Петр Ильинский
Век Просвещения
13. Неопределенность
Наискосок, в обход стола. Потом вдоль стены, до окна и обратно. Шесть шагов и еще четыре. Разворот. И еще четыре. Повернуться на каблуках. Стекла заиндевели, ничего не видно. Каков мороз, однако! Из всех щелей тянет. Приказать, чтоб зажгли свечи. Нет, не надо, лучше пока в темноте. А-ах, проклятье! – кулак поднялся и с размаху грохнул по гулко отозвавшейся столешнице.
Сэр Генри находился в дурном, даже чрезвычайно дурном состоянии духа. И не было этому конца и края, совсем как петербургской зиме. Не помогала почти свежая, пришедшая с опозданием всего лишь на три недели лондонская газета, не туманил голову облегчительной терпкостью стакан, и другой, третий, хорошего виски. Даже мелкие удачи вроде отгрузки небольшой партии строевого леса на нейтральный португальский корабль за какие-то смешные – из-за болезни сразу нескольких таможенных чиновников – деньги не могли поднять настроения почтенному коммерсанту. Непонятная война, во-первых, затянулась, во-вторых, мешала торговле, особенно британско-русской. Обычно трудности сэра Генри не пугали – пусть конкуренты плачут, а мы как-нибудь выкрутимся. Но теперь не меньше других уже второй год страдал и он, в том числе от ядовитых писем Сазерби, напоминавшего, что определенные денежные обязательства были выданы по его, мистера Уилсона, настоянию и в расчете на удачные приобретения на российском рынке. Скажем здесь, что сэр Генри давно недолюбливал лондонского сидельца за высокомерность и чрезмерную, на его взгляд, мелочность, отнюдь не сдобренную деловой сметливостью. И вот, хотел бы поставить его на место, возразить доказательно и резонно, а нечем! Завязли, все они по уши завязли в великом европейском безобразии. Самое главное, не было никакой возможности предсказать, когда закончится королевская игра в живых солдатиков, потому что понять, кто и как ее ведет и от чего зависит чей-либо успех или неудача, не представлялось подвластным уму человеческому.
Мистер Уилсон прекрасно знал, что все русские генералы – ну хорошо, почти все – никуда не годятся: ленивы, плохо обучены, осторожны до боязливости. Но странным образом и иноземные офицеры, в том числе его, сэра Генри, почти всамделишный соотечественник, оказались ничуть не лучше. Значит, плоха была вся армия, сверху донизу. Однако при схватке с пруссаками она неизменно выходила победительницей, и, даже столкнувшись с главными силами, возглавляемыми самим королем, смогла с честью выйти из трудного положения. Казалось бы, старое правило: если начальник артиллерии болван, то его батареи стрелять не умеют. Не действовало! Лондонские газеты, правда, считали, что заслуги генерала-англичанина преуменьшаются его недругами при российском дворе, но в данном случае у сэра Генри были лучшие, чем у «Таймс», информаторы и согласиться с рупором Британской Империи он не мог. Позор – не знают, что пишут! Ни малейшей заботы об истине и какой дурной слог!
Хотя, по правде, почтенному коммерсанту было все равно. Его мозг устал, а воображение утомилось. После каждого сражения он начинал сочувствовать победителям и ненавидеть проигравших. Пусть те разгромят этих еще раз и еще, и тогда, быть может… Но нет. Как малые дети, коронованные особы летали на качелях, которые крепко уперлись в землю всеми четырьмя ходулями и не падали. Туда-сюда, туда-сюда. Ни у кого не было прыти схватить удачу за хвост, никто не мог впиться в подставленную противником аорту. Каждая битва казалась решающей, но после первых крикливых депеш, которые коммерсант жадно выхватывал из плотно свернутой в трубку заграничной почты, приходило одно разочарование. Ни одна сторона не могла воспользоваться своими победами, ни одна не бывала вдребезги разбита. Европейские армии словно топтали континент в соответствии со случайными планами, иногда сталкивались, обменивались штыковыми атаками, канонадами, демонстрировали приемы вольтижировки и верховой езды, а потом снова продолжали двигаться в независимых друг от друга направлениях.
Сэр Генри не понимал и, главное, не мог определить логически, путем рационального метода, чего ему теперь хотеть, как действовать, где искать посредничества? С одной стороны, он был теперь подданным почти что враждебной державы – по слухам, Уайт-холл выделил Пруссии неимоверную военную субсидию. С другой – ни у кого не было ни малейшего поползновения расставить точки над «и». По крайней мере, в Петербурге стояла полная тишина. Никто не готовил гневных дипломатических нот, не доносилось даже заиканий о военных действиях против Британии, да и где бы Россия могла такие действия предпринять? С третьей же стороны, принц Брауншвейгский доблестно сражался на континенте с французами – союзниками русских – опять-таки на английские деньги. А в Америке дела шли вообще отменно, и возможно, что скоро все тамошние земли вплоть до устья реки Святого Лаврентия станут доступны для деятельности Брекенриджа, и безо всяких пошлин (не будем скрывать, здесь господина Уилсона посещала легкая зависть). Любопытно, что северная императрица – вот удивительно, при ее-то любви к французским товарам – не особо жаловала Версальский двор, в отличие от Венского, – и совершенно не собиралась каким бы то ни было образом помогать кукарекающим галлам. Сплошной контрапункт и китайская головоломка. Только руками развести да ахнуть, что будет, кстати, вполне по-русски. И что скажешь: каковы союзники, такова и война.
Впрочем, последнее как раз поддавалось объяснению и, будучи деловым человеком, сэр Уилсон это прекрасно знал. Когда твой партнер беспомощен и терпит неудачу за неудачей, ты с ним перестаешь считаться. И он опять подумал про Сазерби. За те годы, что Генри провел в Петербурге, а Брекенридж – в Салеме, лондонский компаньон мог бы принести фирме гораздо больше пользы. Одна только история с векселями гулльского судовладельца… Ведь можно было бы уже почти что уходить на покой, вложиться в бумаги солидных банков, купить дом где-нибудь в Крайстерче, с садом, подумать о женитьбе, наконец. А теперь – вертись, как щука на сковороде. Заключительную фразу этого внутреннего монолога раздраженный коммерсант выговорил по-русски, и сам тому некоторым образом удивился.
Ладно, нечего откладывать неприятные дела в сторону – надо заняться подведением баланса за год. Хоть будешь знать истинную картину, до последнего фартинга. Сэр Генри дважды позвонил в колокольчик и, не дожидаясь прихода слуги, толкнул дверь в спальню. Когда, держа в руках тяжелый гроссбух, он возвратился кабинет и встал к конторке, свечи уже горели. Так, перья на месте, чернильница тоже. Убытки, говорите? Ладно, посмотрим, какие убытки. Скоро, скоро мы вам покажем, где раки… Например, привлекала такая оптимистичная перспектива: Британия безвозвратно завоевывает Новую Францию, а ее союзник-король терпит полное поражение от австрийцев и русских. «И волки сыты, и овцы целы», – опять по-русски пробормотал коммерсант, проверил чернила – не замерзли, отлично – и принялся за очистку перьев, кучно лежавших на крышке конторки.
– Но так, – здесь он погрозил кому-то длинным, бледно-желтым от табака пальцем, который в свою очередь увенчивался дымчатым заскорузлым ногтем, способным сопротивляться даже золингеновским кусачкам, – так не бывает, пресветлейшие сэры и многоуважаемые эсквайры, уверяю вас. Волки всегда в конце концов пожирают овец. Если сумеют уйти от овчарок.
14. Рескрипт
«Нашему вернолюбезному, ныне в дальнем походе находящемуся регулярному и нерегулярному войску.
Одержанная армиею Нашею над королем Прусским победа есть дело руки Всемогущего и Мы с должным благодарением признаваем Его на Нас и Нашу армию щедро излиянную благодать. Оказанная на оной баталии войском Нашим храбрость, неустрашимое мужество есть от самого Провидения непременно указание Его должности и верным знаком, колико Творец в благости неизреченной своей одарил Наш народ похвальными качествами.
За всем тем с матерним благоутробием, взирая на оказуемые добрыми и верными рабами, хотя и по долгу к Нам и любезному отечеству заслуги, и получа верное свидетельство от командующих о похвальном усердии и ревности, с какою храбростью Наше войско на помянутой баталии кровь свою за Нас и отечество проливало, Мы оставить не хотели объявить оному Наше Монаршее и матернее за то благоволение, милость и похвалу, в твердом надеянии, что все и каждый стараться станут дальнейшей и непременной Нашей милости учинить себя достойными.
Но к крайнему сожалению и гневу Нашему, слышим Мы, что в то самое время, когда победа совсем на нашей стороне была, и неприятель, пораженный, в великом смятении бежал, некоторыми своевольными и не наказанными, но мучительнейшей смерти достойными солдатами не токмо голос к отступлению назад подан был, но число сих своевольников так умножилось, что они, отступая, неминуемо и многих других, в твердости еще пребывавших, в бег с собою привлекли, командирам ослушны явились и в то время за мерзкое пьянство принялись, когда их долг, присяга и любовь к отечеству кровь свою проливать обязывала.
Велик и праведен Наш гнев, когда мы только об сем ослушании рассуждаем, оный еще гораздо большим становится, когда притом все пагубные последствия того проступают, но мы об них распространяться не хотим. Каждый солдат теперь, конечно, сам обличается совестью, что, ежели б должность свою исполнял, неприятель, и без того побежденный, был бы совсем истреблен. С трепетом и ужасом долженствует помышлять, что наибольший в нашей армии урон причинен от помянутого ослушания, ибо бегущим же вслед, иные, оставшись на месте, в непоколебимой твердости бесчестный и поносный их побег прикрывали, в смертном бою победу одержали, и славным примером верности своему государю и отечеству служить имели.
Соболезнуем мы матерне о сих храбрых и достойных сынах отечества, конечно увенчанных уже в Царствии Небесном за их ненарушимую верность, но те, кои хотя и неумышленно виновны их кончины, долженствуют болеть и тужить о потерянии своих собратьев и о праведном и неизбежном наказании Господнем, ежели новыми делами отличного к государю своему и отечеству усердия и непоколебимой твердости, прошедшего не загладят, и долженствуют вечно стыдиться и внутренно страдать, коли при первом же случае не докажут, что буде погрешение их и ослушание могло быть несколько однажды вредно, то вдругорядь храбрость их, повелением начальников предводительствуемая, – неприятелю станет несравнимо вредительнее. О благословении же Божьем и помощи Божией меньше сомневаться надлежит, ибо безмерное Его благоутробие ожидает токмо раскаяния, а помогающая всесильная Его десница алчет лишь ревностно и мужественно сражающихся, дабы явить дело Его величия.
Мы не упоминаем здесь точно имена тех, кои гнев Наш заслужили; но сие для того, что их теперь на сей раз всемилостивейше прощаем в твердом ожидании, что каждый согрешение свое уже признает, искренне раскаивается и решительно предприял или кровью своею его омыть, или мужеством и примерною верностью и безмольным начальству послушанием, превышаясь над пороком, удостоиться равной от Нас милости, благословения и похвалы».
15. Особый отряд (почерк снова успокаивается)
Я знал, что кампания третьего года войны станет решающей. Тому было сразу несколько верных признаков. Во-первых, наши зимние квартиры располагались на неприятельской территории, пусть прямо на границе. В любом случае было очевидно, что противник не в состоянии нанести нам ущерб и не может свободно действовать в тех самых землях, из-за которых разгорелась война. Во-вторых, нас стали лучше кормить и выдали новую форму, включая ремни и портупеи. Даже лошадиные упряжи удалось обновить – для наших лазаретов это был предмет первостатейной важности. Копились и другие новости. Так, вместе с гигантским обозом, до предела загруженным разнообразной амуницией, из тыла пришли двадцать четыре пушки – с пылу, с жару, еще не утратившие тускло-матовую свежесть заводского железа.
В целом, к весне наша армия выглядела настолько обновленной, что, как ухмыляясь поговаривали интендантские остряки, казалось ненужным бросать ее в действие – противник должен был сдаться при одном только виде войск Восточного Рейха. В этой шутке, как я потом понял, таилась немалая доля истины. Но пока что со всех сторон неслись слухи о скором совместном наступлении союзных держав, устоять перед которым король не мог. Ведь не разорваться ему на три части.
Мы уже хорошо знали, что только под командой своего суверена прусская армия сражается на необычный, непредсказуемый манер, доставивший нашим полководцам столько неприятностей. Остальные же берлинские генералы были обучены в соответствии с общепринятой военной теорией и поэтому не могли доставить никаких препятствий имперским войскам, заново экипированным и много превосходившим неприятеля числом. А если отражать наступление с юга возьмется сам король, то затрещат уже другие рубежи.
К середине весны слухи о координации действий с союзниками подтвердились, правда, самым неожиданным образом. Стало известно, что значительный отряд нашей армии, по преимуществу, конечно, конный, будет отправлен на помощь русским. По рассказам очевидцев, такого никогда не бывало, даже во время давней войны с турками, которую империя вела в союзе еще с прошлой русской царицей. Эта история меня заинтересовала – я понял, что крайне мало знаю о делах и государственных отношениях, господствующих в тех краях. Я начал расспрашивать сослуживцев, особенно старых солдат, которые радовались лишней понюшке табаку и возможности поговорить с «дохтуром». Турецкая война случилась еще до первой войны за Силезию, двадцать лет назад. Началась она, вроде бы, очень благоприятно для австрийского оружия, и почти все слышанные мной байки относились к первым столкновениям с оттоманами, неизменно терпевшими поражения от тирольской пехоты и хорватской конницы.
Однако на более детальные расспросы о мне отвечали неохотно, и я пришел к выводу, что все закончилось без фанфар и триумфов. Оставалось, впрочем, неясно, не были ли в этом виновны русские, подорвавшие союзные успехи посредством поражения или предательства. Поскольку никто об том не упоминал, я заключил: нет, не виновны. Хотя подробности случившегося для меня по-прежнему оставались загадочными.
Сейчас же было очевидно, что помимо сикурса собственно военного, союзникам требуется поддержка, скажем так, политического характера. Боевые действия велись на территории самой Пруссии, и для получения фуража и провианта было необходимо заручиться если не приязнью, то хотя бы сдержанным нейтралитетом местного населения – здесь офицеры, да и солдаты нашей армии оказывались незаменимыми посредниками для русских и их азиатских данников, совершенно несведущих в языках Европы. Приказ по армии был выдержан в самых благожелательных тонах и несколько раз упоминал о проявленной в тяжелых боях стойкости и доблести войска ее величества санкт-петербургской императрицы, верно выполняющей союзнический долг по отношению к войску опять-таки ее величества императрицы, только уже венской. Оставалось только дополнить русскую храбрость интеллектом австрийского поводыря.
На удивление, формирование ударного кавалерийского отряда опять столкнулось с большими трудностями. Поначалу я никак не мог уяснить, в чем дело, а ведь шел уже третий год моей военной карьеры. Непрерывно проводились интенсивные штабные совещания, туда-сюда метались вестовые, моего командира, начальника полкового госпиталя, все время вызывали наверх, и он возвращался с этих визитов с тревогой на посеревшем лице и осторожно, словно рану, промокал потную лысину, объявляя нам об очередной порции экстренных распоряжений. Но ничего не происходило.
Постепенно я понял, что трогаться с места никто не хотел, может быть, кроме одного-единственного человека, поставленного во главе этой чрезвычайной экспедиции. Командиры всех прикомандированных к нему частей – больших и малых, отборных и регулярных – жаловались на неполную комплектацию и заявляли о невозможности выступить в срок. Офицеры, как один, хотели ускользнуть от чести встать плечом к плечу с «восточными братьями по оружию», представлявшейся им весьма сомнительной. О солдатах и говорить нечего: те же ветераны, что рассказывали мне о турецкой и силезской войнах, чертыхались и клялись, что скорее дезертируют, чем пойдут в одном строю с русскими оборванцами и еще с таким командиром.
Как вы уже догадались, руководство отдельным корпусом было поручено тому самому генералу, что прошлой осенью отличился при перехвате прусского обоза, но оставил среди личного состава исключительно дурную память из-за своей требовательности и напористости. В войсках его побаивались, даже уважали, но без симпатий. Он слишком любил побеждать, чтобы помнить о солдатах – так, по крайней мере, мне передавали. И, конечно же, было ясно, что предстоящий ударному корпусу переход не будет ни легким, ни медленным. Не говоря уже о битве, должной за этим воспоследовать.
Особенно тяжело – это я знал по рассказам знакомых из кавалерии – было отыскать врачей для подвижного госпиталя. Говорили, что русские терпят большие потери от болезней и плохо излечивают даже простые касательные ранения, поэтому беспокойный командир корпуса страстно озаботился желанием продемонстрировать союзникам тщательность и продуманность медицинской службы в войсках империи. Но здесь его ждала очередная неудача. Никто из моих коллег не хотел быть включенным в экспедицию, несмотря на приказы, обещания, посылы, увещевания и угрозы. Люди заболевали, днями не являлись в часть, напивались без просыпу и грубили старшим по чину – словом, любым способом зарабатывали дисциплинарные взыскания. Иные даже завышали заболеваемость и смертность в своих лазаретах.
Вдруг оказалось, что невыгодно прослыть хорошим или хотя бы приличным армейским врачом. К тому же, как водится, те, у кого были влиятельные знакомые в штабах или венских салонах, заходили и с бокового подъезда. Передавали, что генерал-квартирмейстер очень скоро представил командующему армией список незаменимых полковых лекарей, позабыв при этом перечислить тех, кого можно было бы включить в отряд. Командующий, впрочем, поступил мудро – передал реестр «неприкасаемых» пылкому генералу и предложил ему самому отыскать волонтеров. По слухам, потом оказавшимся правдивыми, один из достойных армейских докторов, служивший уже многие годы, но отчего-то обойденный в чинах, принял должность старшего врача корпуса. Других добровольцев не было.
В течение всей этой эпопеи я ощущал смешанные чувства и испытывал соблазн задействовать наше посольство, с которым продолжал находиться на связи, время от времени пересылая туда обещанные отчеты. Один раз мне даже пришла в ответ короткая благодарственная бумага, извещавшая о том, что мои сведения были использованы для составления какого-то ежегодного компендиума, в связи с чем мне полагалось скромное вознаграждение, приложенное к тому письму в качестве милого сюрприза.
Само собой, я не мог представить ничего менее приятного, чем на месяц раньше сниматься с насиженного места, тащиться по силезским, а потом – прусским болотам, постоянно подвергаясь угрозе нападения, засады, может быть, даже окружения. И при этом оставаться для своих сослуживцев чужаком, полоумным французом, которого собственная глупость занесла на край Европы и к тому же в воюющую армию. Вместе с тем признаюсь, я испытывал стыд за поведение моих коллег, выливавших – я это сам видел – лекарства на землю, дабы доказать недостачу в аптеках и тем обосновать невозможность выступления в поход, который все более задерживался.
Да, я понимал, что включение в экспедицию – вещь самая что ни есть неблагоприятная. И тем не менее, наперекор любой логике у меня в голове непрерывно вертелась мысль о том, что необходимо пойти в штаб корпуса и – вы не поверите – записаться добровольцем. Я фыркал от собственной глупости, но она продолжала неотвязно преследовать меня. Вызваться на такую каторгу, не исключено – на смерть? Попробуйте, вообразите! И никуда было не деться… Желание это возникло поперек моего разумения, и я никак не мог понять, отчего? Бессонно лежал на койке и думал, думал…
Судьбу мою поторопила решительность командира корпуса, объявившего, что так и быть, «списочных» лекарей он трогать не станет, а из остальных наберет эскулапов по жребию и под страхом военно-полевого суда. Пока наша лазаретная братия переживала это известие и тщетно сомневалась в его истинности, я оделся по всей форме и неожиданно твердым шагом направился в штаб корпуса. Меня никто не ждал – ни одного писаря не было на месте. Один из дежурных ушел доложить о незваном посетителе и пропал навсегда. Пролетело чуть не полчаса, и моя решимость несколько поколебалась. Тем паче, что отступление могло пройти совершенно незаметно. Но я сдержался и продолжал упорно стоять в пустой приемной. Отчего-то мне казалось, что ретировавшись, я утрачу честь. Наконец ко мне вышел заспанный подполковник и прежде чем начать разговор, долго пристегивал шпагу и щелкал ремнями. Все это время я стоял во фрунт и чувствовал себя на своем месте.
Однако разговор наш прошел совсем на другой ноте. Быстро выяснив причину моего появления, подполковник тут же осведомился, а каковы мои требования? Я оторопел, но не посмел возражать и в итоге выторговал довольно выгодные условия – в частности, производство в следующий чин, вполне могущий считаться старшим офицерским и почти неслыханный для безродных иноземцев. Хотите считать меня наемником – будет вам наемник. Сказать по правде, я хоть человек не военный, но понимал, что усиленная нашей конницей русская армия сможет успешно угрожать центральной Пруссии и, таким образом, сковать основные силы короля. Тогда главный фронт окажется на востоке. После этого перед имперскими войсками будет открыта дорога на Бранденбург – и все.
Вдруг я сообразил, что точно так же с самого начала думали остальные офицеры, куда больше меня понимавшие в стратегии. Вот что: им предстояла легкая прогулка в центр Европы, возможно, в самый Берлин, триумфы, трофеи, награды и прочие прелести победы. Но только в том случае, если поход экспедиционного корпуса завершится успехом. Как всегда, решить исход дела должны были одни, а пожать плоды другие. Более того, в случае неудачи русской армии риска для австрийцев почти не было: они попросту оставались на месте, продолжали вести разведку, укреплять позиции и ждать у моря погоды. Можно будет даже организовать поисковую партию и нацапать припасы с прусских территорий – пусть враг знает, что мы не дремлем. Легче всего было вовсе уклониться от грядущей кампании – и в любом случае выиграть!
Только отчего-то мне вдруг захотелось стать частью того похода, успех которого был совершенно не очевиден, и осознав это, я сразу же пришел в согласие с самим собой. Я вдруг понял, что хочу действия, что мне наскучили непонятные переходы, бивуачное безделье и лазаретные интриги. Пусть хоть что-нибудь изменится. При этом я прекрасно осознавал, что легкой славы нам не снискать – мне ли было неведомо, насколько опасен король в ближнем бою! Ведь только темнота дважды спасла союзные войска после убийственных и быстрых маневров прусской армии. О русских я ничего не знал, мне представлялось, что это большая сила, неплохо вооруженная, но берущая, в основном, числом и послушанием. Скорее всего, она должна была очень даже сносно обороняться, как свойственно неповоротливым, но упрямым славянам, но вот наступать? По чужой территории, против лучшего полководца Европы?
Понимал я и то, что даже в случае успешного соединения с нашей конницей действия союзных частей не могут быть должным образом скоординированы. Подобное взаимодействие достигается путем многолетней выучки. А непонимание соратников на поле битвы – верная дорога к поражению. Не раз у меня перед глазами вставала неожиданная и решительная атака королевских войск против нашего фланга, я вспоминал вереницы израненных, растерянно отступавших солдат. Да, судя по всему, столкнувшись с королем в первый раз, русские удержались на грани разгрома, пусть чудом. Но было смешно думать, что стремительный Фриц предоставит им еще один шанс.
Несмотря на подобные мысли, я вышел из штабной палатки в приподнятом настроении. В отрывистых выражениях сообщил о своем назначении сослуживцам и начал собирать вещи. На меня смотрели как на сумасшедшего и не мешали. Когда мой нехитрый скарб был почти готов, к начальнику лазарета явился вестовой из корпуса с приказом выделить мне несколько человек на подмогу, одну-две повозки и необходимый набор лекарств, хирургических инструментов и предметов первой помощи. Мой бывший – теперь уже бывший – командир был застигнут врасплох. Так я вступил в должность главного врача отдельного летучего полевого госпиталя и начал с того, что вволю поживился запасами перевязочных средств и ароматических масел, которые копились добрым майором уже не один месяц.
Но и это было еще не все. Убедившись, что приказ разрешает мне выбор помощников по вкусу, я подозвал двух санитаров, из наиболее расторопных, и немедля отдал распоряжение: свернуть скатку и следовать за мной. Не желая нарваться на сопротивление, я указал на тех, кто был мне чем-то обязан: за одного, ушлого, конопатого Франца, проныру и любителя виноградной водки, я как-то покрыл недостачу скипидара, а другого, объемистого Алоизия, богобоязненного, но искреннего хлопотуна, спас от тяжелого расстройства желудка. После чего, легким кивком попрощавшись с душками-коллегами, новоиспеченный назначенец двинулся в расположение корпуса. Отрапортовал о прибытии и быстро получил директивы на следующие сорок восемь часов. Как выяснилось, почти все уже было готово к выступлению. Хотя, пройдясь по рядам приданных корпусу соединений, я ощутил точно такое же беспокойство и нежелание активных операций, как и в остальной армии.
Даже старые драгуны, первостатейные вояки, ветераны многих кампаний, ворчали: дескать, посылают на заклание. Пока мы будем гибнуть, основная армия с помощью маневров – и без всякого кровопролития – наконец-то вернет императрице силезские земли, которые и так уже почти наши, закрепится на пограничных рубежах намертво со всеми ста двадцатью новенькими пушками, обещанными ставкой в ближайшие месяцы, и тогда к ним никакой пруссак не подступится. Замечу в скобках: никто не допускал того, что имперские войска вообще не сдвинутся с места.
Таким образом, мне хватало предостережений и беспокойных мыслей. И все равно я провел эти часы, словно в полете, и тут понял, насколько устал от беспрерывного сидения на месте, от замороженной скованности мыслей и надежд. Вот до чего мне наскучило привычное ничегонеделание! И я был готов рисковать жизнью, дабы попробовать незнаемое и разорвать обыденность. Да, война – это нескончаемый труд, тягомотная рутина. С этим необходимо мириться. Верно, верно. Но не с походами на одном месте, по кругу – не к противнику, а от него! Хватит – кончено!
Признаюсь: конечно же, я волновался. И при этом не мог дождаться приказа о выступлении, так хотелось сняться с насиженных позиций, выйти из траншеи, из времянки, вновь поставить на колеса давно снятый с них фургон и отправиться в путь, должный привести меня на поле битвы. «Наконец-то – дело, настоящее дело!» – подбадривал я себя, пытаясь заснуть. И не мог – в возбуждении торопливо ходил по небольшой палатке, которая мне теперь полагалась по должности, снова падал на топчан, покрытый древним одеялом, и до рассвета лежал на нем с открытыми глазами.
Поэтому сигнал горниста, заигравшего за два часа до общего подъема, не застал меня врасплох. Я вышел к медицинскому обозу раньше всех и оказался в голове колонны. Начальник корпусного лазарета одобрительно смотрел на меня, пока денщик опоясывал его по всей форме. «Вы уже готовы? Прекрасно». Скорее всего, он был заранее осведомлен о выступлении и успел заранее выспаться. Я решил не отказываться от роли, выпрямил спину и проорал: «Рад стараться!» – «Кстати, – добавил мой новый командир, протянув руку за дымившейся кружкой какого-то отвара – в нашей фуре есть лишнее место. Обещаю вам сухую солому и беседу, отдающую умеренной скукотой. Согласны?»
Мои каблуки раздвинулись и почти сошлись снова – им помешал кусок задравшегося дерна. Звук вышел глухой, но явственный. Кто же мог знать, что именно этой чересчур быстрой явкой в походный строй я навсегда переменил свою линию жизни.
