Плутарх
Жизнеописания
XXIX. ЧТО ЖЕ касается нового имени Ромула – Квирина, то некоторые видят в нем имя бога войны, другие думают, что оно значит «гражданин», так как граждан римских зовут «квиритами». По мнению третьих, оно происходит от древнелатинского «квирис», копья, пики, вследствие чего одна из статуй Юноны, стоящая на копье, носит название Квиритиды. Точно так же копье, находящееся в Регии, носит имя Марса, копья же получают в награду отличившиеся на войне. Таким образом, Ромул был назван Квирином как бог войны или как бог, сражающийся копьем. На Квиринальском холме, получившем его имя, ему был выстроен храм. День, в который он исчез, называется «днем бегства народа» и Капратинскими нонами, так как тогда ходят для принесения жертвы за город, на Козье болото; коза по-латыни – «капра». На пути к этому месту для принесения жертв присутствующие громко выкрикивают имена, часто даваемые в Италии, например Марка, Луция, Гая и т. д., в подражание тем полным ужаса и смятения окликам, которыми обменивались тогда бегущие. Некоторые говорят, впрочем, что это делается не для изображения их состояния во время бегства, но из желания ободрить и поторопить друг друга, причем в подтверждение своего мнения приводят следующий рассказ.
Взявшие Рим галлы были выгнаны Камиллом; но государство не могло скоро оправиться от постигшего его удара. В его пределы вступила сильная неприятельская армия под начальством Ливия Постума. Он расположился с войсками невдалеке от Рима и отправил затем посла объявить, что латинцы желают возобновить прежние, ослабевшие от времени дружбу и родственные отношения и новыми брачными связями вторично соединить оба народа и что, если им пошлют достаточное число девушек и вдов, они заключат с римлянами мир и дружбу, точно так же, как то было у них раньше с сабинцами.
При этом известии римлянами овладел страх перед грозившею им войною; но в то же время выдачу женщин они считали таким же позором, как рабство. Одна рабыня, Филотида, по-другому – Тутола, помогла им выйти из затруднения. Она советовала им не исполнять ни одного из требований, а прибегнуть к хитрости, не обнажая оружия и не выдавая женщин. Хитрость состояла в том, что сама Филотида вместе с другими красивыми рабынями должны были одеться в платье свободнорожденных женщин и отправиться к неприятелям. Затем Филотида должна была зажечь ночью огонь – условный знак, чтобы вооруженные римляне напали на неприятелей во время сна. План этот был приведен в исполнение: латинцы дались в обман. Филотида зажгла огонь на высокой дикой фиге, но скрыла его сзади покрывалами и платками, так что неприятель не видал огня, римляне же прекрасно видели его. Когда они заметили сигнал, то быстро выбежали из города, причем часто называли в воротах друг друга по именам для того, чтобы не медлить. Они неожиданно напали на неприятеля и разбили его, учредив в память этой победы праздник. Ноны называются «Капратинскими» потому, что дикая фига по-латыни – «капрификус». Римляне угощают тогда своих жен за городом, в тени диких фиг. Рабыни ходят взад и вперед, собираются в кучки и говорят различные шутки, затем начинают бить одна другую и кидаться каменьями в знак того, что они стояли когда-то на стороне римлян и принимали участие в сражении. Это объяснение принято не всеми историками. Напротив, обычай называть друг друга днем по имени и ходить для принесения жертвы на Козье болото, словно на праздник, находит себе более подтверждения в первом рассказе. Быть может, однако, оба эти случая имели место в один день, но в разное время.
По преданию, Ромул исчез на пятьдесят пятом году от рождения, после тридцативосьмилетнего царствования.
[Сопоставление]
XXX (I). ВСЕ, ЧТО я мог узнать самого интересного о жизни Ромула и Тесея, заключается в следующем. Во-первых, один из них добровольно, по собственному желанию, имея возможность править Трезеной, наследством, которым мог гордиться, сам, никем не принуждаемый, решился совершить великие подвиги; другой, не желая быть рабом и наказанным, сделался храбрым, по выражению Платона, конечно от страха, и принужден был решиться на смелое дело из боязни перед угрожавшим ему ужасным несчастьем. Далее, величайшим подвигом для одного было убить альбанского царя, тогда как другой мимоходом, готовясь к дальнейшим подвигам, убил Скирона, Синида, Прокруста и Коринета, причем, наказав их, освободил Грецию от кровожадных деспотов, прежде чем кто-либо узнал имя своего спасителя. Один мог ехать по морю, не подвергаясь опасности, не рискуя быть обиженным разбойниками. Ромулу же при жизни Амулия нельзя было жить спокойно. Важным доказательством справедливости этих слов служит то обстоятельство, что, тогда как один, никем не обиженный, напал на злодеев для защиты других, братья позволяли царю оскорблять всех, пока не оскорбили их самих. Если одному ставят в подвиг то, что он получил рану в сражении с сабинцами, убил Акрона и вел несколько победоносных войн, этим подвигам мы можем противопоставить битву с кентаврами и поход амазонок. Смелый план Тесея избавить сограждан от платежа дани Криту и отдать себя на съедение чудовищу, быть или жертвой за смерть Андрогея или – что самое легкое в сравнении с тем, о чем я говорил выше, – рабом надменных, враждебно относившихся к нему людей, исполнять низкие, позорные работы, отплыв добровольно вместе с девушками и мальчиками, – этот план можно назвать в высшей степени смелым, как и великодушным, честною заботою об общем благе, жаждой славы и доблести. Мне кажется, философы вполне правы, говоря, что любовь боги посылают, заботясь о спасении молодых людей. По крайней мере, любовь Ариадны к Тесею, по моему мнению, более чем что-либо другое имеет право считаться делом богов, желавших быть орудием его спасения. Ее чувства к нему следует не порицать, но удивляться, что так поступали не все мужчины и женщины. Если это выпало на долю одной ей, она, на мой взгляд, вполне заслужила любовь бога за свое стремление к прекрасному, честному и идеальному.
XXXI (II). ОБА, ТЕСЕЙ и Ромул, были созданы для того, чтобы управлять, и ни один из них не сумел быть царем. Оба они свернули с прямого пути и произвели перемены в государственном устройстве: один ввел демократию, другой – тиранию, и оба ошиблись, но из различных побуждений. Царь должен прежде всего заботиться о сохранении своей власти, сохранить же ее можно – удаляясь от недозволенного и стремясь к дозволенному. Кто или слишком добр, или слишком строг, тот перестает быть царем или правителем, – он начинает заискивать перед народом или превращается в деспота и становится предметом ненависти и презрения для своих подданных, хотя в первом случае выказывает свое мягкое, доброе сердце, как во втором – навлекает на себя обвинение в себялюбии и жестокости.
XXXII (III). ЕСЛИ не следует приписывать гневу богов даже всех наших несчастий, но искать причины их в различии нравов и страстей, никто не станет оправдывать необдуманного гнева Ромула, его безрассудного раздражения по отношению к брату. Снисхождения заслуживает тот, кого, подобно сильному удару, потрясли и лишили равновесия более важные причины. Если Ромул поссорился с братом, взвесив все обстоятельства дела, по зрелом размышлении, из желания общей пользы, нельзя поверить, что такой ужасный гнев овладел его рассудком внезапно; в то же время Тесей был вооружен против сына, ослепленный любовью, ревностью, вследствие клеветы женщины – чувствами, которые чужды только немногим людям. Важнее всего то, что Ромул доказал свое раздражение на деле, что имело печальный конец; гнев же Тесея ограничился одной бранью и старческими проклятиями. Дальнейшая участь его сына зависела от выпавшего на его долю жребия. Вот все, что можно сказать в оправдание Тесея.
XXXIII (IV). ЧТОБЫ достичь великого, Ромулу пришлось начать с самого малого. Прежние рабы, свинопасы, раньше, чем сделаться свободными, освободили почти всех латинцев и в одно время заслужили в высшей степени почетные прозвища «убийц рабов», «спасителей родных», «царей народов» и «основателей городов» – не «пришлецов», как Тесей, который составил один город из соединения многих общин и уничтожил много городов, носивших имена древних царей и героев. Ромул сделал то же, но позже. Он заставил неприятелей переселиться, разрушить свои прежние жилища и соединиться с победителями. Прежде всего ему не приходилось ни населять вновь, ни увеличивать города, существовавшего раньше, – он основал новый город и, основав его, приобрел себе землю, отечество, царскую власть, род, жену и родственников. Он никого не убивал, не лишал жизни, напротив, был благодетелем бездомных скитальцев, желавших сделаться гражданами. Он не убивал разбойников и злодеев, но покорил народы силой оружия, завоевал города и отпраздновал свой триумф над царями и вождями.
XXXIV (V). БЫЛ ЛИ он убийцей несчастного Рема – вопрос нерешенный. Большая часть писателей обвиняет в этом других; все же он спас, как всем известно, от смерти свою мать, своего деда – от позорного, бесславного рабства и посадил его на престол Энея. Много добра сделал он добровольно и никому не навредил даже невольно. Но забывчивость Тесея и его небрежность относительно условия, перемены паруса едва ли найдут, на мой взгляд, горячего защитника, и даже снисходительные судьи едва ли оправдают его от обвинения в отцеубийстве. Этого не мог не понять один аттический писатель, который, видя, как трудно оправдать в этом Тесея его защитникам, сочинил, будто Эгей, желая скорей увидеть приближавшийся корабль, быстро побежал в Акрополь, но поскользнулся и упал. Как будто у царя не было провожатых или, когда он спешил к морю, с ним не было рабов!
XXXV (VI). В ПОХИЩЕНИЯХ женщин Тесей не может найти достаточно справедливого оправдания своим поступкам, во-первых потому, что они были часты, – он похитил Ариадну, Антиопу, трезенку Анаксо и в заключение всего Елену, когда сам был стариком, а она еще не достигла половой зрелости, была ребенком, а сам он был уже в годах, когда ему не следовало думать даже и о законном браке, – во-вторых потому, что афинянки, потомки Эрехтея и Кекропа, умели рожать детей ничуть не хуже девиц-трезенок, спартанок или амазонок. Это он делал, вероятно, из сладострастия и похоти. Ромул похитил, во-первых, около восьмисот женщин, но взял себе не всех, а говорят, одну Герсилию, других же разделил между лучшими из граждан. Затем он окружил этих женщин таким уважением и любовью, так справедливо относился к ним, что заставил считать их похищение – нанесенное им оскорбление – в высшей степени прекрасным поступком и делом высокой государственной мудрости, имевшими целью сближение народов. Таким образом, они слились, образовали одно целое, что стало впоследствии источником взаимной любви и величия государства. Само время свидетель того, сколько целомудрия, дружбы и крепости союза было в заключенных царем браках: в продолжение двухсот тридцати лет ни один муж не решился развестись с женою, ни одна жена – с мужем. Греческие ученые знают имя первого отцеубийцы или матереубийцы; точно так же каждый римлянин знает, что Корнелий Спурий первым дал развод жене из-за ее бесплодия. Последствия деяний Ромула свидетельствуют об их правильности: благодаря бракам царская власть сделалась общею, так же как оба народа получили право гражданства; но любовные связи Тесея не принесли афинянам ни дружбы, ни союза с другими народами, напротив, имели своим следствием вражду, войны, убийства граждан и, наконец, потерю Афин. Только с трудом, и то благодаря снисходительности неприятелей, которым афиняне поклонялись, называя их богами, они не испытали участи Трои по вине нового Париса. Мать Тесея не подвергалась опасностям, но испытала участь Гекабы: сын оставил, предал ее, если только рассказ о ее плене не выдумка, хотя было бы желательно, чтобы это вместе со многим другим оказалось ложью. Большая разница и в том, какое участие принимали, по рассказам, боги при их рождении. Боги очень желали спасения Ромула, между тем как оракул, данный Эгею и запрещавший ему вступать в связь с иностранкой, доказывает, что Тесей родился против воли богов.
Ликург и Нума Помпилий
Ликург
I. В ОБЩЕМ, ни один из рассказов о законодателе Ликурге не заслуживает полного доверия. О его происхождении, путешествиях, смерти, наконец о его законах и политической деятельности существуют разноречивые показания; но особенно мало сходства в рассказах о времени его жизни.
Одни считают его современником Ифита, принимавшим вместе с последним участие в установлении перемирия на время Олимпийских игр, – мнение, разделяемое и философом Аристотелем, который ссылается на надпись на диске в Олимпии, где упоминается имя Ликурга. Другие, придерживаясь при хронологических вычислениях списков династий древних спартанских царей, например Эратосфен и Аполлодор, говорят, что он жил незадолго до первой олимпиады. Тимей принимает двух Ликургов, живших в Спарте в разное время. Одному из них предание приписывает то, что сделано обоими. Старший из них был почти современником Гомера или, как утверждают некоторые, даже лично знал Гомера. К древнему времени относит его жизнь и Ксенофонт, называя несколько раз современником Гераклидов. Но, вероятно, под «Гераклидами» он понимал древнейших царей, ближайших родственников Геракла, так как «Гераклидами» назывались и позднейшие спартанские цари.
Ввиду сбивчивости показаний историков мы постараемся описать жизнь Ликурга на основании тех данных, которые всего менее противоречат друг другу, и рассказов лиц, заслуживающих полного доверия.
Поэт Симонид называет, например, отцом Ликурга не Эвнома. По его словам, Ликург и Эвном были сыновьями Пританида. Большинство, однако, приводит другую родословную: если верить им, Прокл, сын Аристодема, был отцом Соя. Сой имел сына Эврипонта, последний – Пританида, этот – Эвнома, Эвном от первой жены – Полидекта, от второй, Дионассы, – Ликурга. Таким образом, по историку Диевтихиду, Ликург является потомком Прокла в шестом колене и Геракла в одиннадцатом.
II. ИЗ ЕГО ПРЕДКОВ самым знаменитым был Сой, в царствование которого спартанцы обратили илотов в рабство и присоединили к своим владениям значительную часть Аркадии. Говорят, Сой, окруженный однажды клиторцами в неудобной для сражения и безводной местности, предложил им заключить мир и возвратить завоеванную у них землю, если они позволят ему и всему его войску напиться из ближайшего источника. Мир был заключен под клятвою. Тогда он собрал свое войско и обещал отдать престол тому, кто не станет пить. Но никто не мог побороть себя, все утолили жажду, только один царь, спустившись вниз на глазах всех, лишь плеснул на себя водой в присутствии неприятелей. Он отступил, но не вернул завоеванной им земли, ссылаясь на то, что «не все пили».
Несмотря на все уважение к нему за его подвиги, его род называли не его именем, а Эврипонтидами, по имени его сына: вероятно, Эврипонт, заискивая перед народом, желая приобрести любовь черни, поступился частью своих прав неограниченного монарха. Вследствие этих послаблений народ поднял голову. Следующие затем цари были или ненавидимы народом за свою строгость по отношению к нему, или становились предметом насмешек за свою уступчивость и слабохарактерность, поэтому в Спарте долго царили безначалие и смуты, жертвами которых пал и царь, отец Ликурга. Желая разнять драку, он был ранен кухонным ножом и умер, оставив престол своему старшему сыну, Полидекту.
III. КОГДА вскоре скончался и Полидект, все считали законным наследником престола Ликурга, и действительно, он правил государством, пока ему не сказали, что его невестка беременна. Узнав об этом, он объявил, что, если новорожденный окажется мальчиком, он передаст престол ему, лично же будет управлять государством в качестве опекуна. Опекунов сирот-царей спартанцы называли «продиками».
Между тем вдовствующая царица завела с ним тайные сношения и говорила, что готова вытравить свой плод, чтобы выйти замуж за него, когда он будет царем. Ликург ужаснулся ее жестокости, но не ответил отказом на ее предложение, сказал, что он в восторге от него, ничего против не имеет, только советует ей не вытравлять плода, беречь себя, не губить своего здоровья приемом сильнодействующих средств и объявил, что постарается убить ребенка тотчас же после его рождения. Таким образом ему удалось обмануть царицу, пока ей не пришло время разрешиться от бремени. Когда он заметил, что роды близки, он отправил во дворец нескольких человек в качестве свидетелей разрешения ее от бремени, а также для надзора за ней, приказав им в случае рождения девочки передать ее женщинам, мальчика принести к нему, что бы он ни делал. Царица родила. В это время он сидел за обедом вместе с высшими сановниками. Рабы явились к нему с малюткой на руках. Он взял его и обратился к присутствующим со словами: «Вот, спартанцы, ваш царь!» Он положил его на трон и назвал Харилаем, так как все радовались и приходили в восторг от его великодушия и справедливости. Ликург царствовал всего восемь месяцев, но успел заслужить глубокое уважение от своих сограждан. Ему повиновались не только по одному тому, что он был царским опекуном и имел в руках верховную власть, большинство охотно исполняло его приказания, слушалось его из уважения к его нравственным качествам. Но у него были и завистники, старавшиеся помешать успехам молодого человека, главным образом родня и приближенные матери-царицы, считавшей себя оскорбленной. Брат ее, Леонид, позволил себе однажды кровно обидеть его, сказав, между прочим, что он отлично понимает, рано или поздно, только Ликург будет царем, желая этим навлечь подозрение на Ликурга и заранее оклеветать его как заговорщика, если с царем случится какое-либо несчастье. Подобного рода слухи распускала и царица. Глубоко оскорбленный и не желавший подвергаться случайностям, Ликург решил покинуть родину, отклонить от себя подозрения и пробыть в путешествии до тех пор, пока его племянник подрастет и будет иметь наследника.
IV. УЕХАВ, он прежде всего посетил Крит. Изучая его государственное устройство и беседуя с самыми известными из граждан, он хвалил некоторые из их законов и обращал на них внимание, чтобы перенести их и ввести в употребление у себя в отечестве, но некоторые не считал заслуживающими этого. Он очаровал своим любезным и дружеским обращением и уговорил переселиться в Спарту одного из уважаемых за свой ум и государственную мудрость островитянина – Фалета. Он слыл лирическим поэтом, на деле же преследовал те же цели, и лучшие из законодателей. В своих стихотворениях он желал пробудить любовь к порядку и согласию. Их мелодия притом много способствовала установлению порядка и прекращению раздоров. Слушавшие их незаметно для себя смягчали свои нравы; в их сердца глубоко западало стремление к прекрасному взамен царившей до этого между ними вражды, так что этот человек в известной степени указал Ликургу путь для воспитания его народа.
Из Крита Ликург поплыл к берегам Азии. Он желал, говорят, сравнить простоту и суровость образа жизни критян с роскошью и изнеженностью ионийцев – как врач сравнивает хилое и болезненное тело со здоровым – и таким образом увидеть разницу между их образом жизни и государственным устройством. Здесь он, вероятно, в первый раз узнал о существовании поэм Гомера, которые хранились у потомков Креофила. Он заметил, что между местами, чтение которых может доставить удовольствие, приятное развлечение, есть такие, которые заслуживают не меньшего внимания благодаря заключающимся в них правилам политики и нравственности, поэтому охотно списал их и собрал, чтобы привезти домой. Об этих поэмах греки имели уже смутные представления. У небольшого числа лиц были отрывки из них, между тем как сами поэмы переходили из уст в уста в не имевших между собою связи отрывках. Ликург был первым, кому мы обязаны знакомству с ними в их полном виде.
Египтяне уверяют, что Ликург был и у них и что ему в особенности понравились существовавшие там обособленные касты воинов, вследствие чего он ввел то же и в Спарте и, образовав отдельное сословие ремесленников и мастеровых, явился основателем класса настоящих, чистых граждан. С египтянами согласны и некоторые греческие писатели; но, насколько мне известно, только один спартанец, Аристократ, сын Гиппарха, утверждает, что Ликург был на севере Африки и в Испании, а также что он путешествовал по Индии, где будто бы разговаривал с гимнософистами.
V. МЕЖДУ тем спартанцы жалели об отъезде Ликурга и не раз приглашали его вернуться. Они говорили, что их нынешние цари отличаются от подданных только титулом и тем почетом, которым они окружены, в то время как он создан для того, чтобы властвовать и оказывать на других нравственное влияние. Впрочем, и сами цари были не против его возвращения: они надеялись с его помощью сдержать наглость толпы. Он вернулся и немедленно приступил к преобразованию существующего порядка, к коренным реформам государственного устройства, – по его мнению, отдельные законы не могли иметь ни успеха, ни пользы; как у человека больного, страдающего притом различными болезнями, следует совершенно выгнать болезнь смесью лекарств со слабительным и предписать ему новый образ жизни.
С этой целью он прежде всего отправился в Дельфы. Принесши богу жертву, он вопросил его и вернулся домой с тем известным оракулом, где пифия назвала его «любимцем богов» и скорее «богом, нежели человеком». Когда он просил дать ему «лучшие» законы, она отвечала, что бог обещает ему, что лучше его законов не будет иметь ни одно государство.
Этот ответ ободрил его, и он обратился к самым влиятельным гражданам с просьбой оказать ему поддержку. Но прежде всего он открылся своим друзьям, затем постепенно привлек на свою сторону еще большее число граждан и склонил их принять участие в его планах. Выбрав удобное время, он приказал тридцати аристократам явиться вооруженными утром на площадь, желая напугать, навести страх на своих противников, если бы такие оказались. Гермипп сохранил имена двадцати самых знатных из них; но самым ревностным помощником Ликурга в деле составления новых законов был Артмиад. В самом начале этой суматохи царь Харилай убежал в храм Афины Меднодомной – он испугался, что все случившееся является заговором против него, но затем склонился на увещевания, взял с граждан клятву, вышел и принял участие в преобразованиях. Он был слабохарактерен. Говорят, например, другой его товарищ по престолу, Архелай, сказал хвалившим молодого царя: «Разве Харилая можно назвать дурным человеком, если он не сердится даже на негодяев?»
Из многих преобразований, введенных Ликургом, первым и самым важным было учреждение им Совета старейшин (герусии), который, сдерживая в известных границах царскую власть и в то же время пользуясь одинаковым с нею числом голосов при решении важнейших вопросов, служил, по выражению Платона, и якорем спасения, и доставлял государству внутренний мир. До сих пор оно не имело под собою прочной почвы, – то усиливалась власть царя, переходившая в деспотизм, то власть народа в форме демократии. Власть старейшин (геронтов) была поставлена в середине и как бы уравновешивала их, обеспечивая полный порядок и его прочность. Двадцать восемь старейшин становились на сторону царя во всех тех случаях, когда следовало дать отпор демократическим стремлениям. С другой стороны, они в случае необходимости оказывали поддержку народу в его борьбе с деспотизмом. По словам Аристотеля, число старейшин было такое потому, что из прежних тридцати сообщников Ликурга двое отказались участвовать в его предприятии из страха. Сфер, напротив, говорит, что число сообщников Ликурга было то же, что сначала, – быть может потому, что число это четное, получаемое от умножения семи на четыре, и так же, как и шесть, равное сумме своих делителей. На мой же взгляд, старейшин было столько для того, чтобы вместе с двумя царями их было в общем тридцать человек.
VI. ЛИКУРГ считал это учреждение настолько важным, что послал в Дельфы вопросить о нем оракула и получил от него следующий ответ, так называемую «ретру»: «Выстрой храм Зевсу-Гелланию и Афине-Геллании, раздели народ на филы и обы, учреди совет из тридцати членов вместе с вождями, и пусть время от времени народ сбирается между Бабикой и Кнакионом. Предлагать законы и собирать голоса должен ты, окончательное же решение должно принадлежать народу». Учредить «филы» и «обы» – значит разделить народ на мелкие единицы, которые оракул назвал «филами», другие – «обами». Под вождями следует понимать царей. «Созывать Народное собрание» выражено словом «апелладзейн» – по мнению Ликурга, первым внушил ему мысль издать законы Аполлон Дельфийский. Бабика и Кнакион называются в настоящее время Энунтом. Аристотель говорит, что Кнакион – река, Бабика – мост. Между двумя этими пунктами происходили в Спарте Народные собрания. Ни портика, ни другого какого-либо здания там не было: по мнению Ликурга, это не только не делало присутствующих умнее, но даже вредило им, давая им повод болтать, хвастаться и развлекаться пустяками, когда они во время Народного собрания станут любоваться статуями, картинами, театральными портиками или роскошно украшенным потолком здания Совета. В Народных собраниях никто не имел права высказывать своего мнения. Народ мог только принимать или отвергать предложения геронтов и царей. Впоследствии, когда народ стал искажать, извращать предложения, вносившиеся на его обсуждение, сокращая или дополняя их, цари Полидор и Теопомп в прежней ретре сделали следующую прибавку: «Если народ постановит дурно, царям и старейшинам уйти», другими словами, они не должны были утверждать его решений, а вообще распустить собрание, объявить закрытым, так как оно приносило вред, искажая и извращая их предложения. Им даже удалось убедить граждан, что так приказал оракул. Об этом говорит следующее место из Тиртея:
Те, кто в пещере Пифона услышали Феба реченье,
Мудрое слово богов в дом свой родной принесли:
Пусть в Совете цари, которых боги почтили,
Первыми будут; пускай милую Спарту хранят
С ними советники-старцы, за ними – мужи из народа,
Те, что должны отвечать речью прямой на вопрос.
VII. НЕСМОТРЯ на то, что Ликург не передал государственной власти в одни руки, олигархия в чистом ее виде все еще продолжала заявлять о себе, поэтому его преемники, замечая, что она переступает предел возможного и становится невыносимой, учредили для обуздания ее, как выражается Платон, должность эфоров. Первыми эфорами при царе Теопомпе были Элат и его товарищи, что имело место спустя около ста тридцати лет после Ликурга. Говорят, жена Теопомпа упрекала его за то, что он передает своим детям меньшую власть, чем он получил сам. «Да, меньшую, – отвечал царь, – зато более прочную». Действительно, потеряв то, что для них было лишним, спартанские цари избегли зависти, грозившей им опасностью. Им не пришлось испытать того, что пришлось испытать царям мессенским и аргосским со стороны их подданных, когда они не пожелали поступиться чем-либо из своих прав в пользу демократии. Ум и прозорливость Ликурга делаются вполне понятными тогда только, если обратить внимание на те смуты и ссоры, которые происходили у единоплеменников и соседей спартанцев – мессенцев и аргосцев. Им достались сначала по жребию даже лучшие участки в сравнении со спартанцами; но счастье их продолжалось недолго. Своеволие царей и неповиновение народа положили конец существовавшему порядку вещей и дали возможность убедиться, что законодатель спартанцев, поставивший каждой власти свои пределы, был для них истинным даром неба, ниспосланным для их счастья. Но об этом речь впереди.
VIII. ВТОРЫМ из преобразований Ликурга, и самым смелым из них, было деление им земель. Неравенство состояний было ужасное: масса нищих и бедняков угрожали опасностью государству, между тем как богатство было в руках немногих. Желая уничтожить гордость, зависть, преступления, роскошь и две самые старые и опасные болезни государственного тела – богатство и бедность, он убедил сограждан отказаться от владения землею в пользу государства, сделать новый ее раздел и жить всем на равных условиях, так чтобы никто не был выше другого, – отдавая пальму первенства одним нравственным качествам. Неравенство, различие одного от другого должно было выражаться только в порицании за дурное и похвале за хорошее. Приводя свой план в исполнение, он разделил всю остальную Лаконию на тридцать тысяч земельных участков для жителей окрестностей Спарты, периэков и на девять тысяч – округ самой Спарты: столько именно было спартанцев, получивших земельный надел. Некоторые говорят, что Ликург выделил только шесть тысяч участков и что три тысячи остальных прибавлены позже Полидором, другие же – что из девяти тысяч участков половину роздал он, половину – Ликург. Каждый участок мог давать ежегодно семьдесят медимнов ячменя для мужчины и двенадцать – для женщины, кроме того, некоторое количество вина и масла, чего, по мнению Ликурга, было достаточно, чтобы прожить не болея, в добром здоровье, и не нуждаясь ни в чем другом. Говорят, когда он возвращался потом домой и проходил по Лаконии, где только что кончилась жатва, он увидел ряды снопов одинаковой величины и сказал с улыбкой, обращаясь к своим спутникам, что вся Лакония кажется ему наследством, которое только разделили поровну многие братья.
IX. ЧТОБЫ окончательно уничтожить всякое неравенство и несоразмерность, он желал разделить движимое имущество, но, видя, что собственнику будет тяжело лишиться своей собственности прямо, пошел окольным путем и сумел обмануть своими распоряжениями корыстолюбивых людей. Прежде всего он изъял из обращения всю золотую и серебряную монету, приказав употреблять одну железную, но и она была так тяжела, так массивна при малой своей стоимости, что для сбережения дома десяти мин нужно было строить большую кладовую и перевозить их на телеге. Благодаря такой монете в Лаконии исчезло много преступлений: кто решился бы воровать, брать взятку, отнимать деньги другого или грабить, раз нельзя было скрыть своей добычи, которая к тому же не представляла ничего завидного и которая даже разбитою в куски не годилась ни на что? Говорят, Ликург велел опускать раскаленное железо в уксус. Этим он лишал его твердости, делал ни на что не годным, бесполезным по своей хрупкости для выделки из него каких-либо вещей. Затем Ликург изгнал из Спарты все бесполезные, лишние ремесла. Впрочем, если б даже он не изгонял их, большая часть из них все равно исчезла бы сама собою вместе с введением новой монеты, так как их вещи не нашли бы себе сбыта, – железные деньги не ходили в других греческих государствах; за них ничего не давали и смеялись над ними, вследствие чего на них нельзя было купить себе ни заграничных товаров, ни предметов роскоши. По той же причине чужеземные корабли не заходили в спартанские гавани. В Спарту не являлись ни ораторы, ни содержатели гетер, ни мастера золотых или серебряных дел – там не было денег. Таким образом, роскошь, не имея больше того, что могло поддерживать ее, давать ей средства к существованию, постепенно исчезла сама собой. Богач не имел никакого преимущества перед бедным, так как богатством нельзя было похвастаться публично, – его следовало хранить дома, где оно было мертвым грузом. Поэтому все предметы первой необходимости – кровати, стулья, столы – спартанской работы считались значительно лучше других. В особенности славился спартанский котон, очень удобный, как говорит Критий, в походе, так как из него приходилось пить по необходимости иногда воду, – он скрывал ее неприятный цвет, а так как вогнутые края задерживали грязь, то вода, которую приходилось пить, была чистой. За все это следует благодарить законодателя. Ремесленники, работавшие прежде предметы роскоши, должны были употреблять с тех пор свой талант на изготовление предметов первой необходимости.
