Петр Вяземский
Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива
Кн. Вяземский.
I. Письмо В. А. Жуковского
Христос воскресе, милый друг! Я хотел писать тебе в самый первый день праздника; в этот день я мысленно был у тебя в гостях, да отчасти и лично: в Бадене есть место, которое составляет частицу твоего семейного дома[1]; туда я ходил с женой и детьми; на крест повесили венок из весенних цветов; на камне, очищенном от моху, скопившагося в нынешний год, выразилось чисто имя, дающее ему смысл: он как будто ожил. В этом проявлении имени проявилось видимо Воскресение: имя, знак существа, переживает земную жизнь, оно не умирает на земле – так-же, как душа вне земли не умирает. Посылаю тебе с этого гроба в ответ: «воистину воскресе!» – ответ, который ухо не слыхало, но который, конечно, был мне сказан. Я получил от Булгакова[2] письмо, которое потревожило мне душу возможностью беды, к счастию уже нас миновавшей. Он писал мне о болезни твоего Павла и о болезни Екатерины Андреевны[3], но закончил свое извещение добрым словом, что все прошло благополучно. Твое испытанное сердце было, конечно, испугано. Сохрани их Бог! Хотя я и далеко от вас, и много лет мы розно; но я все принадлежу к семье вашей, как близкий родной. Скажи это от меня Екатерине Андреевне: я всем сердцем к ней привязан. Моя любовь к памяти Карамзина не утратила теплоты своей; мысль о нем всегда меня глубоко трогает. Авось, наконец доберусь нынешним летом до вас и до отечества. Мой отъезд назначен в конце июля н. с. Из Бадена должен однако везти жену в Остенду под удары приливных волн океана. Это не радует меня, но делать нечего. Если б я мог надеяться от тебя письма, то попросил-бы тебя уведомить, где все вы, т. е. ты и Екатерина Андреевна с семьей, будете в начале августа? Ибо я не прежде, как в августе могу быть в Петербурге (оставив жену в Дерпте). Из Петербурга в Москву, из Москвы в Дерпт – вот мой маршрут. – Перечитываю письмо твое, и это второе чтение также меня живо трогает, как и первое. Особенно то, что ты говоришь о Павле…… Сохрани Бог тебе и ему эту домашнюю жизнь, эту любовь к занятиям; дипломатическая служба, я думаю, менее нарушит их, нежели жизнь Петербургская; особенно в Гаге будет ему приятно: там нет такой возни, как в других местах; с Мальтицом, тамошним министром, кажется, легко ужиться. Если действительно Павел попадет в Гагу, то пускай он о том уведомит меня в Остенду: чего доброго, может быть, найдется возможность и повидаться с ним…….. Когда поговорим с тобою о Иерусалиме? Жаль, жаль, до крови жаль, что ты, который во время оно был так жив на переписку, не сделал себе закона, будучи в Палестине, писать ко мне. Сколько-бы сохранилось в этих письмах такого, что уже пропало в воспоминании. Правда, часто прошедшее живее настоящего; но оно не имеет характера современности, которая и старым календарям дает прелесть романа. Ты не решишься привесть в порядок своих путевых записок по той же самой причине, по которой до сих пор еще не собрал и не привел в порядок своих стихотворений. Напрасно жалеешь, что не я, а ты ездил в Палестину: твои письма были-бы, конечно, гораздо привлекательнее и оригинальнее моих. Я-бы ничего так не желал, как видеть собрание твоих писем; у меня теперь хранятся все твои письма к Тургеневу, и я-бы уже давно сделал из них выбор, но глаза неймут твоих каракулек…….. Ты спрашиваешь, какая огромная работа у меня на руках? В то время, когда я об этом писал к Плетневу, я хотел заняться многими работами вдруг и думал, что все они могут быть кончены в те шесть месяцев, которые надлежало мне прожить на покое в Бадене. Не тут-то было. Нельзя командовать фрунтом работы, как фрунтом послушных дисциплине солдат. Я едва-ли успею окончить часть одной работы. Мне хотелось сделать вам сюприз и привести всю переведенную мной Илиаду. Притом я думал иметь время составить первоначальный учебный курс для моих детей, к которым я принялся в учители, – курс по особенной, мной изобретенной мнемоникологической методе; сверх того надеялся мало-помалу поправить сделанный мной для себя самого перевод Нового Завета и еще кое-что, о чем не говорю, понеже некогда входить в подробности….[4] Но из всех этих предприятий пошло в ход одно только педагогическое, которое надо спешить кончить, пока глаза, уши, руки и ноги кое-как служат. Илиады переведено полторы песни, и с нею бы я сладил легче, нежели с Одиссеею; ибо в ней более поэтического и высокого, которым гораздо удобнее владеть, чем простым и невдохновенным, которое упрямо лезет в прозаически-тривиальное. Я смиренно пожертвовал должностному, сухому труду трудом усладительным; но этот сухой труд имеет много привлекательного. Если Бог даст жизни, то выйдет из него нечто оригинальное и общеполезное. На цензуру я не гневаюсь; она действует, как велит ей натура её, наша-же цензура имеет две натуры – собственную и прививочную….[5] Но возиться с цензурой не намерен. Стоит-ли труда воевать за напечатание чего-нибудь! У нас нет настоящего чтения, – есть одна необходимость убивать как-ни-попало время читаемою книгою; тоже, что в книге, не производит ни в ком участия; кто печатает свои мысли, тот ни с кем ими не делится. Например, переводить 24 песни Одиссеи было довольно отважное, прибавлю – безнадежное, предприятие. Первая половина Одиссеи напечатана прежде второй: что-же? Более половины тех, кто купил первую половину, не полюбопытствовали прочитать второй. Не смотря на это, я все-таки, когда отделаюсь от своей педагогической работы, переведу Илиаду: тогда после меня останется прочный монумент моей жизни. Если, как пишет мне Фарн-Гаген, говоря о моем переводе; «Sir, Deutschen, haben nichts to gelungenes»[6], то из этого следует, что мой перевод есть ближайший к подлиннику, ибо до сих пор таким слыл Фоссов: дать отечеству чистого Гомера есть великое утешение. Хотя заживо я не буду иметь никакой славы, но Гомер, и с ним мой голос, отзовутся в потомстве отечества. А мне за это, в прибавок, – наслаждение трудом, несказанно для души животворным. Моя-же проза пускай лежит под спудом, пока для меня одного и весьма немногих, если не поленятся в нее заглянут потом для моих детей. – Прости, мой милый; обними за меня княгиню, Павла, его жену….. Что делает Тютчев? Попробуй отвечать мне. До конца июня я пробуду в Бадене.
