Петр Вяземский
По поводу бумаг В. А. Жуковского
Теперь от чисто литтературной стороны повернем в политической, также по поводу бумаг Жуковского и поговорим о братьях Тургеневых. Но оставим это до следующего письма.
II
На странице 318 (Русский Архие, 1875, вн. Ш), сказано: «Три последние брата (Тургеневы) после 14-го декабря 1825 года, принадлежали в числу опальных людей и проч.». Это не совсем так. Опалы тут не было. Николай Иванович был не в опале, а под приговором верховного уголовного суда. Не явясь к суду, после вызова, он должен был, как добровольно не явившийся (comtumace), нести на себе всю тяжесть обвинений, которые приписывались ему сочленами его по тайному обществу и, между прочими, если не ошибаюсь – Пестелем и Рылеевым. Братья Александр и Сергей не принадлежали к Обществу. После несчастия брата, они сами и добровольно отказались от дальнейшей своей служебной деятельности. Сергей Тургенев вскоре потом умер. Александр сохранил потом придворное звание свое. Во время приездов своих в Россию, он, как камергер, состоял даже иногда дежурным при императрице Александре Феодоровне и (прибавим здесь откровенно и без малейшего нарекания) назначался на эту службу вовсе не против воли своей. В продолжении того же времени, по ходатайству князя Александра Николаевича Голицына, получил он орден св. Станислава первой степени, за исторические и дипломатические изыскания и труды свои в Римских архивах. Знавшие и видевшие его, вероятно, помнят еще, как он носил две звезды на фраке своем. Все это доказывает, что ни его не считали, и что он сам не считал себя в опале. Он мог быть в числе недовольных, но не был в числе опальных.
Император Николай не препятствовал и Жуковскому, человеку приближенному ко Двору и к самому царскому семейству, быть в сношениях с другом своим Николаем Тургеневым и упорно и смело ходатайствовать за него устно и письменно. Тем более не мог он негодовать на двух братьев Тургеневых за то, что они по связям родства и любви, не отрекались от несчастного брата своего. В то время рассказывали даже следующее. Вскоре по учреждении следственной коммиссии по делам политических обществ, Жуковский спрашивал Государя: нужно-ли Николаю Тургеневу, находящемуся заграницею, возвратиться в Россию? Государь отвечал: «Если спрашиваешь меня, как Императора, скажу: нужно. Если спрашиваешь меня как частного человека, то скажу: лучше ему не возвращаться». – Не помню в точности, слышал-ли я этот рассказ от самого Жуковского, или от кого другого; а потому и не ручаюсь в достоверности этих слов. Но, по убеждению моему, они не лишены правдоподобия. – А вот другое обстоятельство, которое живо запечатлелось в памяти моей. Жуковский рассказывал мне следующее и читал мне письма, относящиеся к этому делу. Спустя уже несколько времени, Тургенев, по собственному желанию своему, изъявил готовность приехать в Россию и предать себя суду. Он писал о том Жуковскому, который поспешил доложить Государю. Император изъявил на то согласие свое. Дело пошло в ход, но по силе вещей, по силе действительности, не могло быть доведено до конца. Не состоялось оно, между прочим, и потому, что не только трудно было, но положительно несбыточно, по прошествии нескольких лет, возобновить бывшее следствие и бывший суд. Обвинения, павшие на Тургенева, были неисключительно частные и личные. Это был не уголовный, обыкновенный процесс, за отдельный проступок; дело было государственное и в связи со многими другими; а из этих других, иных не было уже на свете; прочие сосланы были в отдаленные места Сибири. Голословное суждение о виновности Тургенева не повело бы ни к какому юридическому заключению. Поднять на ноги все минувшее и весь злополучный процесс было дело невозможное. Так оно и кончилось. Честный приятель Тургеневых и вовсе в понятиях и стремлениях своих не ретроградный Дашков, говорил мне в то время, что попытка Тургенева оправдать себя на возобновленном суде не имеет для себя никакой юридической почвы и пользы принести не может. Александр Тургенев, раздраженный обстоятельствами и глубоко уявзленный в любви своей брату, поссорился при этом случае с Дашковым, как он прежде поссорился с Блудовым. Он полагал, что Дашков, изъяснением мнения своего, затормозил и окончательно прекратил все дальнейшие попытки брата и его самого.
Взвешивая беспристрастно все обстоятельства этого дела и вероятные последствия его, можно, кажется, придти к тому заключению, что нечего сожалеть о неудаче начатых переговоров. Конечно, изгнание для Тургенева было тяжкое испытание, особенно в начале. Но все же не было оно ссылкою в Сибирь и на каторжные работы. Верю вполне, что виновность Тургенева не доходила до преступления; но за то на деле и не разделял он нужд и страданий бывших сочленов своих, чтобы не сказать сообщников: он пользовался свободою и, благодаря самоотвержению брата своего Александра, пользовался всеми удобствами и угодьями жизни.
На той же странице сказано, что Жуковский имел отраду убедить предержащие власти в политической честности своего друга. Кажется, и это не совсем так. Если под словом честности разуметь в этом случае совершенную невинность, политическую невинность, то нет сомнения, что после убеждения предержащих. властей, свободное возвращение в Россию Тургенева было бы разрешено; но этого не было и быть не могло. Сам Жуковский в одной докладной записке своей Государю пишет: «Прошу на коленях Ваше Императорское Величество оказать мне милость. Смею надеяться, что не прогневаю вас сею моею просьбою. Не могу не принести её Вам, ибо не буду иметь покоя душевного, пока не исполню того, что почитаю священнейшею должностию, Государь, снова прошу о Тургеневе; но уже не о его оправдании: если чтение бумаг его не произвело над Вашим Величеством убеждения в пользу его невиновности, то уже он ничем оправдан быть не может». Далее, Жуковский просит, по расстроенному здоровью Николая Тургенева, разрешения ему выехать из Англии, климат коей вреден ему, и обеспечить его от опасения преследования. «По воле Вашей, продолжает Жуковсвий, сего преследования быть не может; но наши иностранные миссии сочтут обязанностью не позволять ему иметь свободное пребывание в землях, от влияния их зависящих». Докладная записка, или всеподданнейшее письмо, заключается следующими словами: «Государь, не откажите мне в сей милости. С восхитительным чувством благодарности к Вам, она прольет и ясность, и спокойствие на всю мою жизнь, столь совершенно Вам преданную». Голос дружбы не напрасно ходатайствовал пред Государем: с той поры Николай Тургенев мог безопасно жить в Швейцарии, во Франции и везде, где хотел заграницею. Мы привели выписку из прошения Жуковского, чтобы доказать, что если он был убежден в политической невиновности Тургенева, то предержащие власти не разделяли этого убеждения.
Не знаю о каких оправдательных бумагах Тургенева говорит Жуковский в письме своем к Государю; но помню одну оправдательную записку, присланную изгнанником из Англии. В бытности моей в Петербурге, был я однажды приглашен князем А. Н. Голицыным, вместе с Жуковским, и вероятно по указанию Жуковского, на чтение вышепомянутой записки. Перед чтением, князь сказал нам улыбаясь: «Мы поступаем немного беззаконно, составляя из себя комитет, не разрешенный правительством; но так и быть, приступим к делу». По окончании чтения, сказал он: «cette justification est trop à l'eau de rose» [5]. Князь Голицын был человек отменно благоволительный; он вообще любил и поддерживал подчиненных своих. Александра Тургенева уважал он и отличал особенно. Нет сомнения, что он обрадовался-бы первой возможности придраться к случаю быть защитником любимого брата любимого им Александра Тургенева; однако же записка не убедила его. По миновании стольких лет, разумеется, не могу помнить по. тный состав её; но по оставшемуся во мне впечатлению, нашел и я, что не была она вполне убедительна. Это была скорее адвокатская речь, более или менее искусно составленная на известную задачу; но многое оставалось в ней неясным и как будто недосказанным.
