенского и Майкова бросили в тюрьму, устроенную в подвале бывшей школы. Это была бетонная камера шириной чуть больше метра и длиной меньше двух метров. Им приказали лечь на пол и не двигаться.
Камера была слишком короткой для Александра, чтобы он мог лежать на полу. Как только охранники ушли, трое мужчин сели и поджали ноги к груди. У Александра пульсировала рана. Сидение на холодном бетоне было ему не на пользу.
Успенский продолжал донимать его.
– Что тебе нужно? – поинтересовался Александр. – Хватит спрашивать. На допросе тебе не придется врать.
– Зачем нас допрашивать?
– Вас арестовали. Разве не ясно?
Майков смотрел на свои руки:
– О нет! У меня жена, мать, двое маленьких детей. Что с нами будет?
– У тебя? – спросил Николай. – Кто ты такой? У меня жена и два сына. Два маленьких сына. Наверное, моя мать тоже жива.
