Петр Дмитриевич Боборыкин
Китай-город

И вдруг на лестнице, когда они будут подниматься туда наверх, встретится какой-нибудь знакомый отца…

– Знаете что, – угадал ее волнение Пирожков, – если вас кто спросит, как вы сюда попали, говорите – на репетицию.

– Какую?

– Ах, Боже мой, – благотворительную!

Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на то, что стояло в листе за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась – нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.

Наверху она остановилась у белых перил, где стоял новый лакей.

– Есть репетиция? – спросил его Пирожков.

– Сейчас кончится.

– А в конторе кто?

Тот назвал кого-то по имени и отчеству.

Тут Тася оглянулась. Она припомнила эту комнату – род площадки – с ее голубой мебелью, множеством афиш направо, темной дверью с надписью «Контора» и аркой. Левее ряд комнат. Она помнила, что совсем налево – опять белые перила и ход в театральную залу с двумя круглыми лесенками на галерею.

– Оправились? – шепнул ей Пирожков.

– Не бойтесь, – шутливо сказала она.

– Надо начать с чаев.

– Теперь?

– Подождите минутку там, в проходной гостиной, а я забегу в контору.

Он провел ее в унылую, холодную комнату и посадил на диван.

XVI

Против Таси, через комнату, широкая арка, за нею темнота проходного закоулка, и дальше чуть мерцающий свет, должно быть из танцевальной залы. Она огляделась. Кто-то тихо говорит справа. На диване, в полусвете единственной лампы, висевшей над креслом, где она сидела, она различила мужчину с женщиной – суховатого молодого человека в серой визитке и высокую полногрудую блондинку в черном. Лиц их Тасе не было видно. Они говорили шепотом и часто смеялись.

«Кто это? – думала Тася. – Любители или актеры?.. Или любовное свидание?.. Здесь удобно».

Ей стало неловко. Она им помешала.

Но пара не смущалась. Послышался смех блондинки.

«Скорее любители, чем актеры», – определила про себя Тася.

Им весело. Никого они знать не хотят. Кто она? Девица благородных родителей или так «чья-нибудь» дочь? Это все равно… Может, в ней большой талант скрывается. Так же вот как и она, Тася, приехала тайком в клуб вкусить запретного плода. Какого? Искусства или другого?

Щеки Таси покрылись румянцем… Она все знает… не маленькая… ingénue сбирается только на сцене играть. Сколько романов прочла, пьес, всего. Но «это» на нее не действует. Насмотрелась она на то, что у них было в доме. Когда в книжке она читала сцены свиданий, самые страстные или поэтические… у ней не билось сердце. Сейчас ей представится другая сцена… житейская… Она – девочка тринадцати лет, но много уже понимает, читала и Тургенева и Жорж Занда… разбежалась она в будуар своей матери… Мать лежит на кушетке, рядом – гусарский юнкер. Он дневал и ночевал у них. Тася знала, что maman дает ему денег. Об этом говорили люди, горничные. Она застала любовную сцену… И с тех пор, когда ей минуло семнадцать лет и позднее, она не могла думать о любви, чтобы перед ней не встала сцена юнкера с ее матерью и все восторги Елены Никифоровны от итальянских певцов, скрипачей и наездников.

Так и прошли ее первые девичьи годы. Некогда ей было думать о любви. Вывозили ее всего одну зиму, когда ей уж пошел двадцатый год. Но все ее стесняло и в тех гостиных, куда ездила ее мать. В собрании она танцевала несколько раз… Но и тут мать портила ей настроение. Да и как можно было выезжать, тратиться на туалет, когда она отлично знала, что в доме во всем недочет, доедают последние гроши, взятые под залог дома, за проданную землю, выклянченную у бабушки… Она отказалась от выездов… Потом ноги стали отниматься у матери. Прекратилась всякая посторонняя тревога. Тут и разрослось влечение к сцене, дума о театре, ученье ролей по ночам…

Пара встала с дивана и стала ходить по комнате.

– Вы ошибаетесь, – говорила блондинка.

– Да уж нет, – возражал молодой человек, – вам это очень удалось. А вот Василиса Мелентьева – не скажу…

Тася взглянула с любопытством на блондинку и спрашивала себя: подходит ли ее наружность к Василисе Мелентьевой?

Не о Василисе Мелентьевой шел спор между молодыми людьми. Они нравились друг другу. Это было сразу видно. Тася прислушивалась к звукам их голосов. Вот если бы она так же на сцене говорила, вышло бы и правдиво, и весело… Больше ничего ведь и не нужно… А как трудно все это выполнить!..

– Пожалуйте, – раздался над ней голос Пирожкова.

Его голова показалась из-за косяка двери. Тася встала и поправила на шее галстук.

– Куда? – спросила она.

– В столовую…

– Там кто же?

– Идемте, идемте…

Он взял ее под руку и повел мимо конторы в белую залу, освещенную целым рядом тускловатых ламп.

– Мы будем пить чай, – говорил Пирожков, и сам как будто немного стесненный за Тасю. – Вы осмотритесь… Есть уже разные народы. Я нашел одного знакомого старшину… Вы с ним поговорите… Полезно заручиться для дебютов…

– Для дебютов! – вздохнула Тася.

– А что же? Для маленьких дебютов здесь.

– На клубной сцене я бы не хотела.

– В виде опыта.

XVII

Столовая обдала Тасю спертым воздухом, где можно было распознать пар чайников, волны папиросного дыма, запах котлет и пива, шедший из буфета. Налево от входа за прилавком продавала печенье и фрукты женщина с усталым лицом, в темном платье. Поперек комнаты шли накрытые столы. Вдоль правой и левой стены столы поменьше, без приборов, за ними уже сидело по двое, по трое. Лакеи мелькали по зале.

Пирожков посадил Тасю за первый стол по левой стене, около окна, и заказал порцию чаю.

В первый раз она слышала эти слова: «порцию чаю». Им подали поднос с двумя чайниками, чашками и пиленым сахаром в бумажном пакетце. Через стол от них сидело двое мужчин, оба бритые.

– Актеры, – шепнул ей Пирожков. – Один здешний, другого не знаю.

До Таси донеслась сильная картавость одного из них, брюнета с мелкими чертами красивого лица.

– Актер? – переспросила она.

– Да.

– Как же он так сильно картавит?

– Что делать!..

Она заварила чай. У правой стены, за двумя столиками, сидели и женщины. Одна, глазастая, широкоплечая, очень молодая и свежая, громко говорила, почти кричала. Волосы у ней были распущены по плечам.

– Это кто? – спросила Тася.

– Не знаю… давно здесь не был.

На репетициях, за кулисами, где удалось быть раза два, она испытывала возбужденье, какого теперь у ней не было и следа… Ей даже не верилось, что это одно и то же, что вот эти бритые мужчины и женщины с размашистыми движениями принадлежали тому миру, куда так рвалось ее сердце.

– Ну, что же, – заговорил Пирожков и поглядел на нее добрыми глазами, – не очень вам здесь нравится?.. Присмотритесь… Эта столовая постом была бы для вас занимательнее. Тогда здесь настоящий рынок… Чего хотите – и благородные отцы, и любовники, и злодеи. И все это приезжие из провинции, а уж к концу почти полное истощение финансов.

Тася плохо слушала его.

– Вот что, – продолжал Пирожков, – на святках будет тут сборный спектакль. Мне старшина сейчас говорил. Не начать ли прямо с попытки. Можно и «До поры – до времени» поставить. Как вы думаете?

– Право, не знаю, – ответила Тася. – Я учиться хочу, Иван Алексеевич.

– С нового года и начнем… А пока для бодрости… Да вот и старшина.

К ним подошел сухощавый господин, в бороде, в золотом pinse-nez, в коротком пальтецо, с крупными чертами лица, тревожный в приемах.

Пирожков представил его. Тася не запомнила ни фамилии, ни как его звали по имени и отчеству.

– Чайку выпьете? – пригласил его Пирожков.

– С нашим удовольствием, – сказал старшина и сел.

Он казался очень утомленным.

– Много дела? – спросил Пирожков.

– Просто беда! И все один!..

– А другие?

– Эх!..

И он махнул рукой.

– Что же предполагается на праздниках?

– Утренние спектакли будут, детский праздник, костюмированный бал с процессией, да мало ли чего!

– А как дела?

– Сборы – ничего! Только возня! Я вам скажу, скоро пардону запрошу!..

– Вот Таисия Валентиновна, – указал Пирожков на Тасю, – желала бы…

– Вам угодно дебютировать-с? – высоким голосом выговорил старшина.

Тася сильно смутилась.

– Нет… я не для дебюта…

– Спектаклик хотите? – не дал он ей докончить. – Дни-то у нас все разобраны.

К старшине подошел лакей в ливрее и сказал ему что-то на ухо.

– Прошу извинения, – сказал старшина и вскочил. – Анафемское дело! – крикнул он на ходу Пирожкову и побежал в контору.

«Зачем он меня сюда привез?» – думала Тася, и ей делалось досадно на «добрейшего» Ивана Алексеевича. Все это выходило как-то глупо, нескладно. Этот торопливый старшина совсем ей не нужен. Он даже не заикнулся ни о каком актере или актрисе, с которой она могла бы начать работать. А нравы изучать, только расхолаживать себя… Тут еще может явиться какой-нибудь знакомый отца… Она с молодым мужчиной, за чаем… Точно трактир!

Тася затуманилась.

XVIII

Из дверей в глубине столовой, откуда виднелась часть буфетной комнаты, показался мужчина в черном нараспашку сюртуке. Его косматая белокурая голова и такая же борода резко выделялись над туловищем, несколько согнутым. Он что-то проговорил, выходя к буфету, махнул рукой и приближался к столу, где сидели Тася с Пирожковым.

– Ах, Иван Алексеевич, – взволновалась и почти обрадовалась Тася, – ведь сюда идет Преженцов.

– Кто?

– Мой учитель!.. Вы не помните?..

– Не встречал его…

– Да, это давно было… Как он изменился… Он, он!

Косматая голова все приближалась. Тася окончательно разглядела и узнала своего учителя Преженцова.

Он ходил к ним больше года, студентом четвертого курса, лет шесть тому назад, учил ее русским предметам, давал ей всякие книжки. Матери ее он не понравился: раза два от него пахло вином… Только у него Тася и занималась как следует. Он ей принес Островского… И сам читал купеческие сцены пресмешно, и рассказы Слепцова хорошо читал… Что ж! Она не боится встречи с ним здесь, в этой столовой… Он все поймет…

Учитель ее заметил и узнал.

– А-а! – крикнул он и скорыми шагами подошел к столу.

– Николай Александрович! – обрадованно назвала его Тася.

Пирожков оглянулся на косматого блондина. От него пахнуло спиртными парами. Лицо его сильно раскраснелось.

– Какими судьбами? – спросил он Тасю. Учитель крепко пожал ей руку.

– Вот, можно сказать, сюрприз. Вы здесь… И в будничный день… Какими судьбами? А кавалер ваш… Познакомьте нас.

Она их познакомила.

– А! – еще громче крикнул учитель. – Пирожков!.. Как приятно… У нас есть общие приятели… Калашникова… Василия Дмитриевича… знаете, а?

– Как же, – сказал со сдержанной улыбкой Пирожков.

– Я присяду… Можно?..

– Пожалуйста, – пригласил его Пирожков.

Тася поглядела на своего учителя. Его щеки, глаза, волосы – все показалось ей немного подозрительным.

– Так вот где я с ученичкой-то столкнулся, – говорил Преженцов и держал руку Таси. – Ростом не поднялись… все такая же маленькая… И глазки такие же… Вот голос не тот стал, возмужал… Их превосходительство как изволит поживать? Папенька, маменька? Мамаша меня не одобряла… Нет!.. Не такого я был строения… Ну, и парлефрансе не имелось у меня. Бабушка как? Все еще здравствует? И эта, как ее: Полина, Фифина!.. Да, Фифина!.. Бабушка – хорошая старушка!..

Он делался болтлив. Тася видела, что учитель ее выпил. Она не знала, как с ним говорить. Это был как будто не тот Николай Александрович, не прежний.

Пирожков тоже почувствовал себя стесненным.

– Вы здесь член? – спросил он Преженцова.

– Я-то? Это целая история… Вот видите ли, какой казус случился… Меня здесь не выбрали. Не подхожу к такому избранному заведению. А сегодня с приятелем зашли выпить пива… Все равно… Вы не хотите ли?

Он перегнулся к Тасе и спросил:

– А это знаменье времени… коли и вы с нами сидите… Какой ужас!

Прошел по столовой старшина. А через минуту в буфете раздался крупный разговор.

Учитель Таси сейчас же встал, побежал туда и только крикнул:

– Так и есть!

Пирожков приподнялся и начал глядеть в том же направлении.

– Поедемте отсюда, – тихо сказала ему Тася.

Голоса все возвышались, перешли в звонкие, крикливые возгласы… От буфета шел старшина и другой еще господин, с седоватой бородой, а за ним учитель Таси.

– Вы не имели права! – говорил старшина.

– Я буду протестовать! – повторил господин с бородой.

– Протестуйте… Сделайте ваше одолжение!

Учитель забежал вперед и на всю залу крикнул:

– Оставь втуне, пренебреги… потребуем торжественного вывода… Идем, Вася…

И, обратившись к столу Таси и Пирожкова, кинул им:

– Прощения просим!.. Видите, чаю с вами пить не могу… Паршивая овца!..

Все в недоумении глядели на эту сцену. Перед конторой еще долго раздавались голоса и потом внизу по лестнице.

Пирожков и Тася молчали. Ивану Алексеевичу было не по себе.

«Зачем завез я ее сюда? – спрашивал и он себя. – Этакая досада! Так неудачно… И старшина ни на что ей не годен, а теперь и подавно».

Она опустила голову и пила потихоньку чай.

– Таисия Валентиновна, – начал Пирожков, состроив комическую мину, – простите великодушно… Незадача нам.

– Поедемте, – шептала она.

– Да вы не бойтесь.

– Нет, поедемте, пожалуйста.

Он наскоро расплатился. Тася шла вслед за ним, все еще с поникшей головой… И боялась она чего-то, и жутко ей было тут от всего – от этих лакеев, гостей, чаду, тусклого освещения; не находила она в себе мужества сейчас же превратиться в простую «актерку», распивать чай в перемену между двумя актами репетиций.

«Барышня я, барышня», – повторяла она, сходя в швейцарскую, и была довольна тем, что никто из знакомых отца не встретил ее. Ведь она уехала тихонько. Мать хоть и разбита, но то и дело спрашивает ее. Ей не скажешь, что ездила смотреть на актеров… Да и бабушка напугается…

– Как же, Таисия Валентиновна? – остановил ее Пирожков у кассы. – Первый блин комом. Угодно, чтобы я познакомил вас с Грушевой?

– Ах, погодите… Я что-то совсем маленькая.

– Подожду…

Тася свободно вздохнула на воздухе.

XIX

На другой день, перед обедом, девчонка вбежала к Тасе и заторопила ее.

– Маменька гневаются, пожалуйте поскорее.

Тася нашла мать в кресле в сильной ажитации.

– Отравить меня хотите! – закричала Елена Никифоровна, тараща на нее глаза.

– Что такое, maman?

– Какая гадость! Ешь сама!

Она тыкала ложкой в тарелку супа.

Тася попробовала и чуть заметно улыбнулась.

– Суп хорош… из курицы.

Мать проследила глазами ее усмешку и вся побагровела.

Не успела Тася выпрямиться, как на щеке ее прозвенела пощечина.

Она схватилась за щеку. В глазах у ней потемнело. Она сделала над собой усилие, чтобы не толкнуть мать.

Пощечина! Перед девчонкой Дуняшей! Ей, девушке по двадцать второму году!

Это ее ошеломило.

– Смеяться… – кричала и заикалась мать, – смеяться! Надо мной? Ах ты мерзкая! Мерзкая… Тварь! Я тебе дам!

И она опять потянулась к ней, но Тася схватила Елену Никифоровну за обе руки и посадила ее в кресло.

– Не смейте, не смейте! – шептала она с нервной дрожью. – Я не позволю… хуже будет!..

Голос ее так задрожал, что мать испугалась.

– Ступай вон!.. Вон, вон! – кричала она и начала метаться и плакать. – Морфию мне, морфию!..

– Какого лекарства? – спросила Тасю Дуняша, задерживая ее.

– Не знаю!

И она кинулась в свою комнату вне себя. Щеки ее пылали, слезы душили ее, но не лились.

Девочкой семи лет ее высекли раз… когда ей было четырнадцать лет, мать схатила ее за ухо, но она не далась… И теперь, двадцать одного года! Мать больна, разбита, близка к параличу… Но разве это оправдание?

Бросилась Тася на кровать. Ее всю трясло. Через минуту она начала хохотать. С ней случилась первая в ее жизни истерика. Прежде она не верила в припадки, видя, как мать напускала на себя истерики. А теперь она будет знать, что это такое.

Из комнаты Таси ничего не долетало ни до старушек, ни до кабинета. Отца ее не было дома и брата также. Как ни старалась она переломить себя, хохот все прорывался, и слезы, и судороги… Так билась она с полчаса. Только и помогла себе тем, что уткнула голову в подушки и обхватила их обеими руками.

Потом, сладив с собою, села на кровать и мутными глазами оглядывала свою комнату. Смеркалось… через полчаса будет совсем темно. Ее зазнобило. Она встала, надела платок и тихо двинулась от кровати к письменном столу.

Прибила мать! Дала пощечину, как горничной!.. Да и тех теперь нельзя бить. Жаловаться пойдут, а то и сами тем же ответят. Примеры были, на днях ей рассказывали про знакомую барыню. Но чего же она так изумляется? Чем она лучше Кунцевой?.. А той мать в прошлую зиму надавала пощечин при посторонних. И до сих пор кричит на нее, как на последнюю судомойку, ругает ужасными словами, хоть и по-французски: pécore, salope, crapule! ^[76] Она и не припомнит всего! И ведь это в хорошем барском обществе… Самые старые фамилии… И Леля Тарусина ей жаловалась, что мать ее бьет. А она графиня! Ей двадцать третий год. И все терпят, злятся, презирают матерей, называют их за глаза дурами, рассказывают про них всякие гадости… А не уйдут! Почему?

Куда идти? В гувернантки? Не пойдут! И не знают ничего серьезно, да и боятся бедности. Как же им можно! Тут есть расчет на мужа, а не выйдет – все равно на родительских хлебах проживет, хоть и битая.

«Рабство! Рабство! – шепчет Тася, ходя по своей комнате. – Как низко, гнусно!»

Она ничего дурного не рассказывает знакомым про мать. Не могла она ее ни любить, ни уважать! И это уже немалое горе. Ей жаль было этой женщины. Она смотрела на нее, как на «Богом убитую», ходила за ней, хотела с ней делиться, когда встанет на свои ноги, будет зарабатывать. Ее смущало еще сегодня утром то, что она хочет оставлять ее по целым часам на попечение компаньонки.

Но теперь!.. Исчезли все колебания!.. Как бы мать ни была «убита», она понимает, что делает. Вытерпеть – это значит рисковать, что она будет драться каждый день.

Вот приедет отец, Тася скажет ему, что к матери нужно приставить постороннюю женщину. Если вчера, после посещения клубной столовой, у нее явилось малодушное чувство, то теперь… вон, поскорее, без всяких дум и сомнений!

Она не могла оставаться в своей комнате. Ей было душно. Перешла она в залу, присела к пианино и заиграла громко, громко.

– Барышня, – прибежала Дуняша, – маменька не приказывают играть… У них головка болит.

– Хорошо, – ответила Тася и захлопнула крышку.

Да, играть не следует. У матери боли. Но разве боли оправдывают битье по щекам взрослой дочери?

«Напишу к Пирожкову, – думала она, – попрошу его поскорее повезти меня к Грушевой, скорей, скорей».

Она не слыхала, как в передней позвонили. Ее застал в зале, всю в слезах, с помятой прической, гость – их дальний родственник – Палтусов.

XX

Тася не видала Палтусова давно, больше двух месяцев. Он ездил к ним очень редко. Прежде он больше интересовался ею, когда слушал лекции в университете. Он же привез к ним и Пирожкова. На родственных правах они звали друг друга Тася и Андрюша.

– Что с вами, кузиночка? – спрашивал ее Палтусов, уводя в гостиную. – Вы какая-то растрепе, – пошутил он и оглядел ее еще раз.

Тася жала ему руку. Его приезд пришелся очень кстати.

– Андрюша, милый, – заговорила она ласковее обыкновенного, – поддержите меня.

– Что такое?

Она не могла сказать ему, что мать дала ей пощечину. Этого она не скажет… кроме отца, никому. Он услыхал от нее только то, что ей теперь надо, сейчас, сию минуту.

– Пожалуйста, не труните надо мной, Андрюша, я долго готовлюсь к этому.

Слово «сцена» было произнесено. Палтусов задумался. Ему жалко стало этой «девочки», – так он называл ее про себя. Она умненькая, с прекрасным сердцем, веселая, часто забавная. Женишка бы ей…

– Замуж не хотите, Тася?

– За кого? – серьезно спросила она. – Что об этом толковать! Выезжать не на что. Так я никому не нравлюсь… Да нет, Андрюша! Это совсем не то…

И она начала горячо развивать ему свою «идею». Он слушал с тихой усмешкой. Очень все искренне, молодо, смело, что она говорит. Может, у ней и есть талант. Жаль все-таки такую девочку… Попадет на сцену… Это ведь помойная яма. Многие ли выкарабкиваются и могут жить на свой заработок?.. А она хочет кормить семью… Шутка! Жаль!.. Хорошая, воспитанная барышня, его родственница, все-таки генеральская дочь… Но и то сказать… семейка вымирает… гниль, дряхлость, глупое нищенство и фанаберия. А то так и просто грязь. Стоит на этакого папашу с мамашей работать!.. Уйти из дома – резон…

– С родителем поговорить, что ли? – спросил Палтусов.

– Пока не надо, Андрюша… После, может быть… а вы мне все узнайте хорошенько… Вот Пирожков хотел; он добрый, но немного мямля… совсем не туда меня повез. Он знаком с актрисой Грушевой.

– Да и я ее знаю!

– Знаете; я помню, вы мне рассказывали.

– Так чего же вы хотите, кузиночка?

– Съездить к ней, милый… предупредить… поговорить обо мне хорошенько… чтобы она меня выслушала. Я приготовлюсь. Может ли она со мной заняться? Хоть эту зиму. А то я в консерваторию поступлю, авось примут и с нового года.

Палтусов слушал. Все это было легко исполнить. Один какой-нибудь визит. Довольно он своими делами занимается. Не грех для такой милой девочки потерять утро.

– Извольте-с, – сказал он шутливо.

– Да? – радостно вырвалось у Таси.

– Брата нет? – спросил Палтусов.

– Нет.

– А родитель?

– И отец еще не приезжал.

– Как же это он меня просил, а сам по городу рыщет?

Палтусов встал и прошелся по гостиной. Он приехал на просительную записку генерала. Тот писал ему, что возлагает на него особую надежду. Сначала Палтусов не хотел ехать… Долгушин, наверно, будет денег просить. Денег он не даст и никогда не давал. Заехал так, из жалости, по дороге пришлось. Не любит он его рожи, его тона, всей его болтовни.

– Папа сейчас должен быть, – сказала Тася и подошла к Палтусову. – Только вы, Андрюша, про меня ему ничего еще не говорите. Теперь не стоит… Я ему на днях сама скажу, что с матерью я ладить не могу и надо взять компаньонку. Деньги у меня есть… на это…

– Где же добыли?

– Заняла, – шепотом ответила Тася.

Она не скажет ему, что деньги взяла у брата Ники.

– Подождите минутку.

Ей хотелось, чтобы Палтусов подождал отца. Он ей скажет, что отец затеял. Ей надо все знать. Кто же, кроме нее, есть взрослый в доме?

Она смотрела на Палтусова. В гостиной было уже темновато. Его лицо никогда ей особенно не нравилось. И в сердце его она не верила. Сейчас она говорила ему «милый Андрюша». Ведь это нехорошо! Нужен он ей, так она и ласкает его словами.

Тася примолкла. Недовольна она была собой. Но что же делать? Андрюша единственный человек вокруг нее, у которого есть характер, знает жизнь, ловок… С Иваном Алексеевичем далеко не уйдешь. И что же она такое сделала? Попросила переговорить с актрисой. Если он эгоист, тем лучше… Хоть за кого-нибудь похлопочет бескорыстно.

– Вот и папа, – громко сказала Тася, услыхав звонок в передней.

Палтусов закуривал папиросу.

– Задержит он меня!

– Подите, подите… Ведь вы все равно не расчувствуетесь, – пошутила она.

И тому уже была она рада, что разговор с Палтусовым отвлек ее от ощущения обиды, заставил забыть о дикой выходке матери.

К ней она не пойдет до завтра, даже если мать и будет присылать за ней. Надо дать почувствовать. А отцу она сегодня же скажет очень просто:

«Не хочу получать пощечин. Наймите компаньонку. Я ей буду платить».

– Андрюша, – шепнула она, – одно словечко…

Палтусов подставил ухо.

– Позвольте мне сказать отцу, что вы мне дали взаймы…

– Он вытянет.

– Нет, я не дам.

– Говорите, Тася!

– Спасибо.

Это ей послужит. Отдать долг надо; вот она и скажет, что ей следует искать самой выгодной работы.

Палтусов пожал ей руку, приостановился на пороге, обернулся и тихо сказал:

– Если вам понадобится… вы не скрывайтесь от меня.

У него на текущем уже лежало десять тысяч.

– Теперь не нужно.

«У него все лучше было взять, чем у Ники, – мелькнуло в голове Таси. – А кто его знает, впрочем, чем он живет?»

XXI

– А! волонтер!.. – встретил генерал Палтусова в кабинете, где уже совсем стемнело.

«Волонтером» прозвал он его после сербской кампании. Палтусов не любил этого прозвища и вообще не жаловал бесцеремонного тона Валентина Валентиновича, которого считал «жалким мыльным пузырем». Но он до сих пор не мог заставить его переменить с собою фамильярного тона. Не очень нравилось Палтусову и то, что Долгушин говорил ему «ты», пользуясь правом старшего родственника.

Сегодня все это было ему еще неприятнее. Нуждается в нем, пишет ему просительные записки, а туда же – хорохорится.

– Здравствуйте, генерал, – ответил Палтусов насмешливо и небрежно пожал его руку.

Валентин Валентинович снимал сюртук, стоя у облезлого письменного стола, на котором, кроме чернильницы, лежали только счеты и календарь.

Кабинет его вмещал в себе большой с провалом клеенчатый диван и два-три стула. Обои в одном месте отклеились. В комнате стоял спертый табачный воздух.

– Темно очень, генерал, – заметил Палтусов.

– Сейчас, mon cher, лампу принесут. Митька! – крикнул он в дверь.

Принесли лампу. От нее пошел чад керосина. Долгушину мальчик подал короткое генеральское пальто из легкого серого сукна.

– Ступай, – выслал его генерал. Палтусов сел на диване и ждал.

– Ты извини, что подождал меня.

«То-то», – подумал Палтусов и нарочно промолчал.

– Мои стервецы виноваты.

– Какие такие?

– Да лошади. Еле возят. Морковью скоро будем кормить, братец! Ха, ха, ха!

«Ну, братца-то ты мог бы и не употреблять», – подумал Палтусов.

– Зачем держите?

– Зачем? По глупости… Из гонору. – Генерал опять засмеялся, подошел к углу, где у него стояло несколько чубуков, выбрал один из них, уже приготовленный, и закурил сам бумажкой.

Палтусов поглядел на его затылок, красный, припухлый, голый, под всклоченной щеткой поседелых волос, точно кусок сырого мяса. Весь он казался ему таким ничтожным индейским петухом. А говорит ему «братец» и прозвал «волонтером».

– Плохандрос! – прохрипел генерал и зачадил своим Жуковым. – Последние дни пришли… Ты ведь знаешь, что Елена без ног.

– Совсем? – холодно спросил Палтусов.

– Доктор сказал: через две недели отнимутся окончательно… И рот уже свело. Une mer à boire, mon cher ^[77].

Он присел к Палтусову, засопел и запыхтел.

– Я тебя побеспокоил. Ну, да ты молодой человек… Службы нет.

– Но дела много.

– А-а… В делах!.. Слышал я, братец, что ты в подряды пустился.

– В подряды?.. Не думал. Вы небось ссудили капиталом?

– У Калакуцкого, говорили мне в клубе, состоишь чем-то.

Палтусову не очень понравилось, что в городе уже знают про его «службу» у Калакуцкого.

– Враки!

– Однако и на бирже тебя видают.

– Бываю…

– Ну да, я очень рад. Такое время. Не хозяйством же заниматься! Здесь только бороде и почет. Ты пойдешь… у тебя есть нюх. Но нельзя же все для себя. Молодежь должна и нашего брата старика поддержать… Сыновья мои для себя живут… От Ники всегда какое-нибудь внимание, хоть в малости. А уж Петька… Mon cher, je suis un père… ^[78]

Генерал не кончил и затянулся. Чувствительность ему не удавалась.

– Вы, ваше превосходительство, меня извините, – насмешливо заговорил Палтусов и посмотрел на часы.

– Занят небось? Биржевой человек.

– Спешу.

– Сейчас, сейчас. Дай передохнуть.

Он еще ближе подсел к Палтусову и обнял его левой рукой.

– Вы все жуковский? – спросил Палтусов, отворачивая лицо.

– Привычка, братец!

– Дурная…

– Какая есть!

Генерал начал пикироваться.

XXII

– Вот в чем моя просьба, Андрюша. – Палтусов еще сильнее поморщился. – Есть у нас тут родственник жены, троюродный брат тещи, Куломзов Евграф Павлович, не слыхал про него?

– Слышал.

– Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни не заложено. Есть же такие аспиды! К нам он давно не ездит. Ты знаешь… в каком мы теперь аллюре… Да он и никуда не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц… Видишь ли… Моя старшая дочь… ведь ты ее помнишь, Ляля?

– Помню.

– Она ему приходится крестницей; но вышло тут одно обстоятельство. Une affaire de rien du tout… ^[79] Поручиться его просил… По пустому документу… И как бы ты думал, этот старый шут m'a mis à la porte ^[80]. Закричал, ногами затопал. Никогда я ничего подобного не видал ни от кого!

– Так вы теперь повторить хотите?

– Дай досказать, братец, – уже раздраженно перебил генерал и прислонился к спинке дивана. – Ведь у него деньжищев одних полмиллиона, страсть вещей, картин, камней, хрусталю… Ограбить давно бы следовало. Жене моей он приводится ведь дядей. Наследников у него нет. А если есть, то в таком же колене!..

– Вы уже справочки навели?

– Навел, братец. Не продаст он своих деревень. Из амбиции этого не сделает, а деревни все родовые. Меня он может прогнать, но тебя он не знает. Ты умеешь с каждым найтись. Родственник жены…

– Тоже наследник!

– Отчасти.

– А потом-с?

– А потом, mon cher, – ты мне договорить все не даешь, – пускай он единовременно даст племяннице… или хоть кредитом своим поддержит.

– Ничего из этого не выйдет.

– Разжалоби его, братец. Ты краснобай. Ты знаешь, в каком положении Елена. Не на что лечить, в аптеку платить. И я… сам видишь, на что я стал похож.

– Знаете что, генерал?

– Не возражай ты мне…

– Это вернейшее средство заставить его все обратить в деньги.

– Да, если ты бухнешь сразу… Я тебя не об этом прошу. У меня обжект ^[81] на мази… богатый.

– Мешки делать из травы? Слышал! Ха, ха!..

– Нечего, брат, горло драть… Кредиту нет… Что мне надо? Понял ты? Чтобы этот хрен не открещивался от моей жены, чтобы он не скрывал, что она его наследница. А для этого разжалобить его. И начать следует с того, что я душевно сожалею о старом недоразумении… понимаешь?

– И все это вы взваливаете на меня?

– Прошу тебя, mon cher, как родного… Не на коленях же мне перед тобой стоять!

– Знаете что, генерал?

– Ну, что еще?

– Есть у меня знакомый табачный фабрикант. Ему нужно на фабрику акцизного надзирателя.

– Такого у меня нет на примете.

– Как нет, а я думал, вам следует взять это место.

Долгушин вскочил с дивана. Чубук вертелся у него в правой руке. Глаза забегали, лысина покраснела. Палтусов в первую минуту боялся, что он его прибьет.

– Мне? – задыхаясь крикнул он. – Мне надзирателем на табачную фабрику?

– А почему же нет?

– Почему, почему?..

Генерал был близок к удару.

– У него уже был отставной генерал. Место покойное… квартира, пятьдесят рублей, и лошадок можно держать.

– Brisons-là… Я шутку допускаю, но есть всему мера.

– Я не шучу, – сухо сказал Палтусов и поднялся с дивана. – Пропустите случай, хуже будет.

– Хуже… чего хуже?

– Хуже того, что теперь есть. Тогда и надзирателя не дадут.

– Как вы смеете? – крикнул Долгушин.