Петр Альшевский
«Не сезон»

– Орех заглотнешь не всякий, – сказала Марина. – Грецкий бы не пролез. И при этом бы не застрял – он грозен не для меня, а для того, в кого я его выплюну. Промеж глаз. Если орех у меня будет.

– Да орехи-то полно! – воскликнул Рашид. – Ты к нам приезжай и всем угощайся! Деревья с грецкий орех, пожалуйста, тряси, ко мне в дом заходи, на лучший место садись, огромный радость мне доставляй…

ВЫШЕДШИЙ из дома в одной рубашке лесник Филипп угрюмо взирает на зашедших на его участок Евтеева и Саюшкину.

Леснику холодно, и он, удерживая на физиономии твердость, тщится это не показать. Тянущиеся растереть замерзающее тело руки им амплитудно отбрасываются, но создаваемый лесником образ настоящего мужчины, подобной, гнетущей Марину Саюшкину разболтанностью, разрушается безвозвратно.

– В дом я вас не пущу, – сказал лесник. – Смолчи вы, зачем приехали, я бы еще посмотрел, но с приятелями фермера разговор у меня короткий. Выметайтесь с моего участка.

– Это мы в элементе, – промолвил Евтеев. – Жена фермера, получается, у вас?

– Она там, где быть ей угодно, – сказал лесник. – Я ее не похищал – она, если ко мне и пришла, то не под дулом.

– Пистолета? – уточнил Евтеев.

– Пистолетов не держим, – усмехнулся лесник. – У нас здесь принято пользоваться игрушками с калибрами помощнее. Крутыми такими ружьями. Когда из него пальнешь, мне и самому из-за отдачи больно, а что говорить о том, в кого я попадаю – наверное, нестерпимо… пока не помрет. Что происходит почти тут же.

– Уводите вы меня весьма искусно, – сказал Евтеев.

– От чего? – спросил лесник.

– От убитого из пистолета. Не вами? Наркодилера не вы пристрелили?

– Кого? – удивился лесник.

– Его труп у вашего забора обнаружен, – сказал Евтеев. – Иван Иванович показания уже дал.

– И труп нам показал, – сказала Марина. – Он на секунду воскрес и прокричал ваше имя.

– Вы мне голову-то не морочьте, – пробормотал лесник. – Для живущего в лесу я довольно развитой человек, и оживающими трупами и какими-то бредовыми показаниями меня с толку не сбить. Двигайте-ка вы прочь! Никакого наркодилера я не знал.

– А о взрывах вам что-то известно? – поинтересовался Евтеев.

– Мне? – переспросил лесник. – Мне нет.

УНЫЛО шатаясь вокруг стоящего у забора вездехода, Рашид нарывается взором на оставленный гусеницами след. Он теряется вдали, и Рашиду, направляющему взгляд как можно дальше, мерещатся теплые пейзажи его родимого края; растроганный Рашид прогибается вперед и, не отрывая ног, тянется к ним грудью.

Из калитки выходят Александр Евтеев и Марина Саюшкина.

Калитка захлопнулась. Потревоженный звуком Рашид вернулся.

– Он вас впускать? – спросил Рашид. – Какая у вас новость?

– Жену фермера мы не видели, – сказал Евтеев. – На участке ее точно нет.

– А в доме ли она, не в доме, вы не знать, потому что туда не входить, – вздохнул Рашид. – Лесник вам не разрешать.

– Может, тебе разрешит, – промолвила Марина. – Мы же особо не напрашивались, ну а ты ему жалостливо скажи, что ты его умоляешь, и когда он пошлет тебя матом, пообещай ему твоего фермера предать. В их будущей войне.

– Э-ээээ, – протянул Рашид.

– Тогда он, – сказала Марина, – впустит тебя в дом, ты эту женщину, скорее всего, там не найдешь, и войны не будет.

– Ловко, – усмехнулся Евтеев.

– Э-ээээ, – протянул Рашид.

– Ты же не хочешь воевать, – сказала Марина.

– Война я не бояться. На нее я не ходил, но я на война глядел и имел знакомство с опытный народ, который в война разбираться. Он бы мне без обмана сказал, что шанс не на наш сторона. Я, Махмуд, фермер и сын Борис – нас всех четверо. Лесника с теткой поменьше, но у нас на всех только один ружье, а у них не сосчитать, и попадать они уметь лучше нас. Фермер стрелять слабовато, а как стрелять я, все равно. Ты догадываешься, от чего?

– От того, что ружье тебе не достанется, – ответил Евтеев. – Твой властитель бей его из рук не выпустит.

– Командиру так и положено, – сказала Марина.

– Я и говорю, – кивнул Евтеев. – Будь среди них снайпер, фермер бы своими амбициями поступился, но это если по уму, а тут и не снайпера, и не… а сын?

– Борис стрелять более метко, чем отец. Однако ружье ему не давать из-за отцовский любовь, ведь в человек, у кого ружье, лесник вгонять пуля в первый очередь. А как он поступать с безоружными, я разведаю на себе.

СУДОРОЖНО мыслящий, вцепившийся в спинку стула с Анной Катковой, лесник Филипп жену фермера слегка раскачивает; она, откинув голову, по-видимому, грезит о другой жизни.

Тетка лесника, находясь у окна, тасует колоду и выкладывает на подоконник отдельные карты. Пиковый король, бубновая шестерка, пиковая десятка, бубновая девятка.

О чем говорит такой расклад, скривившая губы Изольда Матвеевна не знает.

– Фермер у меня допрыгается, – процедил лесник. – Поймет, что значит засылать ко мне незнакомых хмырей и девиц… ее-то я помню. Она дочь этого… Саюшкина. Тоже мужик мутный! Я не удивлюсь, если он комбинирует заодно с ними. Помогает им плести сеть.

– Ты не усложняешь? – спросила Изольда Матвеевна.

– Без причины такие вопросы не задаются. Рогатому мужу позволительно интересоваться, где его жена, и в попытке обшарить мой дом я бы ничего исключительного не заподозрил, но меня спрашивали о взрывах. И о трупе у забора.

– А что за труп? – поинтересовалась Анна. – У твоего забора?

– У нашего, – ответил лесник.

– Ну, хорошо, хорошо. А как он выглядел?

– Раз он труп, – сказал лесник, – я думаю, он выглядел неважно. Или вконец погано – смотря, сколько он там пролежал.

– А кепка на нем была? – обеспокоенно спросила Анна.

– Ты меня, знаешь, не расстраивай, – пробормотал лесник. – Если это юмор, я восхититься им не могу, поскольку ты мне не безразлична. Я озабочен твоим поведением: желание шутить за тобой не замечено, а теперь вот прорезалось, и именно над трупом… тебя смешит смерть? Тебе у меня настолько плохо?

– Так себе, – пожала плечами Анна. – Но над смертью я не смеюсь, мне, напротив, невесело. Не я же умерла.

– Прекрасно, – промолвил лесник. – Ты поразила меня еще больше.

– Ты и мой муж фермер для меня равны. Он заставляет меня работать, ты нет, но в прежнем доме со мной был сын, а здесь взамен него твоя милейшая тетя. Что видно, Изольда Матвеевна? Облака?

– Визитер, – ответила смотрящая в окно Изольда Матвеевна. – Из твоего дома.

– Борис? – спросила Анна.

– Ты мечтаешь увидить сына, – сказала Изольда Матвеевна, – но он к тебе не приходит. Это не он.

– Неужто фермер? – спросил лесник.

– Его рабочий. Трудолюбивой национальности.

ПОДЧИНЯЯСЬ объединившимся в нем скромности и боязни, мнущийся на участке Рашид на дом не глядит. Смущенный взгляд посылается в сторону и опускается Рашидом себе под ноги; при проходе краем глаза по дому Рашид обнаруживает за оконным стеклом Изольду Матвеевну.

Еще сильнее потупившийся Рашид ей кивает. Она разворачивает веером колоду, будто бы предлагая Рашиду подойти и выбрать – чтобы разобраться, что же ему демонстрируют, он подбирается ближе.

На крыльце появляется лесник Филипп.

– Ну и с какого ты сюда приперся? – осведомился лесник. – Я с вашими уже разговаривал и, кажется, все сказал! Чего вы повадились ко мне заявляться?

– Калитка был открыт, – промямлил Рашид.

– Это, по-твоему, основание? Следующим-то кто явится? Опять не он, не фермер? Ты скажи ему, что хватит посредников – если у него ко мне разговор, пусть соберется с силами и объявится у меня сам. В любое время дня и ночи.

– И что ты с ним сделать? – спросил Рашид. – По комнатам его провести?

– Замерзать я его не оставлю, – усмехнулся лесник. – У меня его ждет горячий прием.

– Мне такого не ждать? Ты говорить в другой смысл, и тепло у тебя в некрасивый значений, но если я к тебе войти и поглядеть не скрывать ли ты жена, ужасный встреча между вами не состояться, и фермер меня на нее с собой не брать. Ты не возразишь, чтобы я заходить?

– Коряво ты говоришь, – промолвил фермер. – Да и мыслишь похоже. Дурень ты темный! Перед тем, как я тебя вышибу, о чем поведаешь?

– О разборке, – процедил Рашид. – Мы тебя на нее требуем – вызываем тебя с твой тетка потолковать с нами, которых будет сразу четверо, и все мужчины, и все приготовимся, до крови мы доведем! Грозный болтовня не насытимся!

БОЛЬ, ужас, гибель. Крупная картина, завершаемая наносящим длинные мазки художником-композитором Юповым, абстрактна и апокалиптична.

Преобладает темно-красный цвет, в многоплановых нагромождениях угадываются корчи растерзанных существ, пропорции и перспектива не соблюдается, голубая полоса, изображающая небо, помещена внизу.

Взглянувшая на полотно Виктория напоказ отклячила челюсть.

– Ты, смотрю, в ударе, – сказала Виктория. – Здорово у тебя выходит, не как попало… для меня такое облегчение, что ты не в творческом кризисе. На продажу?

– Вероятно, для себя, – ответил Юпов.

– И пускай. Где шестьдесят восемь, там и шестьдесят девятая чужой не будет.

– Семьдесят третья, – поправил Юпов.

– У тебя строгий учет. Все учтено, на обратной стороне холста пронумеровано, краски на пару цифр идет чуть-чуть, а на саму картину ее, естественно, расходуется немало, и назад в тюбик ее не вернешь. В магазине не примут и холсты, тобой испорченные – извини за слово «испорченные». Но когда они были ничем не закрашены, от них шла чистота… девственная красота.

– А я над ними надругался, – процедил Юпов.

– Ну а я поспособствовала, из-за чего у меня чувство, словно бы я совершила омерзительный, совершенно безнравственный поступок. Деньги-то мои! На холсты и на краски, которыми ты их насилуешь.

– Твою мать, – пробормотал Юпов.

– Может, поговорим о твоей?

– Ой, Господи, – вздохнул Юпов.

– Это в салуне думают, что деньги у тебя от нее, а мне-то доподлинно известно, кто тебе их подбрасывает. Выдает на продукты и нужды художественные. Как подачку не воспринимаешь?

– Исключительно, как плату, – ответил Юпов.

– За удовольствие жить с тобой?

– Я предоставляю тебе угол, – сказал Юпов. – Сам сплю в другом и к тебе, чтобы забраться под одеяло, на цыпочках не шастаю. Ты в отдельной кровати, а ее резонно оплачивать. Не люблю я говорить о деньгах…

– У тебя комплекс, – сказала Виктория.

– Женщина, чья-то женщина… что же ты, женщина, меня грызешь. Ты бы прекращала меня бесить.

– Я и не старалась, – промолвила Виктория. – Если не я, то кто тебе скажет… выражение не подходит. Тебе всякий скажет, что мужчине полагается иметь деньги, и этим-то мужчина и славен, ну не мазней же на холстах, купленных ему… хе-хе…

– Ты дождалась, – процедил Юпов.

– Выгонишь из дома? – спросила Виктория. – Ударишь?

– Докажу мужскую состоятельность… глядишь, и любовь у тебя вызову.

Юпов бросает кисть на стол, подходит к комоду и, вытащив из ящика несколько пачек иностранных денег, швыряет их на стол рядом с кистью.

– Убедилась, что меня ценят? – осведомился он у изумленной Виктории. – Бездарному индивиду столько бы не отвалили. Божья искра во мне несомненно мерцает.

ПРОИЗВЕДЯ оценку ситуации, сектант Доминин благообразно отворачивается – в его комнате перед ним и Дрыновым начинает избавляться от платья Варвара Волченкова.

Дрынов, смотря то на нее, то на Доминина, исполняется праведным негодованием и помимо собственной воли желает, чтобы она продолжала.

Поворачивающаяся разными сторонами стриптизерша считает себя верхом сексуальности.

– Ты не передумаешь? – поинтересовался Дрынов. – Не делала бы ты этого, не та тут аудитория…

– Я не для тебя, – сказала Варвара. – Ты мой танец уже наблюдал, а он вниз не ходит, и искушение само пришло к нему наверх. У вас смущенный взгляд.

– Внутренне состояние у меня вроде бы обычное, – промолвил Доминин. – Какой, Дрынов, у меня взгляд? Она говорит, смущенный.

– Она выдает желаемое за действительное, – сказал Дрынов. – Женщина ни за что не признается себе, что она недоумение вперемешку с отвращением вызывает.

– У меня на лице это? – спросил Доминин.

– Не у вас, но в зале на Варвару в подобном стиле поглядывают. Все, кто бывает на ее выступлениях, сказали бы, что высказываюсь я к истине близко.

– Ты, негодяй, зарываешься, – процедила Варвара.

– Вынужден с ней согласиться, – промолвил Доминин.

– Почему? – удивился Дрынов.

– Истина неопределенна, – ответил Доминин. – Что к ней ближе, а что дальше, не тебе судить. Чем бы ты ни был препоясан и чьих бы кошек ты ни вычесывал.

– Но я, – пробормотал Дрынов, – кошками не занимаюсь…

– Я применительно к блохам, – сказал Доминин. – К тарантулам, к скорпионам, к вшам, сотворенным то же силой, что и человеческий род. Знак равенства между вами и ими вы не ставите, а нужно бы. Взглянуть на себя без розовых очков.

– Вы всерьез говорите? – спросил Дрынов.

– А ты, что не видишь?! – воскликнула Варвара. – В создавшейся обстановке не до увеселений – танцевать и раздеваться я заканчиваю. Я на себя критически посмотрела! Чего и тебе, Дрынов, желаю.

– Урок впрок, – пробормотал Дрынов. – Список осознанного объемен – мы следует не распространяться об истине, выискивать собственные недостатки, восхвалять вредных насекомых… я буду в меньшинстве. Не в полном одиночестве – со мной же мудрец… и стриптизерша. Она выделывалась перед вами, не чтобы вас совратить.

– Безусловно, – кивнул Доминин. – Она порядочная женщина. Возжелай она со мной слиться, она бы попросила тебя уйти. Я отказываюсь думать, что она вынашивал план в отношении нас двоих. Она перед нами раздевалась, но она раздеваться и перед большим количеством мужчин. Не спит же она со всеми.

– Едва ли, – промолвил Дрынов.

– Я даже с хозяином не сплю, – сказала Варвара. – Не рискую из-за привязавшейся к нему особы. Мамзель она воспитанная. Но сколько бы ни было в ней воспитания, за мое поползновение к хозяину она меня разорвет.

ВИКТОРИЯ, воззрившаяся на морщащегося за стойкой Захоловского, не дает ему покоя своим любвеобильным, немигающим взором.

Михаил «Косматый» грызет вафлю, представитель государства Чурин читает «Российскую газету», Марина Саюшкина гладит ладонь мрачного Александра Евтеева.

Притулившийся у входа почтальон Гольцов озабоченно водит по полу не снятыми лыжами.

– Товарищ представитель! – воскликнул Гольцов.

– Ну, – отозвался Чурин.

– Вы мне смазку не достанете?

Михаил «Косматый» поперхнулся.

– Мне для лыж, – пояснил Гольцов. – Они что-то неважно скользить у меня стали. Возможно, это я ослаб и ногами уже не так двигаю, ну или лыжи от использования все ободрались и задерживают мой ход лишь поэтому. Если только лыжи, я спокоен. Могу ехать и медленно – не на пожар же бегу.

– А в случае погони? – спросил «Косматый».

– Да кто за мной… кому я….

– Извращенцам, – промолвил Евтеев.

– К их юрте я не приближаюсь, – пробормотал Гольцов. – Почтового адреса у нее нет, но корреспонденцию я бы им не повез, когда бы он и был, полагающие иначе весьма ошибаются! В ту часть леса и лесник Филипп с его теткой Изольдой не суются, что обо мне-то говорить!

– Труслив ты, почтальон, – сказал «Косматый». – Душа у тебя заячья, что нынче повсюду обыденно – международный стандарт. Я по загранице не рыскал и по поводу храбрости тот народ не прощупывал, но хозяин заведения провел за бугром где-то столько же, сколько я за колючей проволокой, и мы у него поинтересуемся, смелее ли там человечество, чем у нас. Ни на грош не смелее?

– Я работал в Африке, – ответил Захоловский.

– И что дальше? – спросил «Косматый».

– Всю заграницу по Африке я бы не мерил. Обобщений между ними и европейцами, или между ними и австралийскими туземцами я проводить не стану, но средний африканец по заснеженному лесу к юрте извращенцев не направится.

– Я иного и не ждал, – промолвил «Косматый». – Твой африканец – тоже трус.

– Африканец не дурак, – сказал почтальон. – Мы его, слава богу, не глупее и к юрте мы не ходим. Не ходим, «Косматый»?

– Не ходим, – кивнул «Косматый».

– А я бы к ней сходила, – сказала Евтееву Марина Саюшкина. – Мне это не так страшно, как вам, мужчинам.

– Еще сходим, – пробормотал Евтеев.

– Когда? – спросила Марина. – Я предлагаю не спешить. Прежде давай к твоему однокласснику прогуляемся.

– К нему совсем потом, – сказал Евтеев. – Нам необходимо уважать его занятость.

ПРИШЕДШИЙ с озера Брагин, оглядев комнату, изумился и потребовал объяснений от двинувшейся к нему Вероники Глазковой.

На прочитанный в его глазах вопрос она развела руками.

Они вместе поглядели на их кровать.

Никоим образом не теряясь, на ней вольготно восседал художник-композитор Юпов, посмотревший на Александра Брагина, как на глупую жертву, чьей участи он сопереживает.

– Я, господин Брагин, поступил нетактично, – промолвил Юпов. – Что тут рассуждать! Вы возвращаетесь к вашей невесте и видите с ней другого мужчину – это действительно ситуация. Недоразвитый человек из-за ревности буквально бы взвился, а за вас я могу не опасаться – вы занимаетесь точными вычислениями. Вы все подсчитаете и сделаете верные выводы. Поймете, что дожидаться вас на морозе было для меня чревато.

– Если пришли, то чего же не войти, – пробормотал Брагин. – Но зачем вы пришли, я… он тебе как-то представился?

– Он сказал, что он приятель твоего одноклассника, – ответила Вероника.

– Мне он говорил о том же, – кивнул Брагин.

– Где? – спросила Вероника.

– На озере.

– Так вы с ним встречались? – удивилась Вероника.

– Он художник и композитор. Какой из его талантов в нем первичен, я в памяти не удержал и об этом не жалею, впрочем, в здешних снегах культурного собеседника отыскать затруднительно, а моя невеста, в отличии от меня, потрепаться в интеллигентной компании не откажется. Вы к нам поэтому? Притомились от ваших темных и необразованных?

– Они мне опостылели, – ответил Юпов. – Я бы их всех перестрелял. За интеллигенцию, что они извели.

– Вы азартный, – тревожно промолвила Вероника. – По вашей музыке это заметно?

– А вы послушайте, – сказал Юпов. – Я вам напою из своего… бум! Бэм! Бам-бум-бэм! Бам! Бум-бэм-бам! Бэм! Бум!

ДВЕРЬ салуна по-хозяйски распахивается, и в него, наступая на лыжи почтальона Гольцова, вваливаются двое устремляющихся к стойке мужчин криминальной наружности: Алексей Макарский и Николай Галямин.

Оскорбленный почтальон вскакивает, присматривающийся к вошедшим Михаил «Косматый» сурово щурит глаза, на затрепетавшую всем телом Марину Саюшкину их приход действует вдохновляюще.

– Пару по сто перцовой, если есть, – сказал Макарский. – Изобразите?

– Соизволю вас обслужить, – промолвил Захоловский.

– Называйте, как вздумаете, – усмехнулся Макарский. – Нам бы водки в рюмки, а разбираться в нюансах нам с братишкой недосуг. Закусывать мы не будем.

– Пейте так, – выставляя рюмки, сказал Захоловский.

– Это мы потянем! – воскликнул Галямин.

– Не наливай им, – сказал «Косматый».

– С чего бы? – удивился Захоловский.

– Пусть они у меня сами осведомятся, – процедил «Косматый». – Представив, что здесь только я и они. Говорите, братва, откровенно.

– Угу, – пробурчал Макарский. – Нас-то, правда, двое, а с вами тут… не один. Какого лешего на нас окрысились?

– Я думаю, вы ко мне, – ответил «Косматый». – Прикатили удружить старому «Косматому» вечным покоем. И из чьей же вы, дорогуши, бригады? Жеки «Бобра»?

– Мы о нем, – пробормотал Макарский, – мы ничего о нем…

– Гоши «Пены»?

– Да довольно вам перечислять! – воскликнул Макарский. – Что нам эти кликухи? Мы никакие не уголовники.

– Вы можете быть и из посторонних, – сказал «Косматый». – Из каких-нибудь химиков-отравителей или спортсменов-душителей, но вы приехали меня убивать, и я вас раскрыл. Помешать вам меня прикончить я, наверное, не смогу. Усложнять вам задачу я начинаю прямо сейчас.

– И как же? – спросил Галямин.

– Надо поразмыслить, – пробормотал «Косматый».

Михаил «Косматый» задумался.

– Не знаю, помогу ли я вам, но они мне знакомы, – сказала Марина. – Они живут в городе километрах в шестидесяти отсюда, и в наш салун они заезжали… позапрошлой весной. Хозяин обязан помнить. Ну?

– Вроде, были, – ответил Захоловский.

– Реально были? – спросил у пришедших «Косматый» – Ответ обязателен! Я требую!

– Были, были, – скашиваясь на Марину, промямлил Макарский.

– Я помню вас потому, что вы оба тогда ко мне клеились, – сказала Марина. – Лапавшего меня молча я оттолкнула, а с тобой вышла на вечерную прогулку, и ты меня… вспоминается?

– Не четко, – пробормотал Макарский.

– Погляди на моего нынешнего мужчину, – кивнув на Евтеева, сказала Марина. – Хорош, да? Как ты считаешь, что он с тобой сделает?

– Он задерет тебя, как овцу, – сказал «Косматый». – А твоему дружку он выколет зенки и засыпет туда соль, чтобы не случилось загноения – ох, и больно же придется! Из-за возрастного одряхления я бы вас не заломал, а он еще силен… чего напряглись, ребятки? Из огня да в полымя?

– До действий вы не доведете, – глядя на серьезного Евтеева, пробормотал Макарский. – Поговорите и отпустите…

– Гарантирую, – промолвил Чурин.

– Вы? – обрадовался Макарский.

– Я от государства, – пояснил Чурин. – Дальше разговоров в зоне моей ответственности не зайдет.

ПЬЮЩИЙ у Брагина чай художник-композитор Юпов, играя на публику, утонченно держит чашку: подносит ее к себе, дует, отстраняет, снова подносит и втягивает аромат. Слегка взбалтывает и делает крошечный глоток; качество напитка Юпова не устраивает. Чашку он не ставит – она остается в его левой руке.

Брагин опробует на зуб твердую сушку.

Вероника Глазкова запихивает в рот избавленную от обертки конфету.

– Молочком, чтобы плеснуть в чаек, не расщедритесь? – спросил Юпов.

– Не имеем, – ответила Вероника.

– Обидно, – промолвил Юпов. – Меня, знаете ли, потянуло разбавить.

– Чай с молоком – это не по-русски, – сказал Брагин.

– Вам пить его не положено, – кивнул Юпов. – Вы русский исследователь и патриот. Вам удалось значительно продвинуться в ваших исследованиях живого подводного организма.

– Не уверен, – пробормотал Брагин.

– У меня проверенные сведения, – сказал Юпов. – Ваши успехи уже и сегодня представляют большую угрозу для их интересов, а если позволить вам продолжить, вы подарите России такое, что я и… я не специалист. Я лишь выполняю условия контракта.

– И между кем он заключен? – поинтересовался Брагин.

– Между мной и иностранной разведкой. Мне заплатили деньги, дали пистолет, и я вас застрелю. Ваша невеста, возможно, в курсе ваших разработок, и поэтому мне приказано убрать и ее. Так-то, девушка. Вашего жениха я бы застрелил на озере без свидетелей, но мне сказано ликвидировать и вас. Мои соболезнования. Ваш жених, неоцененный при жизни исследователь, будущая гордость России, умрет первым.

Не опуская чашку на стол, Юпов правой рукой лезет за пазуху, вытаскивает пистолет, стреляет в Брагина.

Умудряется промахнуться. Переводит дыхание и исправляет оплошность точным попаданием между глаз.

Брагин молча падает вместе со стулом. Покосившаяся на исследователя Вероника Глазкова застывает в немом отчаянии.

– Художник я и композитор, – пробормотал Юпов. – Звуки выстрелов вошли в меня для дальнейшего творчества, подобно крови, льющейся там, под столом. После я ее рассмотрю и поражусь разноцветной палитре, меняющейся от черной до голубой в моих глазах, смотрящих из моего встревоженного сознания. Безденежье, девушка. Презрение к моим дарованиям. Они превратили меня в гнусного киллера.

– Ты сволочь, – всхлипнула Вероника. – Тебе не отговориться…

Вскочившая Вероника выплеснула чай из своей чашки Юпову в лицо.

– Ай! – вскрикнул Юпов. – Так же нельзя, ну чего ты… как же… ну, что ты, зачем…

Глазкова рванулась к печке, схватила полено и, подскочив к Юпову, принялась лупить его поленом по голове.

– Горячий чай, не разбавленный! – прокричала Вероника. – Русским чаем в тебя, в гниду! в изменника! Забью тебя насмерть! Раскрошу твой поганый череп!

НАВАЛИВШИСЬ на барную стойку, улыбающийся Александр Евтеев пьет из бокала вино; свет приглушен, освободившиеся столы вымыты, обстановка видится и задушевной, и пугающей, Евтееву она по нутру, сидящий за стойкой Дмитрий Захоловский, с расстановкой пригубляя вино, сбрасывает напряжение и беззлобно глядит на знакомые, подернутые дымкой предметы.

Лицо Евтеева относится им к тому же, не вызывающему отторжения, ряду.

– Занятно получилось с теми двумя, – сказал Евтеев. – Напуганными они ушли – разболтают теперь о вашем месте.

– Разве это комично, – промолвил Захоловский. – Клиенты из городов ко мне валом не валят, а вы и последних спроваживаете.

– Не я. Я ни слова им не сказал.

– Твоя девица сказала, – напомнил Захоловский. – Но пошло все с «Косматого» – он бучу поднял. Всплошился, искренне занервничал… славная он личность. Я на него никогда не стану накатывать.

– А что у вас с ним? – поинтересовался Евтеев.

– Я с ним сидел.

– За что? – удивился Евтеев.

– «Косматый» за свое. Бандитское и воровское. Я за убийство.

– Вы убивали? – пробормотал Евтеев.

– Я был дипломатом, – ответил Захоловский. – На пике моей карьеры я стал послом России в Замбии, и со мной в их стольном граде Лусаке жила жена. По мере пребывания в Африке я убедился в том, моя супруга испытывает непреодолимое влечение к неграм. Я ее осаживал, пытался ее образумить, но она мне с ними беспрерывно изменяла, и однажды я вскипел и жутко измордовал одного из ее любовников, к которому она присосалась прямо на официальном посольском мероприятии. Скандал удалось замять, но из послов меня поперли и перевели из Замбии в Москву, где я занял в МИДе заштатную должность, не связанную с Африкой. Моя жена Африку не позабыла! Людей она оттуда находила и в Москве. Виктория радостно предоставляла им возможность ублажать ее тело, и когда я у нас дома застал ее с жилистым господином из Мозамбика, я ее вновь пожалел, а его лишил жизни. Меня за это посадили. За время дипслужбы я привык к определенному комфорту и на зоне мне доводилось мучаться. Вдобавок донимали блатные… от их наскоков меня избавил «Косматый». Я ему чем-то приглянулся, и он взялся меня опекать, выспрашивать об Африке… мы вместе смеялись. Отсидев, работать в Москву я не вернулся – извлек из загашников сбережения и обзавелся данным салуном, сидел же я здесь, неподалеку… здесь я и разузнал, что группировка освободившегося «Косматого» разгромлена конкурентами, и он на грани истребления существует без кола и без двора. Я позвал моего доброго вора к себе. Он приехал.

– А ваша жена? – спросил Евтеев.

– И она тут. Постоянно за столиком, ближним к стойке. Она многое осознала. Наше с ней былое она надеется возвратить, но я ее не простил.

– Когда-нибудь собираетесь? – поинтересовался Евтеев.

Дмитрий Захоловский молча отхлебнул вина.

ЗАЖАТЫЙ ночной непроглядностью сектант Доминин возится на крыше салуна с огнеметом: выпускает струю пламени, регулирует ее мощность, хмурится и недобро улыбается.

С ПОДЕРГИВАЮЩИМИСЯ из-за продвижения по проваливающемуся снегу головами на лесной поляне ясным утром сходятся бригады лесника Филиппа и фермера Каткова.

Воинственно настроенные лесник и его тетка Изольда Матвеевна держат ружья в руках, у измученного переходом фермера оно на плече; сын фермера Борис помахивает бутылочной розой, Рашид и Махмуд вдвоем несут двуручную пилу.

– Сразу начнем? – осведомился лесник.

– Палить пока повременим, – промолвил фермер. – Но вопросы сразу пойдут конкретные.

– Ну, спрашивай, – сказал лесник. – Делай свой ход.

– Где моя жена?! – проорал фермер.

– Она у меня, – ответил лесник. – Когда мы с тетей выходили на встречу с вашим формированием, она попросила меня не стрелять в ее сына.

– Мама меня любит, – кивнул Борис. – Насчет отца она вам ничего не говорила?

– Относительно него просьб не поступало, – процедила Изольда Матвеевна. – Крепись, фермер! Тебя, если что, мы не пожалеем.

– Хоть о сыне подумала, – пробурчал фермер.

– Она же есть мать, – сказал Рашид. – Сына она ни в какую не забывать, а ты из ее голова вылетел. Из-за вон тот мужчина. Здравствуйте вам.

– Здорово, – промолвил лесник. – Второй тоже может поздороваться. Хорошие манеры я ему зачту.

– И из ружья не станешь, нет? – спросил Махмуд. – Пулями нет?

– Ты поздоровайся, – усмехнулся лесник.

– Здравствуйте, здравствуйте! – воскликнул Махмуд. – Очень приятно с вами тут. Стоим, как люди не чужие, беседу ведем интересный. Отлично!

– Да? – процедил фермер. – Мы пришли сюда на бойню, а ты всему рад? Или это она тебя заставляет?

– Он, – пробормотал Махмуд. – Или она… тот тетка, что с ним? Мы мужской-женский род часто путать, но ты-то по-русски говорить без ошибка. Кто у тебя есть она?

– Она, – сказал фермер. – Тактика! Вы заискиваете перед лесником, чтобы он вас не замочил! Чтобы ему не захотелось марать руки об подобные ничтожества… симпатию-то вы у него не вызовете. Я бы мог! Мужественные противники ему куда приятнее бесхребетных лизунов, но мне его дружба не нужна. Он забрал у меня жену. У Бориса мать. Этих рабочих ты, лесник, морально сломал, и опасность быть убитыми для них миновала – мы с сыном не сломлены. В нас вам придется стрелять!

– В сына мне сказано не палить, – промолвил лесник.

– Получается, остаюсь я, – вздохнул фермер. – Если я наведу на тебя ружье, ты меня, конечно, опередишь?

– И я, и тетя, – ответил лесник.

– Я-то непременно, – добавила Изольда Матвеевна.

– Само собой разумеется, – пробормотал фермер. – Видишь, Борис, как все складывается?

– По-зимнему, – оглядевшись по сторонам, вздохнул Борис.

ПЕРЕКАШИВАЮЩАЯСЯ от звуков гуляющего по коридору сквозняка стриптизерша Варвара Волченкова подходит к двери занимаемого Евтеевым и Саюшкиной номера и троекратно в нее стучится. Нетерпеливо переминается. Волченковой открывает голый, прикрывшийся подушкой Александр Евтеев, за чьей спиной она видит хитро посматривающую из-под одеяла Марину Саюшкину. Сделав сдвинувший Волченкову шаг вперед, Евтеев прикрыл за собой дверь.

– Чем обязан? – поинтересовался Евтеев.

– К вам женщина.

– Я понимаю, – проворчал Евтеев. – Чего надо?

– Вы мне не грубите, – заявила Варвара. – Я оказываю вам услугу, и в вашем ко мне отношении должна чувствоваться благодарность. Почему вы со мной так разговариваете?

– А вам самой не ясно? – прошептал Евтеев. – В этой комнате сейчас лежит моя дама, а вы тут заявляетесь и громко говорите, что к вам женщина, она здесь для оказания неких услуг – если я вас не отошлю, моя устроит истерику, и я…

– Да нет! – воскликнула Варвара.

– Не устроит?

– Я не та женщина, которая к вам, – сказала Варвара. – Той женщиной является женщина вашего одноклассника.

– Брагина? – спросил Евтеев.

– Не знаю. Она вошла в салун и сказала хозяину, кого она хочет видеть, а он послал меня к вам. А она из салуна вышла.

– Хмм, – почесал затылок Евтеев.

– Одевайтесь, – сказала Варвара. – Она поджидает вас снаружи.

ОТОШЕДШАЯ от салуна Вероника Глазкова из-за наконец-то сделанного макияжа выглядит лучше прежнего. Но руки у нее дрожат – ожидая Евтеева, она сдвигает молнию на сумочке, смотрит на лежащий там пистолет художника-композитора Юпова, вспыхнувшая во взоре ненависть отступает перед непреодолимой опустошенностью.