Петр Вяземский
Письмо к князю Д.А.Оболенскому
Вы желаете, чтобы я в дополнение книге вашей составил по возможности биографический очерк Юрия Александровича. Всеми помышлениями, всею душею взялся бы я за исполнение вашего требования. Но оно, при некоторых обстоятельствах, не легко может быть приведено в действительность. Вероятно я один на Русской земле или, по крайней мере, один из двух, a много трех современников Нелединского. Детские воспоминания мои сливаются и с воспоминанием о нем. В течение многих лет он почти ежедневно был посетителем дома друга своего и моего родителя князя Андрея Ивановича. Связь их началась еще в поре первой молодости, в море шалостей и проказ её. Позднее, с летами зрелости, связь эта еще более окрепла в нравственных и умственных сочувствиях и единомыслиях. Мой отец был также одним из умнейших и образованнейших людей своего времени. Говорю это не из одного пристрастного сыновнего чувства. Отца имел я несчастие лишиться в такие годы, когда не мог я еще иметь мнение, основанное на собственном суждении и опыте. Но предания по нем оставшиеся в людях достойных оценить ум и качества современника своего, утвердили меня в понятии о нем. Еще в детстве вслушивался я в речи Нелединского, многого в них, разумеется, не понимая. Помню, как в предсмертные дни своего друга не отходил он от постели его, как во время отпевания, в церкви Антипия, что у Колымажного двора, стоял он у самого гроба, и держал в руке своей онемевшую и остывшую руку друга своего. Позднее эти действия сочувствия перешли, смею сказать, в приязненные отношения, основанные, конечно, на наследственном начале, но вместе с тем и на добровольных и благоприобретенвых условиях. Живо помню эту до старости сочувственную и милую личность. Он был небольшого, скорее малого роста, довольно плотный, коренастый, с косичкою, лентой заплетенной, которой оставался он верен, когда все уже обрезали косы свои. Глаза голубые, выразительные, улыбка приветливая, которая имела почти прелесть женской улыбки, голос мягкий и звучный. Помню речь его, неблиставшую остроумными вспышками и словами, которые Французы называют bons mots или, mots à retenir, хотя и в них не было недостатка: в речи его более всего привлекало и поражало особенно покойный строй её, всегда ясный и прозрачный: все было связано, кстати, во время, без малейшей подготовки. О поэзии, о любви говорил он особенно охотно и с увлечением. Иногда любил он говорить и об особенно любопытных и выходящих из обыкновенного уровня делах подлежащих суждению Сената. Он часто пристращался к этим делам, к полному исследованию их, к проникновению в темные, гадательные стороны подобных процессов. В разговорах своих прибегал он иногда в обществе в поверке этих юридических вопросов. Помню, что случалось ему и у меня, еще тогда отрока, спрашивать иногда по кратком изъяснении в чем дело, кого признаю я виновным, или невинным в таком-то деле? Он любил проверять чужим впечатлением свой взгляд, свое мнение, свое убеждение. Это было род совещательного (consultatif) присяжного суда, который он призывал в помощь суду своему: и такой совещательный присяжный суд, по мнению моему, мог бы применяем быть с пользою и в делам судебным.
Все это помню. Все это так. Кажется, только и стоило бы присесть в столу, взять перо и приняться con amore, что и было бы в высшей степени, кстати, при настоящем случае, и добросовестно исполнить возложенное на меня поручение. Но за этим следуют несколько но, частые и неотложные закорючки многих человеческих предприятий и действий. Приглашение написать биографический очерк Юрия Александровича напало на меня врасплох. Здесь нужно мне довести до сведения вашего, мою маленькую авторскую исповедь. Стихи еще могу кое-как импровизировать в прогулках моих, под прихотью минуты и воображения: не смею сказать вдохновения. На прозу я гораздо туже. Проза требует совершенно здравого духа и здравого тела, спокойствия, усидчивости, равновесия. Относительно собственно до меня, проза нуждается в ночах без хлорала, во днях затишья нервов, во днях бодрости и внутренней потребности, так сказать, жажды чернил и труда. A этого часто у меня нет. Часто мне не только не пишется, но и противно то, что напишется. Поэтому, никак не могу браться за срочную работу. У меня были когда-то подготовлены и собраны сырые материалы для скромного памятника, который мне хотелось соорудить во имя Нелединского. Но и эти материалы теперь у меня не под рукою. В последние скитальческие и больничные года мои, я, по разным местам, разбросал пожитки свои. Нужно было бы время, чтобы розыскать их, обделать и связать. Вы видите, любезнейший князь, что добрая воля и есть: но средства недостаточны. Я почел бы за счастие принести каплю меда своего в ваш богатый и душистый улей. И подлинно выражение улей здесь кстати: в Нелединском было много аттического: был и гиметский мед, была и аттическая соль. Но я-то часто не трудолюбивая пчела, и природою разжалываюсь в трутни. Между тем, не хотелось бы мне на-отрез отказать вам в приятном и лестном вашем предложении. К отметкам, уже выше разбросанным, приложу еще несколько моих впечатлений, глубоко сохранивших всю свежесть свою в памяти и сердце моем.
