Петр Ингвин
Зимопись. Книга шестая. Как я был стрелочником

Силуэты сразу нескольких голов обрисовалось в проеме люка. Недвижимая фигурка с разбросанными руками вызвала у них единственное чувство – неудовольствие.

– Минус одна, – сказал кто-то.

Игра возобновилась с того же места.

Моя попытка прийти на помощь упавшей девушке не прошла, несокрушимая пышная стена остановила и поглотила, как варенье пчелу.

– Увидят. – Любослава оторвалась от меня, только дождавшись понимания. – Я сама.

Низкий потолок мешал. Приняв согбенную позу и грузно переваливаясь, моя сиделка прокралась вокруг проема по дуге и склонилась, прижав ухо к расцарапанной грудке. Упавшая Калинка напоминала сломанную куклу.

– Дышит, – сообщил мне горячий шепот.

Глаза Калинки распахнулись. Лучше бы я не смотрел. Паника и страх, помноженные на страдание. И ничего нельзя сделать.

С жалостью погладив Калинку по голове, Любослава вернулась и снова прижалась ко мне. Калинка вновь зажмурилась. То, что происходило сверху, внушало ужас им обеим.

На палубе текла своя жизнь. Девичьи имена уже не составляли тайны, примелькались, поймавший тщательно ощупывал добычу, после чего выкрикивалось имя. Угадавший под дружный рев собратьев отправлялся с трофеем на берег, невезучих сменял выбранный жребием очередник.

Пленниц оставалось все меньше, страсти накалялись. Кто-то грозил кому-то, звякал металл, до смертоубийства не доводило только вмешательство капитана. Урван сделал свой выбор вне конкурса, но на берег не отбыл, ситуация требовала остаться на борту до конца. Когда увели предпоследнюю пленницу, осталось еще с десяток пиратов. При взгляде на оставшуюся понеслось нытье:

– Это же прыщ на ножках! Всех лучших разобрали! Где справедливость?

– В Священном лесу изобилия, – хохотнул отбывающий.

Плеснули весла, вслед полетели проклятья.

– Кое-что забыли, – сообщил голос Урвана.

Светлое пятно проема в трюм перекрыл абрис головы без ушей.

– Очухалась? – Не разобрав в темноте, капитан объявил оставшимся ушкурникам: – Если мертва – за борт, если нет – она ваша.

И Калинка пожалела, что так долго отлеживалась.

Глава 8

Всю ночь мы вздрагивали от криков. Девушек вернули в трюм под утро. Даже не спустили – сбросили. Любославу так трясло, что она не смогла заставить себя выйти под луч прожектора, которым сейчас являлся люк. Я понимал. Если она попадется на глаза разгоряченным ушкурникам, никакие увещевания не помогут. Потом найдутся доводы, оправдания, ее же сделают виноватой.

Пленницы сами приводили друг друга в чувство. Потихоньку подвезли остальных, и судно отправилось дальше. По ходу плаванья Любославе приходилось подниматься наверх. То мой горшок вынести, то самой сходить «до ветру», то просто воздуха глотнуть, чтобы голова не кружилась. А она кружилась, и довольно часто.

Каждый выход становился испытанием. На палубе никому не давали прохода. Все незанятые руки обращались в пиявок, множившиеся монстры тянулись к вынужденно поднявшимся и присасывались, присасывались… Любую вышедшую по нужде пленницу пираты пихали друг к другу, по их приказам бедолага ползала или танцевала, ее заставляли ходить зигзагом или влезать на мачту. Девушку могли уронить. Могли обласкать и оскорбить, причем одновременно. Когда пленница достигала грани отчаяния, ей милостиво разрешали воспользоваться походным туалетом.

Между стоянками отхожим местом служила доска с дыркой посередине. Доску выставляли за борт. Вспомнилось, что на больших судах таких ставили по две – экипаж большой, а пища в дальних плаваниях часто выходила за рамки усвоения организмами. Именно от тех двух дырок в досках появился старинный международный значок ватерклозета – два овала. А вовсе не.

Время от времени ушкурники намеренно шатали доску, затем с хохотом вылавливали и вытягивали «улов» на канате. Голуба и прочие красавицы ни разу не вышли наверх без того, чтобы не искупаться. Если внешние условия позволяли, за ними бросалась за борт большая часть команды. Поднимание на палубу затягивалось, каждый считал именно своим долгом подсадить или принять купальщицу, что вело к выяснению отношений. Зачастую выяснения заканчивались вызовом капитана чтобы не дошло до увечий и большего. Удивительно, но через минуту едва не покромсавшие друг дружку ушкурники вместе весело обсуждали, как здорово провели время.

На обратном пути приходилось повторно выдерживать активность превращавшегося в осьминогов экипажа. Вернуться без своеобразного «круга почета» было невозможно, обойденные могли обидеться и выказать обиду кулаками. Пихание усиливалось, каждый стремился шлепнуть, ущипнуть и пожамкать. Возникала конкуренция, вновь вспыхивали споры и ссоры. Заключались пари, в которых объектом приложения и, в конце концов, виноватой всегда была пленница. Футбол живым человеком длился долго, команда знала, что теперь несчастной спешить некуда. Возвращение приравнивалось к попаданию в рай.

До первого вздоха. Затем снова хотелось наружу, на любых условиях. Невозможно передать спертый запах трюма, который никогда не проветривали. Смрад, пот, грязь, зловоние… Мы этим дышали. Мало того, мы в этом жили. Достаточный вклад в букет вносила гнилостная жижа, вечно покрывавшая дно. Щели между досками обшивки были законопачены паклей и смолой, но вода находила пути. Капельки превращались в ручейки, их приходилось вычерпывать ковшиками и в деревянных бадьях поднимать наверх. Эта обязанность тоже легла на изнуренные плечи пленниц.

Любослава в меру сил помогала. Походы наверх давались ей тяжело. Живот мешал подниматься по лестнице с перекладинами, а опасения за ребенка заставляли не делать резких движений и не поднимать неподъемное и полногабаритное. Когда она бралась за что-то, ей помогали другие пленницы. Вместе кое-как справлялись. Я наблюдал из-за своей ширмы и не мог вмешаться. Моя затянувшаяся болезнь – залог безопасности Любославы. Приходилось терпеть.

Однажды ко мне спустился Урван. Любослава от его взгляда метнулась за ширму. Капитан осмотрел меня и потрогал лоб шершавой ладонью.

– Поправляешься? – Подстилка с хрустом просела под тяжестью его тела. – Чапа, мы раньше не встречались?

Ушей у капитана нет, но голос он запомнил. И почти узнал. Или узнал и скрывает?

Нет, жесткие глаза сомневались, в них что-то смутно проклевывалось, но не больше. Память Урвана ничего не выдавала, как он ни вглядывался в мое лицо.

– Может, где-то пересекались. – Я пожал плечами. – Но вас мне видеть не приходилось, это точно. Я бы запомнил.

Капитан не обиделся, безухость давно стала его фишкой, отличительным знаком.

– Ремеслами владеешь? Мне нужно знать, где принесешь больше пользы.

– Был учеником кузнеца.

– На утвари или по оружию?

– Больше по доспехам.

– Неплохо. – Капитан задумчиво пожевал губами. – Читать-писать умеешь?

Я кивнул. Одна из капитанских бровей взлетела:

– Вот как? Чем еще удивишь?

Я не клоун, хотелось сказать. Не успел, что к лучшему.

– Урван, застава! – позвали сверху.

Капитан поднялся.

– Считать тоже умеешь? – Он сгорбился под низким потолком и стал пробираться к лесенке. – В двух мешках по четыре дюжины орехов по три с половиной деньги за штуку. Сколько всего?

– Двенадцать на четыре… – Я закатил глаза. – Сорок восемь на два… Девяносто шесть на три с половиной… Половина от девяносто шести – сорок восемь, а три по девяносто шесть это… это… около трехсот. Всего не больше трехсот сорока, точнее могу позже сказать, нужно немного подумать.

Урван расплылся в улыбке.

– Выздоравливай.

Снаружи проплывала известная мне застава, где собирали плату и досматривали суда и где конязь казнил Никодимовцев. Я вспомнил бурную стремнину, через которую, как по шлюзу, корабли могли пройти лишь поодиночке. С пригорка на реку, почти полностью заваленную скалами, смотрела деревянная крепость, откуда при желании и фантазии гарантированно уничтожалось любое судно. Не опасно ли проходить узкое место с захваченным на берегу живым грузом и другими свидетельствами нарушения всех писаных и неписаных правил? Кто владеет крепостью сейчас?

Я знал: застава здесь одна, а если имеется другая, то далеко внизу по течению или где-то дальше за первой. Появись у сбежавшей Марианны желание вернуться в страну башен, она пришла бы сюда, на противоположный берег течение выносит только с этого участка.

– Слабость у меня уже не очень сильная, – обратился я к уходившему капитану, – могу помочь, чем смогу.

С борта видно многое. Наперекор течению иначе как на ручной тяге горловину не пройти, никакие паруса и весла не помогут, только канаты. Что, если Любославу как-то выпроводить вместе с остальными на берег и, если начнутся разборки с местными или неместными, сигануть за борт?

Дурацкий план. Но хоть какой-то. И ничем не хуже прочих.

Как бы ни хотелось взглянуть на крепость, но нет, нельзя. Если ухаживавшую за мной Любославу вместе с другими девушками отправят работать бурлачкой, она потеряет ребенка.

– Впрочем…

– Вот именно, «впрочем», – отсек Урван. – Рабочей силы хватает, а твоя голова мне скоро понадобится, и она должна быть здоровой.

Он взбежал по вертикальной лесенке на палубу.

Со стороны крепости никто не пришел – ни за деньгами, ни для вопросов проезжающим, ни для помощи, на которой тоже можно было заработать. Для борьбы с мощным течением потребовались силы всей эскадры. Пленницам ради этого вернули лохмотья – пираты не желали показывать товар возможным конкурентам, которые могли оказаться выше порогов.

Челны перетаскивали по одному, навалившись всем скопом. Естественно, гигантский по местным меркам «Везучий» потребовал максимальной отдачи.

– Эй, ты! – позвала Любославу из люка чья-то бородатая морда. К тому времени все, включая детей, уже впряглись в буксировочные канаты. – Хорошо устроилась. Жратву и ножками отрабатывать надо, а не только между. Вылазь!

– Сидеть! – рявкнул я, когда Любослава, вздрогнув, беспомощно поднялась и собралась идти к лестнице.

– Чапа, много на себя берешь.

Говорившего я не знал, а теперь еще и ненавидел.

Другие ушкурники прислушивались, кто-то со смехом комментировал сценку, предлагая варианты того, что случится дальше. На меня не ставил никто, но беременную жалели. Это вызывало хоть какую-то симпатию помимо чувства желания в руки автомата Калашникова.

– Пусть потягает со всеми, развеется, свежим воздухом подышит, – продолжил бородатый. – Не все с тобой сюсюкаться да горшки выносить.

Любослава действительно ухаживала за мной как за маленьким. Я сопротивлялся, но логика подсказывала обоим: если выйду на палубу хотя бы для помочиться, меня перестанут считать тяжелобольным. Это сразу скажется на Любославе. Сейчас за нашу ширму из дырявой рогожки никто не совался, и мы негласно тянули время как могли.

– Забыл, – бросил я, – напомни, как тебя кличут?

Бородатый на миг застыл, и остальные на палубе, кто прислушивался, тоже притихли.

– Моржук. Зачем тебе?

– Чтоб больше не забыть.

Тишина установилась такая, что плеск мелких волн о борт превратился из фона в главную мелодию.

Моржук отпрянул. Как оказалось, уступил место подошедшему капитану.

– Чапа, ты не прав, – резко сказал Урван. – У нас каждый зависит от каждого, и если один перестанет доверять спину другому, заработок на этом кончится.

Заработок. Так они воспринимают грабеж, насилие, убийства и пленение для продажи в рабство. Я рад, если он кончится. Все для этого сделаю. Спасибо за идею.

– Моржук, ты тоже неправ, – продолжил Урван. – Если девчонка надорвется и окочурится, тот же горшок за больным кто носить будет? Ты?

– Найдется, кому, полные чердаки лишних ртов везем, – пробурчал Моржук, а я в очередной раз напомнил себе: чердаки, не трюмы. Не забывать.

– Сегодня – рты, а завтра – деньги, – возразили ему с разных сторон.

– И сегодня тоже не только рты, но и ноги. – Капитан махнул безухой головой в сторону берега.

– И ночью не только, – гоготнул кто-то.

– Объявите друг другу, что без претензий, и хватит об этом. – Урван сложил руки на груди, на лице застыло выжидающее выражение.

– Без претензий, – послушно буркнул Моржук.

Видимо, от меня ждут того же.

– Без претензий, – сообщил я со дна чердака.

«Со дна чердака». Фи.

– Отлично. – С чувством выполненного долга Урван удалился.

Он успел сделать пару шагов, когда от Моржука глухо прилетело:

– Тогда есть претензия к капитану.

Плеск воды снова начал солировать. Команда словно испарилась или обратилась в бесплотные образы, а дышала не через шумные носы, а напрямую кожей.

– Говори, – донесся голос невидимого мне сейчас Урвана.

– Мы все равны, так?

Хорошо начал. Работает на публику. Вслух правоту никто не подтвердил, но внутри все сразу приняли сторону говорившего.

– Почему одному такое предпочтение? – продолжил Моржук. – Если девка нравится, пусть выкупает, и дело с концом.

– А если бы заболел ты? – бросил кто-то.

– Я болел, мне живой грелки не давали.

– Ты не просил, – засмеялись на палубе.

– Короче, я сказал.

Ушкурники замерли в ожидании ответа капитана.

Мое плечо, в которое впились пальцы Любославы, ныло, она пыталась вжаться в меня, спрятаться, другой защиты у нее не было. Я обнял и крепко прижал ее к себе.

– Не бойся, – шепнул в ухо. – В обиду не дам.

– Мне все равно, главное – ребеночка…

Всхлипы едва не помешали услышать капитанскую речь. Пришлось превратить объятия в захлопнувшийся капкан.

– У каждого есть доля в добыче, добычи много, за один только «Везучий» отвалят, сколько еще не видели, – говорил Урван. – Но нельзя бросаться еще не выделенными долями до раздела, пока полностью не окажутся на руках. На руках у всех. После – ваше право, делайте, что хотите.

– Истинно! – поддержали ушкурники.

Моржук нашел, что ответить.

– У Чапы есть нож работы Терентьевых.

– Чапа заслужил.

– Разве кто спорит?

Моржук умел строить речь, чтобы вызвать симпатии. Даже завидно. С таким умением он однажды на месте безухого окажется. Для капитанской должности важны не доблесть или жестокость, и даже не коварство. Главное – умение запудрить мозги и вывести ситуацию к собственной пользе.

– Благодаря Чапе «Тазик» с товаром остался нашим, – вещал Моржук, и попробуй с ним не согласиться. – Мы это оценили. У Чапы появились личные ценности. Разве не справедливо, если за пользование общественными ценностями он поделится личными?

Красиво завернул. Видимо, нож очень приглянулся.

– Готов отдать нож, – громко объявил я.

Пышная теплота Любославы затряслась в моих объятиях от рыданий. Пришлось снова сжать. Подействовало.

Кто-то вступился:

– На берегу за такой нож дюжину девок дадут, да еще приплатят.

– Мы не на берегу, – огрызнулся Моржук.

– Не на берегу, – подтвердил Урван. Голоса умолкли. – Если предложение Чапу устраивает, а мы слышали, что устраивает, пусть Терентьевский нож вернется в общее, а к тяжелой девке Чапа может выбрать еще одну. Остальное уйдет за их питание и содержание.

– Справедливо! – загудело большинство.

Чувствуется, ножик действительно ценный. Что ж, минимум две жизни он спасет.

– Решено. Без претензий?

– Без претензий! – радостно заявил Моржук.

Нож вновь ушел.

По возвращении падавших от усталости пленниц от меня потребовали выбора. Лучше бы это сделали за меня. Или не произносили вслух при людях, которых превратили в скот. Им подарили надежду. Десятки глаз – смертельно-усталых, больных, зовущих, сиротливо-кротких, умоляющих, безумных и даже наивно искушающих, пытающихся продать себя в более сносные условия за любую цену – взирали на меня как на спасителя и ждали чуда.

Взгляд споткнулся о скукожившуюся Калинку. Она до сих пор не отошла от «субботника» после выбиралок, а ее по-прежнему не щадили.

– Ее. – Я указал пальцем.

– Забирай. В расчете.

За ширмой нас стало трое.

На ночь Калинка заняла место по другую сторону от меня, и я оказался в приятных тисках. В очень приятных, если честно. До приторной противности.

– Хозяин, могу я что-то сделать для вас? – Новое имущество ревниво глянуло на расплывшуюся Любославу, которая по-хозяйски освоила мой левый бок.

Я вспомнил ночь на палубе с участием Калинки и сказал, почти выплюнув:

– А тебе сейчас хочется что-то сделать?

Угодливая улыбка расползлась между ее ушами:

– Какая разница? Приказывайте! Мы из-за ширмы видели, что тяжелая вам не интересна. Я не такая!

– А какая?

Мою щеку опалило дыханием:

– Для вас – любая!

Вот оно как, оказывается, быть рабовладельцем. Поздравляю, Василий Иванович, с почином.

– Тогда сразу расставлю точки над… – Пришлось закашляться, ведь «и» здесь без точек. – Над «ё». Кстати, ты грамотная?

– Не. – Довольная Калинка подтвердила сказанное мотанием всклокоченной головы.

– А ты? – Я обернулся к Любославе.

– Зачем?

Однако, весело. В присутствии моих девушек точки можно ставить над любой буквой, это никого не смутит. Впрочем, я хозяин, мне по-любому можно ставить их как угодно.

– Значит, так. – Я снова обратился к обеим. – Передо мной не лебезить, не навязываться, не называть меня «хозяин», когда мы наедине. Мы друзья.

Челюсть Калинки отвалилась, она глянула на Любославу. Та подтвердила, что да, у нас так.

Калинка тупо моргнула.

– Как же вас называть? – прошептала она прямо в ухо, щекоча волосами.

– По имени.

– Спасибо!

В щеку прилетел поцелуй – влажный, долгий, горячий. Я вытер обмусляканное ладонью. Мою руку перехватили, поцелуи стали покрывать ее снизу доверху. Я отдернул.

– Сказал же…

– Не лебезить и не навязываться! – радостно протараторила Калинка. – А я не это, которое то, что вы запретили. Я из благодарности!

– Друзьям достаточно слов.

– Мою благодарность не выразить словами!

На своей стороне фыркнула Любослава. Калинка хотела возмутиться и что-то добавить, я перебил:

– Друзья не нуждаются в благодарности. Закрыли тему. В общем, перед чужими не открываться, мы просто играем роли, пока не окажемся вне досягаемости ушкурников. На берегу найдем безопасное место, я помогу вам устроиться и отправлюсь дальше. Больше об этом ни слова, ясно?

Лоб Любославы ткнулся мне в плечо, что означало кивок, и левую сторону тела обволокло теплотой, как мягким пухом. А соседка справа не успокоилась:

– А вы, хозяин… Чапа, куда вы потом?

– Нужно найти одного человека.

– Могу пойти с вами и помочь. Не подумайте, я не буду обузой, я пригожусь!

Калинка еще сильней налегла на меня боком. Она приложилась так плотно, что по тыльной стороне ладони царапнуло щетинкой. Моя вытянутая вдоль тела рука попыталась отдернуться, но, увы, было некуда. Калинка заметила мое движение и задавила позыв новым нажимом, решив, что лучше знает о моих желаниях и потребностях.

Самое обидное, что неправой она не была. Потребности имелись. И желания, само собой. Куда без них, если лежишь меж двух представительниц противоположного пола, выступающих в качестве грелок и укрывашек. Организм реагировал как положено в таких случаях. Меня едва не кинуло в нерассуждающий омут безумия. Трудно передать, чего стоило сдержаться.

Усилие воли вызвало перед глазами Зарину. Печальный взгляд, родные черты, золотые локоны…

Все встало на места.

– План озвучен, и он не поменяется. – Я сурово глянул на соседку, так стремившуюся одарить нового хозяина, который стал единственной защитой от прочих. Затем не вытерпел: – Прости за странный интерес… зачем ты удаляешь волосы?

Лоснящаяся гладкость там, где у других – суровые леса или разноцветные газончики, давно нервировала взгляд. Дни шли, а ничего не менялось. Она продолжала бороться с природной растительностью, в чем ей кто-то должен был помогать. Хотя бы клинком, ведь бритв здесь не знают. Просто так пленнице нож не доверят.

– Вам не нравится? Скоро все зарастет!

– Хозяин спросил «зачем», – напомнила Любослава.

– Меня заставляют. – Калинка опустила глаза. – Э-э… заставляли.

Я спрашивал не о том. Сам виноват, не умею правильно формулировать.

– Как ты попала сюда в таком виде?

На языке вертелось, множилось и готовилось убежать продолжение: «Кто научил? Кто, вообще, это придумал? Где такое видано, кроме мира, откуда я родом? Ввел кто-то из моих земляков? Кто?! Где?!»

– Начну с того, что я дочь Еконоградского конязя.

– Дочь конязя?!

Ни фига себе абзац. Что ни день, то открытия.

– От наложницы, – пояснила Калинка с грустью и разложила мне, абсолютному незнайке, который словно с луны свалился, ситуацию по полочкам.

Издревле установилось, что раз в три года благодарный народ дарит конязю новую наложницу. В реальности правитель, конечно, выбирает сам. Прежнюю забирают папы, о ней больше никто никогда не слышит. Законные наследники конязя имеют право избрания на престол, а детей наложниц при рождении отбирают у матерей. Папы распределяют их в крестьянские семьи на условиях анонимности. Дети растут, со временем узнают про отца, а имя матери сразу и навсегда вычеркивается из истории. До выбора профессии не доходит: в нужное время призодят папы, и жизнь круто меняется. Подросшие бастарды становятся доходным товаром. Многие местные и гости хотят заполучить родную кровь правителя, некоторые – из честолюбия, чтобы им прислуживал родственник того, перед кем сами пресмыкаются, другие для утех по той же причине, третьи именно из-за крови для каких-то опытов – говорят, среди магов и других ученых (Калинка выразилась именно так) кровь правителей очень ценится.

Рассказчица совершенно не понимала кошмара такой жизни, глаза ей застилали картины сказочных поместий магов и состоятельных господ, которые могут себе позволить содержать невольников.

– А меня несправедливо забраковали и выгнали! – возмущалась Калинка. – Говорят, обманули, подсунули не ту! С какими-то записями мои приметы не сошлись. Понятно, я же изменилась за столько лет!

Любослава осторожно вставила:

– В семье крестьян, где ты воспитывалась, дети не погибали?

– Какая разница?! Я – дочка конязя, а меня вышвырнули, как шелудивую козу!

Слева от меня раздался вздох, объясняющий, что вопросов больше нет.

– Ту семью казнили за обман, а меня выставили за ворота! – Калинка до сих пор не могла успокоиться. Ее глаза напоминали огнеметы, кулачки готовы были бить и кромсать. Случившееся в детстве отравило жизнь и настолько въелось в сознание, что отвергало здравый смысл. Аргументов Любославы Калинка даже не услышала. – Потом меня подобрали служивые, я жила на заставе, в конюшне пряталась от проверок начальства. Солдаты кормили, они и обрили с головы до ног в первый же день – от насекомых, которые жутко кусались. Удалять волосы меня заставляли, а потом стало привычкой. Теперь я плохо себя чувствую, когда что-то колется и мешает.

Как всегда, сложное на поверку оказалось проще некуда. Никаких вывертов моды двадцать первого века. Обычная гигиена.

– Когда заставой овладели убегайцы, меня обнаружили, а когда их выбили, я была выдворена за пределы страны как пособница. Разве справедливо?

– В мире нет справедливости. – Я зевнул, чтобы закончить разговор.

Меня волновала судьба Марианны. «Наложницу забирают папы, о ней больше никто никогда не слышит». «Детей наложниц при рождении отбирают у матерей». Знала бы это Марианна, когда планировала побег.

Очень надеюсь, что так и не узнала.