Петр Вяземский
По поводу бумаг В. А. Жуковского

Прибавим еще несколько слов по этому поводу. Полемика о виновности или невинности Николая Тургенева была уже не однажды, хотя и поверхностно, возбуждена в печати. Выразим о том и свои соображения. но мнению нашему, учреждение тайного общества и участие в нем, с целью более или менее политическою, с целью заменить существующий государственный порядок новым порядком, есть преступление: оно заключает в себе виновность не только против правительства, но, можно сказать, еще более против гражданского общества, против народной гражданской семьи, к которой принадлежит. Горсть людей из этой семьи, какие ни были-бы побуждения и цели их, никогда не в праве, по собственному почину своему, распоряжаться судьбами Отечества и судьбами тысячи и миллионов ближних своих. восставая против злоупотреблении настоящего и против произвола лиц власть имеющих, эти господа сами покушаются на величайший произвол: они присвоивают себе власть, которая ни в каком случае им законно не принадлежит. Они, в кружке своем, мимо всего общества сограждан своих, тайно, притворно, двулично, замышляют дело, которого не могут они предвидеть ни значение, ни исход. Можно сказать почти утвердительно, что никакое тайное политическое общество не достигало цели своей: оно никогда и нигде никого и ничего не спасало, но часто проливало много неповинной крови и губило много жертв.

Малое-ли время и мало-ли было тайных политических обществ в Италии в последнее пятидесятилетие? Вся Италия, с своими Карбонарами и другими им подобными, была обширная и неугасимая кузница, в которой ковались всевозможные заговоры. Что-же сделали эти общества? Ровно ничего. Кавур один освободил Италию при содействии и под прикрытием штыков и пушек Наполеона III. Из истории, может быть, видим еще примеры некоторых нужных и полезных переворотов, подготовленных как будто самим историческим промыслом. В подобных переворотах возникают великия личности, обреченные Промыслом на такой-то день, на такой-то подвиг. Но в тайном обществе есть всегда с одной стороны непомерное высокомерие или злой умысел, а с другой робкое малодушие и легкомыслие. Эта необходимость облекаться всегда доспехами лжи, лукавить, промышлять предательствами, должна окончательно иметь пагубное влияние на понятия и самые чувства. Все это, так сказать, съеживает внутреннее достоинство человека, ограничивает горизонт его и заражает его исключительными предубеждениями касты, в самой себе замкнутой.

По стечению каких обстоятельств, неизвестно, но Николай Тургенев был в Петербурге членом тайного политического общества. Если и не был он одним из деятельнейших членов, одним из двигателей его, то сила вещей так сложилась, что должен он был быть одним, если не единственным, то главным лнцом в этом обществе. Серьезный склад ума его, самая наружность его, серьезная и несколько строгая, образованность его, сведения по науке финансов и по другим государственным наукам, высота его над умственным уровнем окружавших его, независимость и благородство характера, все это должно было обращать внимание на него. Серьезных политических людей в обществе было мало, очень мало. Молодежь, смутно тревожимая стремлениями, еще неясно и неположительно определившимися, должна была сочувственно и с надеждою смотреть на Тургенева, как на наставника, как на будущего руководителя и вождя. Может быть, ум Тургенева не мог быть причислен в разряду умов очень обширных и производительных. Кажется, в уме его было мало гибкости и движения: он не отсвечивался оттенками; ум его был одноцветен. Но за то, он был человек нескольких твердых и честных убеждений, это свойство встречается реже, чем другие более блестящие. Эти убеждения с ним срослись; они врезались в нем неизгладино, и неистребимо, как на заветных каменных досках. Вступая в тайное общество он, вероятно, хотел и надеялся провести эти убеждения в среде сочленов своих, с тем чтобы позднее могли они разлиться далее и проникнуть в самое гражданское общество. Одно из таковых убеждений была человеческая и государственная необходимость освобождения крестьян в России от крепостного состояния. Это желание, эта заветная дума были присущи и другим в то время. Между прочими, Батюшков, мало занимавшийся политическими вопросами, написал в 1814-м году прекрасное четверостишие, в котором, обращаясь в императору Александру, говорил, что после окончания славной войны, освободившей Европу, призван он Провидением довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением Русского народа. К сожалению, утратились эти стихи и в бумагах моих, и из памяти моей. Но в Тургеневе эта мысль была не летучим вдохновением, а так сказать idée fixe, символом политической религии его. Он ее всюду и всегда проповедывал. Он был ревностным апостолом её. Здесь стоял он на твердой почве, и на почве совершенно родной, совершенно Русской. Но, кажется, сочлены его худо следовали за ним по этой почве. Большинство из них увлекалось более условными, космополитическими соображениями: оно хотело, во что бы ни стало, переворота и не удовольствовалось коренными улучшениями. Мы уже заметили выше, что серьезных политических деятелей в обществе почти не оказывалось. Тургенев, может быть, и сам был не чужд некоторых умозрительных начал западной конституционной идеологии; но в нем, хотя он и мало жил в России и мало знал ее практически, билась живая народная струя. Он страстно любил Россию и страстно ненавидел крепостное состояние. Равнодушие или, по крайней мере, не довольно горячее участие членов общества в оживотворении этого вопроса, вероятно, открыло глаза Тургеневу; а открывши их, мог он убедиться, что и это общество, и все его замыслы и разглагольствия ни к чему хорошему и путному повести не могут.

Вот что, между прочим, по этому поводу, говорил Жуковский в одной из защитительных своих докладных записок на Высочайшее имя, в пользу Тургенева (ибо он был точно адвокатом его пред судом Государя).

«По его мнению (т.-е. Тургенева), которое и мне было давно известно, освобождение крестьян в России может быть с успехом произведено только верховною властью самодержца. Он имел мысли свободные, но в то же время имел ум образованный. Он любил конституцию в Англии и в Америке и знал её невозможность в России. Республику-же везде почитал химерою. Вступив в него (в общество), он не надеялся никакой обширной пользы, ибо знал, из каких членов было оно составлено; но счел должностью вступить в него, надеясь хотя несколько быть полезным, особенно в отношении к цели своей, то-есть к освобождению крестьян. Но скоро увидел он, что общество не имело никакого дела, и что члены, согласившись с ним в главном его мнении, то есть в необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполняли сего на самом деле. Это совершенно его к обществу охладило. И во всю бытность свою членом, он находился не более пяти раз на так-называемых совещаниях, в коих говорено было не о чем ином, как только о том, как бы придумать для общества какое-нибудь дело. Сии разговоры из частных, то-есть относительных к обществу, обыкновенно обращались в общие, то-есть в разговоры о том, что в то время делалось в России, и тому подобное».

Далее Жуковский говорит в той же записке: