Петр Альшевский
«Не сезон»

– Вранье, – промолвил Захоловский. – Ты живешь на пенсию твоей матери.

– Да ты что, – возмутился Юпов, – что… что ты сказал… да я…

– Мы все в теме, – заявил Гольцов.

– Какой еще теме?! – воскликнул Юпов. – Вы обалдели?! Что за пенсия, о чем вы…. я с матерью вообще не знаюсь!

– Но деньги-то тебе от нее поступают, – сказал Чурин. – Она жаждет разделить с тобой достающиеся ей крохи, и ты маме не отказываешь. Ведешь себя, как примерный сынок.

– Не по-мужски, – сказала Виктория.

– Мужчины зарабатывают сами, – сказал Гольцов.

– Почтальоны? – процедил Юпов.

– А чем почтальоны хуже? – спросил Гольцов.

– Если мужик почтальон, – усмехнулся Юпов, – он… он по уши. И ему бы не вякать! Не заводить разговоров о мужчинах, поскольку мужчина-почтальон звучит позорно… выдает твое ничтожество.

– Ну ты, Юпов, сволота, – протянул Гольцов. – Набиваешь кишку на материнскую пенсию, а честных работяг чмыришь не про что… художник он. Бездельник с кисточкой! Шланг окаянный!

– А ты баран, – сказал Юпов.

– Сучонок, а… бездарность, а…

– А!А!А! Талант – я! Баран – ты!

– На меня ты… и при всех! Падла зарвавшаяся!

– Ха-ха-ха! – засмеялся Юпов. – Почтальон Маруся!

– Падла ты, падла, я тебе… падла!

– Баран! Почтальон!

ПЕРЕХОДЯ вразвалку от стены к стене, исследователь Брагин в предоставленной ему избе внимает завываниям мечущегося снаружи ветра.

Вкупе с потрескивающими в печке поленьями они гармонично накладываются на выдерживаемое Брагиным и его невестой безмолвие.

Брагину в этих стенах не тесно. Он непритязательно отдыхает после трудового дня.

Смурная Вероника Глазкова, убивая время, перелистывает зачитанные журналы.

– На озере сейчас ветер, – промолвил Брагин. – У нашего домика он слышен не так: там он глушит. Я как-нибудь уровень шума замерить думаю. Автодрому, где «Формула-1», он едва ли уступит.

– А с основным делом у тебя что? – спросила Глазкова.

– Думаешь, ничего? – огрызнулся Брагин.

– Будь результат, ты бы радостно вбежал и стал меня обнимать, трясти в сумасшедшем танце… а ты входишь понуро. Трясешься сам по себе от того, что промерз. А твои пальцы… скрюченные, не гнущиеся – варежки не спасают. У огня ты пока отогреваешься, но раньше минут за сорок, а теперь часа за полтора. Эта тенденция меня тревожит.

– А ты заметила, что я делаю, когда отогрею? – спросил Брагин.

– Садишься за стол, – сказала Глазкова.

– И делаю записи! Разношу по тетрадям подмеченные мною факты, ценность которых лишь время определит. К еде я приступаю потом… если ем сразу, это означает, что сведениями я не разжился, и у меня выпал целый рабочий день. Не дал требуемой отдачи. Чаще дни мне удаются. Исписанные тетради ты видела.

– Я их не листала.

– Ты в них и не разберешься, – сказал Брагин. – Там крутой замес из графиков, сокращений, заумной терминологии… или ты о чем говоришь? Подозреваешь, что по существу писать мне нечего, и я вписываю туда небылицы, тексты песенок… рассказанные мне почтальоном северные байки. Чтобы такое измыслить, мало быть с фантазией! Надо что-нибудь принимать. Ударное, Вероника… дурманящее.

ПРИСТРОИВШИСЬ за одним из многих деревьев, подозревающийся в распространении наркотиков Игорь Семенов всматривается в забор, окружающий дом лесника Филиппа.

Мимо этого дерева проходит лыжня.

К Семенову подъезжает на лыжах почтальон Гольцов, на чьем тощем рюкзаке криво вышита надпись «Почта России».

Будучи обнаруженным, Семенов умело скрывает свое недовольство.

Он приподнимает неизменную кепку. Остановившийся возле него почтальон мощно втыкает в снег обе палки.

– Наркотный деляга, – процедил Гольцов. – Ближе к тебе не подойду, с вашим братом следует поострожнее… в салун тебя не пускают, и ты уже впариваешь здесь. Леснику? Он у тебя берет? Может, сам тебе поставляет?

– Я тут по недоразумению, – сказал Семенов. – А это жилье лесника?

– Оно, – промолвил Гольцов. – Скажешь, что вышел к нему неосознанно?

– Я же не местный. Ты не поленись, проанализируй – без принижения значения.

– Твоего? – осведомился Гольцов.

– Данного обстоятельства. Ты мужчина здешний, знающий лес, как свои пять, и мне представляется, что ты подъехал сюда преднамеренно. С письмом?

– Леснику с его теткой не шлют, – промолвил Гольцов.

– И что же ты здесь позабыл? – спросил Семенов.

– Моя лыжня просто проходит мимо. Вплотную я проезжаю регулярно, а за оградой не был – по службе не приходилось. На стаканчик меня не зовут! Дружбу они водят не со мной, а, вероятно, с кем-то еще, но с кем конкретно, они тебе не скажут. Лесника Филиппа с его теткой Изольдой Матвеевной не уподобишь людям с душой нараспашку. У них в цене замкнутость.

– Они живут вдвоем? – поинтересовался Семенов.

– Ходят разговоры, что к ним кое-кто присоединился, но я тебе ничего не говорил. На меня, если что, не ссылайся.

Почтальон Гольцов спешно уезжает.

Игорь Семенов возобновляет вглядывание в забор, в котором открывается калитка: из нее выходит Анна Каткова, увидевшая Семенова, хотя тот и попытался полностью скрыться за не слишком толстым деревом.

– Здравствуйте, – сказала Анна. – Вы от моего мужа?

– Добрый день, – промолвил Семенов. – Я не от него.

– Когда вы беседовали с почтальоном, я стояла за забором и думала о моей жизни. Затем вышла посмотреть, кому принадлежит ваш голос. Взаперти меня не держат.

– Это было бы незаконно, – сказал Семенов.

– Скорее, не по-людски. На законы у нас внимания не обращают, а какие-то нормальные отношения местами пока поддерживают. Уклад-то здесь старинный. Первобытно-верный… в районе, где салун, из-за представителя государства нравы помягче, ну а в лесу, как в лесу. Если вы прибыли нас переучивать, у вас… что у вас выйдет…

– Цели у меня не те, – промолвил Семенов. – Хорошие, но другие.

– Я уяснила. Вы один?

– Одинокий ли я мужчина? – уточнил Семенов.

– Я с вами не заигрываю, – сказала Анна Каткова. – Спрашиваю о вашем статусе – от себя ли вы тут… не бежите, а находитесь. Или вы от организации?

– С чего вы про организацию, – замялся Семенов, – нет… из какой я организации. Не из какой… из той, что по правам женщин?

– А вы из нее? А такая есть?

– Угу, – кивнул Семенов.

– Тогда давайте подольше пообщаемся. Пойдемте присядем, но не в дом: на корягу. – Анна неопределенно усмехнулась. – Тесно сдвинувшись.

ПЕЧАЛЬНЫЙ водитель Дрынов сидит в стоящем у салуна автобусе, временами обозревая через зеркало заднего вида пустующий салон.

АЛЕКСАНДР Евтеев возится в салуне с омлетом. Он старается есть, не отвлекаясь, но ему мешают направленные на него взгляды пребывающего за стойкой Дмитрия Захоловского и расположившегося у Евтеева за спиной представителя государства Чурина, чьи глаза ядовитое сияние изливают.

– Твоя все отлеживается? – спросил Захоловский. – В кровати ты ее больше не придавливаешь, но встать у нее не выходит, а следующая ночь надвигается, и после нее она настолько выдохнется, что и рукой не пошевелит. Тебя это не остановит. Чем женщина беспомощней, тем она желанней.

– Вы меня надоумили, – промолвил Евтеев. – Когда Марина мне надоест, я, чтобы завестись, нечто в вашем духе испробую. Решусь связать и для надежности чем-нибудь опоить. Внешне неподвижная, она будет метаться внутри ее сознания, в застенках которого ее обступят волосатые нелюди с налитыми черной кровью и указывающими на обреченную девушку членами. Очнувшись, она увидит своего кумира.

– Ты о себе, – усмехнулся Захоловский. – Высоко ты о себе.

– Не о себе, а о кинозвезде, – сказал Евтеев.

– Ко мне в салун кинозвезды не ходят, – проворчал Захоловский. – Если она увидит кинозвезду, то она еще спит.

– Нет, – сказал Евтеев. – Она обустраивает комнату. Обклеивает стены вырезками из журналов. Отсюда и кинозвезды.

– А кто ей позволил мою недвижимость портить? – разозлился Захоловский. – Вы потом съедете, а мне потом сдирай и стены чем-то замазывай. Где она журналы взяла?

– Почтальон доставил, – промолвил Чурин. – В это ты поверишь?

– Судя по твоему тону, мне и ему верить не следовало? – спросил Захоловский.

– Наш новый друг тебя провел, – сказал Чурин. – На мой взгляд, он субъект с подоплекой. Приехал вроде бы к Брагину, но живет у тебя и к Брагину нос не кажет. И почему же?

– Из-за Марины, – ответил Евтеев. – Девушка во мне нуждается, да и она мне нравится – я сейчас разговариваю с вами, но влечет-то меня к ней. И влечение нарастает… оно мне понятно.

ЗАНЯВ места на коряге, Анна Каткова и Игорь Семенов проводят время в обступающем их лесу.

Сохраняющая серьезное выражение лица Каткова лукаво подталкивает Семенова в плечо – он расценивает этот толчок, как предложение подвинуться, но сдвигаться ему некуда, Игорь и без того сидит на самом краю.

Желания к барышне, вплотную к нему подрагивающей, Игорь Семенов в себе не улавливает.

– Не знай я, что вы из организации по правам женщин, я бы с вами от дома не отошла, – сказала Анна. – Полезь вы ко мне целоваться, я бы подняла такой ор… лесник с его теткой и мокрого места бы от вас не оставили. Я, и будучи здесь, докричусь, если понадобится. Вы не станете ко мне приставать?

– Какая-то вы больно кокетливая, – проворчал Семенов.

– Я сама поражаюсь. Все последние дни, как в воду опущенная, а нынче дурачусь. Дышу свободнее… желаю развлекаться. Поцелуйте меня в щеку.

– А что вам это даст? – осведомился Семенов.

– Неизвестно. Загодя же не скажешь – вы поцелуйте, и мы поглядим, куда нас понесет. Вынесет ли нас теплой волной из этого зимнего леса…

– Вы слишком многого хотите, – промолвил Семенов.

– От вас?

– От поцелуя в щеку, – сказал Семенов. – Это я могу, но идти дальше я не намерен.

– Как будто я намерена. Я – жена, и к тому же у меня любовник. Я не столь распутна, чтобы иметь отношения еще и вами. Но если бы вы меня поцеловали, я бы не забила вас пощечинами. Даже если не в щеку… хотите в губы?

– Целоваться я не мастер, – пробормотал Семенов. – И не говорите мне, что вы меня научите – я моложе, однако я… я заговорил о вашем возрасте. Извините.

– Простить вас несложно. Ваша нерешительность объясняется не моими годами. Кругом лес, и мы, похоже, неплохо уединились, но, застань нас кто-то целующимися, вам бы пришлось опасаться расправы с двух сторон, и что фермер, что лесник, искалечили бы вас за милую душу. Они – мои мужчины. С вами я так, из-за минутного порыва, а они во мне засели – не вырвешь. И ни одного из них я по-настоящему не люблю. К Богу, что ли, обратиться… попросить Его милости. Пожаловаться Ему на Его же собственную ошибку.

УСТРЕМЛЕННЫЙ мыслями в космос сектант Доминин стоит на плоской крыше салуна.

Взирая на него с нескрываемым восхищением, покрывшая голову платком стриптизерша Волченкова ощущает себя под открытым небом, словно в храме.

На Доминине драное пальто. Посмотрев вниз, он замечает автобус. Когда взгляд Доминина взмывает вверх, сектант тоже что-то видит, и все это красиво и взаимосвязано – включая и взорвавшую звезду в удаленной от Земли части Вселенной.

– Я прибрала вашу комнату, – сказала Волченкова. – Когда вы уходите, вы бы дверь все-таки закрывали и держали ключ у себя, ну или сдавали хозяину. По соседству с вами живет вор.

– «Косматый» меня не обворует, – промолвил Доминин.

– Вы в нем уверены?

– Он наверняка заходил и понял, что у меня нечего красть.

– А эта пара? – спросила Волченкова. – Девушка из наших, но мужик с ней не местный – войдет и подложит вам что-нибудь компрометирующее. Вы, как говорит мой хозяин, сектант, и вам нужно быть вне подозрений, иначе той вере, которую вы думаете здесь насаживать, наш народ…

– Ты посмотри, – перебил ее Доминин, указывая вдаль. – Мы на самой верхней точке. Выше у вас нет.

– Мы на крыше, и тут довольно высоко, но в лесу растут деревья метров в тридцать. С их верхушек земля еще более мелкая. Я не забиралась… я же человек. Вы обо мне так же думаете?

– Ты танцуешь стриптиз, – сказал Доминин. – Ты – грешница, и я тебе сопереживаю.

– Душевный вы… и не снисходительно говорите… не мелко.

– Людям свойственно заблуждаться, – промолвил Доминин.

– Мне? – осведомилась Волченкова.

– Людям, – ответил Доминин. – Глубоко заблуждаться… хмм. Заткни уши.

– Чтобы не слышать? Вас?

– Прикрой ладонями, – сказал Доминин. – Рванет очень звучно.

Варвара Волченкова послушно зажимает уши и ждет, что же произойдет.

Взрыв – искореживший автобус и предугаданный Григорием Домининым, который, послав стриптизерше ободряющую улыбку, незаинтересованно смотрит с крыши, как к останкам автобуса подходят вышедшие из салуна Евтеев, Захоловский и представитель государства Чурин.

Доминин видит их затылки.

Трое мужчин, вставших у груды железа, имеют возможность заглянуть друг другу в лица, но они лишь на изуродованное транспортное средство взирают во мрачности.

– С домов он перешел на автобусы, – промолвил Чурин. – Единственный раз – второго автобуса ему не найти, и это не продолжится, а дома еще повзлетают, без вмешательства извне он не притормозит. Не скажет себе, что, мол, достаточно. А с догадками, кто он таков, у меня напряженно – за этот автобус он безусловно заплатит дорого, но когда… и кому… он уже подобрался к салуну, где сижу я. Наиболее значимая мишень в этих краях.

– Чтобы взорвать салун, – сказал Захоловский, – в него нужно пронести взрывчатку, а это проблематично. Всех входящих я окидываю опытным глазом, и того, кто способен на массовые убийства, я бы не не пропустил. Не может же быть так, что человек убивает, убивает, а на лице у него благодать?

– Именна она и сомнительна, – сказал Евтеев. – Злобные и свирепые рожи в порядке вещей, а благостная отдает притворством, заметите кого-то с благодатью на лице – хватайте. Потом разберемся.

– Ты нам тут насоветуешь, – проворчал Чурин. – Ты-то поднимешься наверх с твоей девицей кувыркаться, ну а мы у барной стойки набрасываемся и хватаем… а он весь бомбами увешан! И хана.

– Тогда и мне хана, – сказал Евтеев. – Разве нет?

– Ну, наверно, – пробормотал Чурин.

– Поговорим о шофере Дрынове, – сказал Захоловский. – Ему-то точно хана – из автобуса он мог и отлучиться, но недалеко. На взрыв бы он прибежал, на что я, если честно, рассчитывал. Но он не появился. Пожалуй, и не появится. Дрынов был в автобусе.

В САЛУНЕ висит удрученное молчание, посвященное памяти шофера Дрынова.

К вернувшимся с улицы Евтееву, Захоловскому и Чурину добавились Михаил «Косматый» и Марина Саюшкина – все сидят за столами.

За барной стойкой никого нет, и смотрящему на нее Захоловскому это представляется чем-то ирреальным; к тому же на хозяина заведения воздействует произошедшее с Дрыновым, чей уход из жизни сочетается в Захоловском с его собственным отсутствием за стойкой.

Дмитрий Захоловский испуган.

– Кто скажет? – спросил Чурин.

– Я! – откликнулся Захоловский. – Не отвернусь – скажу… слово о Дрынове. Сошедшем со сцены, изъятом из мира плоти… раньше ли срока? С нашей колокольни нам видится, что да, однако это не наш вопрос, и нам бы не нужно перетруждаться в изыскании первоосновы того, почему кому-то отводится шестьдесят, кому-то двадцать, кто-то умирает в младенчестве, кого-то без помощи врачей оживляют, и он доживает до преклонных лет и запоминается людям праведником или подонком. Изобретателем целебной вакцины. Руководителем разоренного им предприятия. Эквилибристом, фетишистом, дельтапланеристом… Дрынов трудился водителем автобуса. Бог его от этого не уберег.

– Земные власти перед Дрыновым чисты, – сказал Чурин. – Жалованье он получал сполна. На оплату квартиры в каменном доме у него, конечно, не хватало, но хибарку он отсроил себе крепкую. И ветер ее не снесет, и от несильного дождя она ограждает – типичное строение для нашего среднего класса, которому нечем платить за коммунальные услуги в капитальных опустевших домах. Шофер Дрынов прожил честную жизнь. Водил автобус по строго определенному маршруту и народ к бунту не подстрекал.

– С покойным Дрыновым, – сказал «Косматый», – обычно ездил я, а подбить меня на политический кипеж – тема без мазы. Я бы на новую судимость и из-за любви бы не напрашивался. Не сверкал бы пером из-за девки-бесовки, будь она даже студенточкой со славными грудками и плакатиком о социальной справедливости…. тьфу. Не обижайся, Дрын! Не в тебя плевался. Тебя-то мне жаль вкрутую, ведь на автобусе мы накатали прорву верст… как кореша. Многословными базарами мы не тешились, но в молчании помнили друг о друге и помнили, кто где сидит: ты за баранкой, я у тебя за спиной, и ты вряд ли страшился, что я к тебе подкрадусь и кастетом по чану вдарю. Храбрый водила… «Косматый» тебя не забудет. Что у нас с могильщиком? Вскорости принесется?

– О, да, – промолвил Захоловский.

– На взрыв? – спросил Евтеев.

– У Ивана Ивановича чутье, – сказал Захоловский. – Приехать на взрыв или найти разложившийся труп по запаху способны и мы с вами, но Иван Иванович – уникум, смерть за десятки километров, как бы тихо она ни наступила, он чует. Будучи мужчиной неспешным, он в этом случае меняется. В неистовой торопливости хлещет коня и из саней едва не вываливается. До останков шофера Дрынова он доберется минут через пять. Соскребет и увезет.

– А вы ему их отдадите? – поитересовалась Саюшкина.

– Иван Иванович нас не спросит, – ответил Захоловский. – С нами тут представитель государства, но могильщику и он не указ. У Ивана Ивановича мандат. Выписанный ему начальством областного уровня.

– Если не федерального, – пробормотал Чурин.

– Ты, что, детально не изучал? – спросил Захоловский.

– Краешек видел. Он мне однажды показал… быстро. Я не требовал – он сам показать вызвался.

– И не кому-нибудь, а тебе, – промолвил Захоловский. – Осмысленно… психологически верно.

– Печать я не разглядел, – сказал Чурин.

– Но не усомнился, – сказал Захоловский. – Афериста, а то и кого похуже, в Иване Ивановиче не заподозрил.

– Полагаете, у него не мандат? – спросил Евтеев. – Фуфло?

– Мандат – это преувеличение, – сказал Чурин. – Уместней говорить об обыкновенной лицензии на совершение действий с покойниками – вывоза, омывания, погребения, я таким лицензированием не занимаюсь, и обвинять Ивана Ивановича в невыполнении какого-то пункта беспроигрышным ходом мне не представляется. Народ меня не одобрит. Скажет, что я Ивана Ивановича оклеветал.

– Утратил всякий стыд, – дополнил Евтеев.

– И тому подобное, – кивнул Чурин. – Увяз в беззакониях, порочу честь правового государства, к суду могильщика не привлек, а поганить его имидж себе позволяю. Без тяжких последствий для себя. Я же на командном посту, за мной вся…

В салун входит обгоревший Дрынов.

– Дрынов! – воскликнул «Косматый» – Мой воскресший кентяра!

– Где вы были? – спросил Дрынов. – Почему не помогли?

– На улицу мы выходили, – ответил Захоловский. – Поглядели на автобус и рассудили, что твое тело распределено по салону, а душа отошла. Мы ее видели.

– Отдельно от меня? – осведомился Дрынов. – Невозможно… и как она выглядела? Как птица?

– Как василиск, – промолвил Евтеев. – Огненный змей, родившийся из яйца, которое снес старый петух.

– Что еще за петух? – нахмурился «Косматый». – Не педрила?

– Вы меня удручаете, – вздохнул Евтеев. – Вам бы поднять литературу, подучится… природные задатки у вас, возможно, приемлемые, но годы в блатном окружении к вызывающей узости кругозора вас привели. Если я скажу: «стукач», вы меня не поймете.

– Я не пойму? – спросил «Косматый». – Кто?… кто стукач?

– Стукач – это помощник языческого бога солнца Святобольда, – пояснил Евтеев. – Он стуком заводил крестьян в болото, но тогдашним ментам на своего шефа, на бога, он не стучал. А вы на него подумали. Вы все видите извращенно. У вас…

– Прекращай! – воскликнул Чурин. – Не заводи «Косматого» – беда случится. Дрынов уцелел, а труп все же будет… Дрынов! Ты как?

– Пытаюсь припомнить, – ответил Дрынов.

– Я не о прошлом, – сказал Чурин. – Как ты себя сейчас чувствуешь?

– Сначала я вспомню, – промолвил Дрынов. – Меня выбросило взрывом, но в какую сторону… через лобовое? Или вышиб собою дверь и вылетел сбоку… я ни к чему не склоняюсь. Я летел и горел, перерождаться не мечтал, коренные изменения во мне меня не устроят. Они во мне происходят…

– Я на воздух, – сказала Марина Саюшкина.

Выбравшись, покачиваясь, на улицу, Саюшкина открывает рот и дышит, дышит – дышит, не закрывая.

С открытым ртом она встречает и вышедшего из салуна Евтеева.

– Решила меня выручить? – спросил он.

– Тебя? – удивилась Марина.

– Увести от «Косматого». Он проедал меня злобным взглядом, и ты испугалась, что он вот-вот на меня кинется. Ты грамотно рассудила. Пока мы здесь постоим, он отойдет, на него нахлынет миролюбие…

– Я тебя за собой не звала, – сказала Марина.

– А зачем же ты…

– Мне стало плохо, – призналась Марина. – От Дрынова пахнет горелым мясом – прошибает напролом… как ты не почувствовал. Те, прочие, зачерствели, но ты…

– Я унюхал, – сказал Евтеев.

– В кайф? Затащился?

– Сразу же провериться захотел, – сказал Евтеев. – Самоуважение меня удержало – рвани я раньше, чем ты, «Косматый» к трусливой ботве меня бы определил. Попытался бы прогнуть и вынудил бы меня рога ему обломать. Немолодому, заслуженному вору. Я не желал его провоцировать.

– Когда так пахнет от малознакомого человека, это можно стерпеть, – сказала Марина. – А у меня с Дрыновым было.

– Все? – спросил Евтеев.

– За исключением романтики. Встречались мы с ним в лесу – стягивали одежду, да и валились на травку.

– А зимой? – поинтересовался Евтеев.

– До зимы наш роман не дотянул. Прекратился внезапно, как и начался. В условленное время Дрынов не пришел – я разволновалась, посчитала, что он куда-то провалился, там же ямы. Глубокие, присыпанные сверху ветками: лесник Филипп с его теткой для браконьеров вырыли. Попавшим в них чужакам надеяться не на что, но Дрынова лесник бы отпустил, безвинных они с теткой не закапывают… Иван Иванович. С Дрыновым у него не выгорит.

Подъезжающий на санях могильщик Иван Иванович цепко оглядывает взорванный автобус.

– Водитель жив? – спросил могильщик.

– Слава Богу, – промолвил Евтеев.

– Разумеется, – пробормотал Иван Иванович. – Сердце меня не обмануло. Я это и предполагал.

– А чего приехали? – спросил Евтеев.

– Водки выпить! Нервы у меня не пошаливают, однако я ехал по морозу, и выпивка мне не для успокоения нервной системы надобна – я выпью для ног. Они у меня задубели, ниже коленей особенно, и скорого облегчения я не жду, водка-то дойдет до них в последнюю очередь, туда и кровь-то не очень доходит… а вы почему на улице?

– Мы проводим опрос, – ответил Евтеев.

– И кого вопрошаете? – поинтересовался Иван Иванович.

– Всех, кого увидим. Трясем за грудки и спрашиваем, кто же тут взрывать повадился. Люди кивают на вас.

– Ну и погань, – процедил Иван Иванович. – Какие люди?

– Опрос анонимный, источники защищены, – промолвил Евтеев. – Вы не допытывайтесь… вы же хороните – чем больше народа погибнет, тем больше у вас работы, и что же открывается перед вами, как не ваша вовлеченность. С кем-то на паях?

– Я не взрываю! – вокликнул Иван Иванович. – Скажи ему, Марина!

– За вас, Иван Иванович, я не поручусь, – сказала Саюшкина.

– А за кого ты… за кого ты можешь-то? Материальнее, да, трупы мне нужнее, но здесь нельзя отбрасывать и политику, и психов… и лесника! И страдающего без жены фермера! И уголовника «Косматого», и художника-композитора Юпова… стиль Юпова – декаданс. Смысла этого слова я не знаю, но слово это нехорошее. Употреблять его он не гнушается.

СОСТОЯЩЕЕ из одной комнаты жилище художника-композитора Юпова без видимой системы испещрено изнутри пятнами краски. В том числе и окно.

На полу раскрашенные обломки грампластинок, на стенах помещенные в рамы чистые холсты; нагнувшийся Юпов разглаживает на себе мятые штаны.

За занавеской, разделяющей помещение надвое, Виктория переодевается к выходу в свет.

– Ты еще не оделась? – спросил Юпов. – Мне зайти и посмотреть?

– Не вздумай. Я тут же от тебя перееду.

– Да и переезжай, – пробормотал Юпов. – Напросись в салун посудомойкой и хозяин тебя приютит.

– У него есть кому мыть посуду, – промолвила Виктория. – И к чему ты о нем – это подло… он бы не взял меня даже в стриптиз. На все это у него имеется Варвара и он с нею приветлив. В постель не затаскивает. Лучше бы он с ней переспал.

– С твоей блудливостью ему в жизни не сравняться, – сказал Юпов.

– Вероятно. Но с тобой я не сплю.

– Я и не уговариваю, – сказал Юпов. – Заприметив тебя тогда, в салуне, я подумал, какая интересная дама. Прежде она тут не объявлялась. Откуда же она тут взялась? Я к тебе подошел и выяснил, что ты приехала из столицы и остановиться тебе не у кого. Я позвал тебя к себе. И хотя мы спим в разных кроватях, я не разочарован. Для моего творчества ты незаменима – ты позируешь мне, когда я рисую, позируешь, когда я пишу музыку, для живописи подобное обыденно, но без тебя, как модели, я бы и при создании симфоний не обошелся. Раздевайся ты догола, они бы получились поярче. Пожирнее…

– Я толстая? – спросила Виктория.

– Пожирнее в том ракурсе, что погуще. И я бы партитуры не складировал – у меня бы их вырывали. Платили бы рекордные гонорары! Окружали почетом. За громкое имя и картины бы скупали. Помнишь мой шедевр «Женщина под обвалом»?

– Ты его не вывешиваешь, – сказала Виктория.

– Он у меня в хранилище. Скручен и отринут. Ты во что переодеваешься?

– В коричневое, – ответила Виктория.

– В нем я тебя повстречал, – промолвил Юпов. – Хозяин смотрел на тебя сухо, ну а я повелся… воспылал к тебе художественным чувством. Как мужчине, прока мне от тебя никакого. Освободить от тебя мою душу я не сумею – живи…

ПЕРЕЖИВАЯ приступ дисгармонии, художник-композитор Юпов томится в салуне.

Сидящий за стойкой Захоловский воротит нос от глядящей на него Виктории; Александр Евтеев с Мариной Саюшкиной перешептываются между собой; представитель государства Чурин рассеянно следит за лениво танцующей Варварой Волченковой; почтальон Гольцов прихватывает вилкой слипшуюся вермишель и, потряхивая приподнятым комком, обдумывает недавние события.

– Сегодня я заезжал к твоей матери, – сказал Гольцов художнику-композитору Юпову. – Завез ей рекламную бумажку насчет банковских вкладов с максимальным процентом и государственной гарантией. Доход у нее твердый, пенсионный – руководство обязывает нас стараться вытягивать у таких граждан все их деньги. Ты, Юпов, не взыщи. Я не по собственному умыслу.

– Опять ты эту волынку заводишь, – вздохнул Юпов.

– Ни в коем разе, – сказал Гольцов. – Я не о том, что ты существуешь на ее пенсию – я только указал причину, почему я был там, где я задремал и… досадный случай… по заверения твоей матушки, я орал во сне в голос. Она меня будила, но я орал и орал… открыл глаза и орал. Еще не проснулся.

Евтеев засмеялся.

– По-твоему, это весело? – спросил у него Гольцов.

– Не драматично, – ответил Евтеев. – В теоретической плоскости. А что с тобой творится по факту, не проглядывается ли в тебе некоторая неизлечимость, без специального образования не скажешь. С медициной у вас как?

– Докторов нет, – ответил Чурин. – Милиции нет, пожарных нет, у нас же провинция – суровый край. Край… не тебе? Что ты тут подзабыл? С издевками ты перехлестываешь. Над «Косматым», теперь над почтальоном… ты осмелел.

– «Косматый» мне, как родной, – сказал Захоловский.

– А почтальон вместе со мной работает на государство, и я за него при наличии возможности всегда заступлюсь, – сказал Чурин. – Если его собственная голова ведет себя нечестно и терзает измотавшегося трудягу кошмарами, я ему в отношениях с ней не помощник, но от наружных нападок почтальона я огражу. Ты понял, от чего я тебя предостерегаю?

– Я к вам прислушался, – сказал Евтеев. – Охватил всех вас одним взглядом.

– И мы уместились? – спросил почтальон Гольцов.

– Зрелый человек об этом бы не спросил, – промолвил Юпов. – Он не отличает стол от черепахи и свою ставку удваивает. На черепаху. Бросая деньги на стол. Интересное решение. Подлинное бытие. Оно самобытно, а дурость тривиальна, лишена оригинальности… вставай, голубка.

– Ты мне? – спросила Саюшкина.

– Уводи своего мужчину, – сказал Юпов. – Довольно ему на мордобой переть.

НЕУДОВЛЕТВОРЕННЫЙ Александр Евтеев открывает ключом дверь в номер. Заходит в комнату и, не включая света, доходит до окна.

Когда он его расшторивает, свет загорается.

Щелкнувшая выключателем и не закрывшая дверь Саюшкина на сближение с Евтеевым не идет.

Он и она на разных концах комнаты. На равном удалении от горящей под потолком лампы.

– Мы вовремя ушли, – сказала Марина. – Между собой они просто собачатся, а на тебя бы налетели и измордовали. Всем когалом.

– Джентльмены так не поступают, – сказал Евтеев.

– Какие они джентльмены… благородства в них, как в нашем лесу апельсинов – мелкую ягоду бери, но за крупную, если и найдешь, руки оторвут. И это тому, кто не борзеет, а ты, прости меня, напрашиваешься. Не жалеешь ты себя. Приляжем?

– Я бы не спешил, – сказал Евтеев. – Из-за стола меня практически выдернули, и я ощущаю, что не досидел… не договорил. Мое положение промежуточно – то ли в постель завалиться, то ли в дискуссии поучаствовать. Я тут дичаю… с кем мне поговорить? С тобой?

– Ну… я тебе чем-то не подхожу? Ты меня не принижай – со мной можно коснуться и сложных вопросов, в которых я хоть и не разбираюсь, однако что-нибудь бы бурчала, активно дополняла жестами…

– А кроме тебя? – спросил Евтеев.

– Реальному сходить к соседу, – ответила Марина.

– К «Косматому»?

– К тому, кого кличут сектантом, – сказала Марина. – Что он за тип, неясно, но, видимо, уравновешенный, иначе бы он в четырех стенах не усидел. А он запросто. Как-то управляется – с выходами из номера не частит. Его делу это не мешает. Если он сектант, оно у него связано с Высшим, с религией – бросаться на тебя он не должен, но и ты его не нервируй. Ехидство попридержи. Над почтальоном смеяться одно, а над Богом другое: вздумаешь над Ним насмехаться, сектант тебя разорвет. Сектант свиреп и жесток. Он тебе не православный батюшка.

– Свет он несет не для того, чтобы согревать, – промолвил Евтеев. – Пойдем знакомиться.

АЛЕКСАНДР Евтеев и последовавшая за ним Марина Саюшкина вышли в коридор.

В комнате Григория Доминина, куда Евтеев вошел, не постучавшись, они, помимо сектанта, увидели Дрынова – сложив руки на груди, двое мужчин расхаживали по номеру в умонастроении несомненно философском.

– А-ааа, у вас тут не одиночество, – протянул Евтеев. – Мы потом зайдем. Или нам больше вообще не заходить?

– Да вы оставайтесь, – сказал Доминин. – Милости просим. Присаживайтесь на диван, становитесь к окну – вместе, раздельно, как пожелаете. Ваше нахождение здесь опасностей для нас не создаст.

– Для кого, для нас? – осведомился Евтеев. – Для вас с Дрыновым? Для всех нас?