Петр Ильинский
Век Просвещения
16. Зависть (листы свернуты в трубочку)
Значится, так, дорогой ты мой Василий, свет, хоть ты и надворный советник, даже с видами на коллежского, а там, глядишь, и статского, но сие жизнь твою вряд ли решительно изменит. Притворяться не будем, поскольку скрывать от себя самого тебе, миленочку, нечего. Что в балансе на сегодняшний, Господом благословенный день? Подводим без вранья жирную черту и думаем честно, как до того по всей совести писали в потайную книжицу, ныне на всякий случай далеко в кладовую убранную.
Коммерческие наши дела не ахти. То есть как по семейному подряду, так и по государственному наряду – полный швах, потому засупонься, подтяни штаны и живи на жалованье. А уже отвык и забыл, как с такой напастью обращаться, к тому ж платят копейку цареву с изрядной нерегулярностью. Вся казна – для войны, и верные патриоты отечества должны, понимается, приносить жертвы на алтарь будущей победы. Завелась под мышкой вошь, теперь делай сам, что хошь. Чеши репу, коли мяса нету.
И по тому же самому политическому резону – англичане теперь наши чуть не главные супротивники, поскольку они королю прусскому первые вспомогатели, а союзничку нашему, никем не виданному, Людовику французскому, наиочевиднейшие строители многих зараз. Поэтому торговать с ними не моги, а если моги, то не иначе, как через препоны важные и непреложные. И следят ведь, псы окаянные, за исполнением подлой разнарядки, опасно смотрят и грозно рыкают. Кто этим сыт – не понимаю и допрежь умру, а умом не дойду. Добро бы был у кого внятный интерес – нетути ни единого. Все отговариваются, руками разводят и друг на дружку кивают.
Ладно, англичане – у них полмира под ногами, обойдутся без нашего добра. Могли бы перетерпеть, не приставать, не лезть к честным людям со всякими там пропозициями и комбинациями. Так тоже нет: привыкли уже к сладкому магарычу да сурьезному бенефиту. Жаждут расейского товара, понимаешь ли, и с ножом к горлу пристают. Мы хоть в Лондонах не бывали, но скумекать умеем: торговать им сейчас с нами – сплошной фо па и прямая государственная измена. А все равно желающих невпроворот – значит, такова, бабка, нынешняя коммерческая диспозиция.
Ведь у них как приветливо в дальней вотчине устроено: каждый сам себе решает, где именно профит добывать купеческий. Безо всякого огляда. И ежели в России ждет его важный гешефт, навар с пеночкой, то все – прицепится, будет тянуть одеяло по самый нос, ни король ему британский не указ, ни парламентская говорильня ихняя. Ну, хорошо, тут перегнул, парламент они уважают, поскольку сей институсьон верховный потому и верховный, что деньгами правит, а один раз даже самому королю голову откромсал.
И установления разные легалистские англичане почти завсегда блюдут, непонятки прописные, с многими параграфами. Но парламент-то этот – что флюгер вертячий. Сегодня проскрибирует отважный закон такой с печатями да бантиками, честь по чести, а назавтра – дал кому надо тугой кошелек, сбегал туда-сюда, там лизнул, здесь почесал, а в третьем месте разъяснил доходчиво – и на тебе, под гундеж медных труб выпускается закон противоположный, и теми же самыми печатями разукрашенный, разве что ленточки забудут по нерасторопности и большой спешке. Казалось бы, ерунда на постном масле, два раза плохо прожаренная, однако сие у них гордо именуется власть народа. И против нее они выступают только с большой, я бы сказал, выдумкой. Голову, видать, жалеют, прозорливцы законопослушные.
Потому есть все же отдельная прелесть в том, чтобы с британами дела вести: гибки они и находчивы, из любого обстоятельства лаз найти могут. И притом аккуратно работают, стервы, блюдут букву, сначала свою, островитянскую, а потом – местную, то есть нашу. Спокойно с ними делать энту коммерцию, хотя ушки-то надо во всякое время настороже держать: а как с насупротивной стороны тоже англичан работает? Но главное, что любо: всегда так настроены челюстяки неуемные, чтобы задуманный сюжет выполнить. Ни за какие коврижки не отступятся, пока их колом по голове не пихнут. С умом, да напролом. Если полведра не дернуть, то хотя бы звонко пернуть. Не ищут, понимаешь, резонов для плаксивой неудачности. И правильно: резоны всегда найдутся, а вот ты попробуй все заборы преодолеть и что надобно, оприходовать. Вот тогда тебе хвала будет, почет и уважение. Будь ты хоть и сорванец, а хотя бы молодец.
Государь великий, опять помяну высокоблагодетельного покойника, сразу чуял, кто и почему не исполнил должное, профукал свой абордаж. Паки пенявших на оппозицию капризной судьбы не жаловал – почитал, что не о деле маются они, а беззаветно выпрашивают малое наказание. Внимательно прислушивался, с которым припевом кто из штрафников доклад начинает. Те-то не больно баловали разносолами: либо «виноват, государь!», либо «видит бог», и так далее. Сразу видно, какой вправду печалуется о конфузии, а какой рад, что свой зад из горячей печи без лишнего волдыря вытащил. Тех, кто «видит бог», бомбардир страсть как не любил, почитал неумехами и лодырями. Если же «виноват, государь», то смотрел внимательнее. И коли уяснял, что вправду случилось непредвиденное, поскольку Божья воля стоит выше человечьего разумения, то прощал.
Так и англичане, нация хоть корыстная и скрытная, даже скажу из личного опыта, надменностью болезная, а пардонов своим ремизам не ищут и поражений не приемлют. Могут заболеть и сверх того – умереть, а капитулянтства не жалуют. Полежат, и снова в самое пекло да на лихом коне. И вот что в особенности удивительно – их на этот подвиг не король вожжой протягивает и не парламент вертлявый стрекалом тыркает. И аббат молебнами на работу не гонит, не стращает карами, хоть вроде как боголюбивая они нация, пусть и не слишком. Сами, мамочки, себя кнутом выхлестывают по мягкому месту, поднимают на труд кромешный и кропотливый, сами свои интересы блюдут и дела важнецкие совершают.
Деньгой оные чудеса, конечно, можно объяснить и деньгой немалой. Но все ж, Гаврилыч, не будем лукавить, и окромя деньги свербит в них это погонялово винторезное, стрекает, остановиться не дает и в конце концов удачу приносит и уважение тож. Вот остолопы наши родимые – рази они против деньги чего имеют? Иной раз, вестимо, за полушку умрут. А вот не получается так деловито и споро, почти ни у кого, как ни бьются. По чести скажу, не хотел бы я из наших балбесов англичан делать, неприглядно получится, а все равно желал бы этот буравчик непоседливый вставить обормотам питербурхским и московским в самое то известное место. Чтобы кичились не родами да чинами, галунами да животами, или мошной пожалованной, а делами совершенными, и особливо теми, которые удались насупротив обстоятельств и всяческого рода предзнаменований.
Главная же обидная заноза – может наш человек горы своротить, не туп он и не ленив уж чересчуристо. Грехи его умеренны и известны: получается не более и не менее, чем у других христианских народностей, скажем, какой-нибудь немчуры курляндской, сухощекой и в брюхе сплюснутой, или шелупони посполитой, отвязной, да бездельной. Коли припрет дурака расейского, он такую показывает прыть, что весь мир за ним не угонится. Но без катастрофии какой повсеместной – не двинется. Пока хата не сгорела, а амбар вода не унесла, будут Ваня с Федей баклуши бить и на дуде играть прямо-таки заливисто. И я почитаю, что неправильно это, сверх того – не по-божески. Апостол завещал: трудиться в поте, мол, аще кто того делать не желает, тот да не яст. Вот читают Писание, читают, наизусть учат, а самого главного разглядеть не могут. С катастрофией бороться – хорошо, но в ясную-то погоду столько можно успеть: дров нарубить, дом построить, протопить, щели законопатить и стены бревнами припереть, тогда и катастрофия получится не столь страшная. Истинно сказано, кто в поте лица робил, того Господь и не угробил. В балансе так: кому всемирный потоп, а кому – протечечка малая.
Кстати, о барышах. Намечается интересный гешефт с англичанами-то. Правда, потребуется некая личная изворотливость и легкая сдержанность совести. Ну, будем запрягать да подтягивать. А что хотите, братцы – дочь-то почти на выданье и немалый тут торг будет, немалый. Главное ведь – такая сделка, что обратно не переиграешь, всю жизнь потом куковать с новыми родственничками. Но молчу, молчу, давал зарок, и держать буду крепко. Меньше балакаешь – лучше спишь.
17. Местные условия
Мистера Уилсона всегда удивляло, почему русские никогда не могут понять собственную выгоду. Нет, не подумайте, сей народ – вовсе не недоумки. Тогда бы – никакой загадки.
По отдельности каждый из туземных знакомых негоцианта был отменно способен разобрать свой жаркий интерес безо всякой лупы и даже немало поразить сэра Генри в процессе его извлечения. Yes, my dear sirs! Искусство снятия навара в этой стране не преподавали, но, казалось, им в совершенстве владел любой лапотник-самоучка, не говоря уж о людях чуть более образованных и вертких. Нигде в Европе почтенный коммерсант не встречал столько предусмотрительности, замешенной на таком количестве приспособляемости к обстоятельствам, приправленной изрядной дозой предприимчивости и сдобренной сочной порцией делового бесстрашия, без которого, как известно, не удаются никакие предприятия, а серьезные и подавно. Но все это сверхъестественным образом пропадало – иногда в том же самом человеке, – лишь только разговор заходил о предметах государственных, часто затрагивавших сотни и тысячи душ.
Еще необъяснимей было то, что тупевшие на глазах люди не просто получали жалованье за работу, которую почему-то не желали исполнять, но на самом деле воистину дорожили перечнем своих обязанностей и связанным с ними положением. Довершал картину легко закипавший и зычно раздувавший ноздри патриотизм, который не раз выказывался в частной жизни и в искренности которого рассудительный компаньон фирмы «Сазерби, Брекенридж и Уилсон» не позволял себе сомневаться. Пока не сталкивался с тем же патриотичным лицом во время исправления им государственных функций и не видел, сколь тщательно, продуманно и тонко недавний ревнитель отечества и финансовый сорвиголова наносит существенный ущерб любимой отчизне, никогда не делая или забывая сделать самые нужные, ключевые, необходимейшие шаги.
Наиболее важные бумаги не подписывались или попросту терялись, единственные специалисты по тому или иному вопросу оказывались больными или испрашивали выходной, все, что должно было быть сделано точно в срок, задерживалось на недели и месяцы. При этом малозначащие действия совершались неукоснительно, бездельники-немогузнайки жирно копошились по присутственным углам, а распоряжения на выдачу перьев, чернил и песка для их просушки всегда лежали на самом верху (если не случалось каких-либо бумаг с росчерками наивысочайших особ или императорской печатью). Потому многие коллеги и конкуренты сэра Генри давно оставили попытки заинтересовать русских их собственной пользой, а нашли те или иные способы добывать тот самый всесильный сургучный штамп из канцелярии ее величества.
Не то чтобы при его виде присутственная обстановка менялась. Движения чиновников оставались столь же ровными и неторопливыми, разве что из них пропадала излишняя медлительность, которая иногда казалась преднамеренным издевательством. Спины радостно сгибались в пояснице и выпрямлялись не до конца. Притихала жажда предпочесть петляние по темному многосуставному коридору прямому пути из одной комнаты в другую. И еще – бумаги с этой печатью никогда не терялись.
Вроде все ясно, будь как все. Здесь тебе не Темза, а Нева. Но нет-нет, а норовил лондонский упрямец сделать шаг в сторону, то есть пробовал пройти напрямик, как должно. Ему всегда казалось, что так должно быть должно. Без наивности – чистая арифметика. Если выгода взаимна, то какие к тому могут быть препоны? Если мы вместе, то кем нам можно быть, кроме как добрыми товарищами? И что может воспрепятствовать помощи, сдобренной деловым интересом?
Потому он раз за разом набивал шишки, но, как человек опытный и не вчера родившийся, научился получать их безболезненно и даже открыл некие возможности на пути взаимовыгодного компромисса: как привести русскую бюрократическую машину в действие и при этом не слишком погрешить против собственной совести. Главное здесь было отыскать ключевого человека, а ключевой человек – вот тоже важный секрет – совсем не обязательно является власть имущим, скорее, наоборот: среди больших чинов тебе никто не поможет, но не оттого, что не захочет, а потому, что и захочет, да не сумеет. Наипервейшие люди – столоначальники, с ними как раз надо дружбу водить да чаи пивать. Они и дело нужное знают, и в высокие кабинеты вхожи, и приказ кое-какой отдать могут, и самое решающее обстоятельство – есть у них между собой какая-то порука, даже братство. Посему могут они друг для дружки иногда запросто сделать удивительнейшую и драгоценную услугу, и ничего за это не взять. Но придет черед – через год, а то два – расплатишься и ты, и без напоминания, услугою ничуть не меньшей.
Совокупность вышепоименованных знаний мистер Уилсон про себя называл «глубокой осведомленностью в делах туземной жизни и тонкой чувствительностью к малейшим оттенкам поведения партнеров», да и в секретной корреспонденции со штаб-квартирой фирмы (отправлявшейся через верных людей, по обыкновению на голландских или датских кораблях) использовал примерно те же самые выражения. Если перевести это с канцелярского на английский, то подобный пассаж означал примерно следующее: сменить заматеревшего представителя компании на санкт-петербургском посту хлопотно, почти невозможно, к тому же такая смена наверняка обернется большими финансовыми потерями. Пока новый резидент будет входить в курс дела, он обязательно совершит не одну и не две непоправимые ошибки ценой в сотни и тысячи полновесных соверенов.
Таковую линию почтенный коммерсант проводил неотступно – и в силу одного только, но очень важного резона. Тоже супротив всякой логики, совершенно необъяснимо, иррационально, полюбил сэр Генри невозможно серый, всегда хлюпающий, чавкающий, и кашляющий город на бедных растительностью болотистых берегах. Полюбил необоримой, твердой против случайных препон, самой что ни на есть британской страстью настоящего джентльмена, и ни за что не хотел отсюда уезжать. В Лондоне и Салеме какие-то из его доводов принимали. Или делали вид, что принимали. На расстоянии было не разобрать.
18. В лесу (убористо, строчки загибаются вверх)
Против ожидания, наш переход не был трудным или опасным. Корпус двигался вдоль реки, потом по хорошим, давно проложенным дорогам, какие я, признаюсь, не предполагал встретить в столь отдаленных местах. Однако мы часто стояли под открытым небом – командующий, в отличие от остальных имперских генералов, не был озабочен поисками удобных для ночлега мест. Дважды или трижды лазарету все же удалось остановиться в небольших силезских деревеньках, и везде я убеждался, что нас, несмотря на форму, путают с пруссаками. И еще, из общения с тамошними жителями, пусть совершенно непродолжительного, мне стало ясно: почти никто из них не знает, что именно из-за их земель началась война, постепенно становящаяся длинной и знаменитой. Более того, на все мои расспросы – а я постепенно начинал интересоваться бытом и жизнью народностей европейского востока – ни один не мог внятно объяснить, есть ли разница между властью королевской и императорской и каковы его, обитателя сих пределов, сердечные чаяния? В какой стране хочет он существовать, чьим подданным являться? Не исключаю, что мои собеседники просто опасались говорить правду. Мундир на мне был австрийский, белый, хоть и грязный, с желто-черным офицерским шарфом (несмотря на это, интенданты по-прежнему ставили меня в самый хвост любой очереди – гаденыши не считали меня настоящим служакой и, наверно, были правы). Оружия я не носил, а говорил по-немецки с неслыханным в тамошних краях акцентом. Может быть, меня принимали за шпиона?
Добавлю еще, что любой незнакомец в тех местностях, особенно глухих, вызывает подозрения. Не раз я узнавал о заблудившихся торговцах, путешественниках, даже паломниках, которых забрасывали камнями, не пускали на ночлег, гнали собаками. Я поделился своими мыслями с начальником лазарета, который приблизил меня с самого начала знакомства и оказался, кстати, дельным и знающим врачом – скажу даже, что в эти недолгие месяцы он стал для меня учителем, с чьей помощью я наверстал многие пробелы в своем образовании. Как часто бывало, мы сидели на передке аптечного фургона и искоса следили за тем, чтобы лошади не потеряли проторенную колею.
«Что вы хотите? – сразу ответил он. – Вы думаете, эти люди по доброй воле живут в непроходимой чащобе? Мостят хлипкие гати, тонут в болотах, едят траву вперемешку с кореньями. Вы думаете, они довольны своей жизнью, потому что не знают другой? Нет, их или их предков сюда загнали опасности да горести: разбойники, инквизиторы, налоговые сборщики, орды захватчиков, которые здесь проходили не раз, – совсем как мы.
Сами понимаете, какая тут может быть доверчивость и любовь к ближнему. Теперь они – наполовину животные, всего боятся и на все огрызаются, верят не глазам, а ушам и ноздрям. Любой незнакомый мужчина – скорее всего, насильник и грабитель, если не хуже. Пусть лучше убирается подальше, или, в крайнем случае, к соседу. Только не ко мне, ведь стоит только открыть дверь или калитку, как ты беззащитен. А вдруг за тем деревом спрятался еще десяток веселых ребят с кольями? И что тогда? Вас искалечат, над женой и детьми надругаются, или, в лучшем случае, уведут в полон, скотину перережут, а дом на прощание сожгут.
Удивительно, как эта шваль любит все поджигать. Казалось бы, обобрали дочиста, насытились, позабавились… Имей страх, уйди, брось людям хотя бы кость… Нет, обязательно сожгут, а несчастных добьют. По-видимому, разбой опьяняет. Многое, что эти шайки делают по пьяному угару, в чаду безнаказанности – себе во вред. Я пару раз видел, как патрульные разъезды совершенно случайно обнаруживали мерзавцев рядом со свежим пожарищем, так сказать, in flagranti delicto, только из-за дыма. И тогда – никакой пощады. Когда я первый раз оказался свидетелем такой незамедлительной казни, то долго мучился. У бандитов был затравленный, я бы даже сказал, пришибленный взгляд, словно они не понимают, что происходит, да и двое мальчишек среди них попались, совсем безусых. Я тогда не знал, что малолетки-то самые жестокие, больше других пальцы отрезать любят, крики слушать… У них еще нет чувства смерти, понимания боли, они забавляются, играют. Потом мне выпало увидеть тех, кто попал им в руки…
Дело было очень давно, во время предыдущей войны. Тоже ведь за Силезию схватились с его величеством. Забавно, не находите ли, что и у ныне царствующих особ бывают любимые занозы, не только у античных владык? Нет, знаете, ошибаюсь, это случилось много раньше, я только поступил в службу. Тогда державы, ваша, наша и русская, никак не могли договориться, кого сделать королем польским. Когда именно? Отступите от сего дня лет так, наверно, на двадцать. Неужели вы об этом не слышали? А впрочем, я не удивлен. Думаете, про эту войну будут лучше и дольше помнить?
Так вот, в этих самых краях, отчего и всплыло в памяти, я случайно попал на хутор, который только что подвергся нападению, даже не знаю, чьему. Скорее всего, это были обычные бандиты. Только какие посреди войны «обычные бандиты»? Среди них всегда полно дезертиров, наемников, различного сброда, которому в такое время легко раздобыть оружие. Да и солдаты регулярной армии рыскают по соседству с лагерем, ищут, чем бы поживиться.
Признаюсь вам, я долго не вспоминал эту историю, да сейчас к слову пришлось. Я был в сражениях, наверно, двадцати, отрезал многие десятки конечностей, не раз с головы до ног покрывался чужой кровью и слизью, закрыл глаза тысячам почерневших людей, которые иногда уже походили на обрубки, а не творение божие… Но тогда на хуторе… Дом был отстроен хорошо, крепко – наверно, поэтому бандиты решили, что там есть несметные для тамошних мест богатства.
Хозяин висел на дереве, недалеко от колодца, мы заметили его, когда подошли совсем близко. Его долго пытали, жгли, кололи глаза… Потом, судя по всему, взялись за детей… Нет, давайте сменим тему. Извините, я сам начал, и вот… Одно скажу, с тех пор я стал понимать, почему в военное время взятых на месте преступления разбойников расстреливают без суда. Среди них нет людей – только звери или страшные звери. Даже те, кто на вид чистые дети, уже пропали, они выжжены дочерна и дотла, навсегда поступили в услужение дьяволу. Легче, не размышляя, убить всех, чем помиловать кого-то и потом страшно ошибиться. За них можно молиться, но нельзя простить».
Некоторое время мы ехали в молчании, глядя по разные стороны дороги. Тишину прерывало лишь чавканье копыт и скрип колесных ободьев. Постепенно от головы колонны до нас стал доноситься клокочущий шум. Он неуклонно крепчал, приобретал членораздельность. Что-то важное, но нет, не опасное, произошло там, впереди. Звук был, прошу прощения за неуместное употребление этого слова, теплым, чуть не радостным. Мы в недоумении переглянулись. Я натянул поводья. Лошади тихо заржали и остановились. Тут нас одновременно осенило, и мы сразу вскочили на ноги.
Произошло соединение нашего корпуса с основными силами русской армии.
