Павел Анненков
Парижские письма

Когда от этих великолепных ворот перейдешь к громадным барельефам, составлявшим стены дворца, странное чувство наполняет вас. Тут нет ни одной женщины, ни одного мотива, в котором сказалось бы чувство или проглянула фантазия; все строго и положительно. Дело идет только о том, чтоб увековечить бесчисленную прислугу властителя и ее занятия, покорность его вождей и жертвы, приносимые божеству. Нагота, которая составляет необходимый элемент скульптуры и принята даже египтянами, здесь почти совсем изгнана, если исключить часть руки и ноги, да обнаженные колени воинов и служителей. Туника, плотно облегающая тело, и поверх ее особенного рода мантия, едва обрисовывающая формы его, покрывает всех с головы до пят. Это очень удобно для нетвердого рисунка мастера, искусство которого еще не вышло из младенчества, но сообщает грубый, варварский оттенок всем представлениям. С первого взгляда чувствуешь, что это – первообраз того внешнего великолепия одежды, которым доселе щеголяют азиатские народы – персияне и турки. Притом же, по условному образцу все лица на барельефах видны уже в профиль, сбоку, и ноги их находятся непосредственно одна перед другою. Так точно представлены евнухи, несущие седалище, служители, украшенные мечами и несущие вазы и сосуды, воины, слагающие руки ладонь в ладонь в знак покорности, молящиеся с опущенною рукой перед священным и символическим растением, конюхи, тоже с мечами, перетаскивающие колесницу, чрезвычайно похожую на одноколку, и жертвоприносители с лотосом в руках. Некоторое стремление искусства к характеристике лиц замечено в евнухах, безбородым лицам которых оно придало особенную полноту и мясистость. Нельзя не сознаться также, что фигуре самого властителя оно, видимо, старалось сообщить горделивость позы и строгость выражения; но властитель гораздо более отличается от других своим посохом, высокою конусообразною шапкой, какую до сих пор носят персиане, и великолепием ткани, составляющей одежду его. Почти совершенно схожее лицо представляет сановник, беседующий с ними почтительно, но в более скромной одежде и с непокрытою головой. Почти совершенно схожее лицо представляет само божество, также в одежде: разница состоит в одном: вместо конусообразной шапки оно увенчано особенного рода тиарой и снабжено еще четырьмя великолепными крыльями, по два спереди и по два сзади. Божество это, особенно замечательное своим полным человеческим образом, держит в одной руке нечто вроде корзинки, а другою рукой подает плод, похожий на кокосовый орех. Если вы представите себе, что все эти барельефы были ярко раскрашены, что они окружены были малыми побочными изображениями и гвоздеобразными надписями, что поверх их шел разноцветный карниз, и все завершалось деревянным потолком, тоже покрытым различными красками, вы легко поймете, сколько могло тут быть блеску, внешнего великолепия, ослепительной пышности при неподвижности и сухости внутренного содержания.

Во второй зале замечательны три барельефа, сильно попорченные, но не настолько, чтоб нельзя было различить их содержания. Они развивают одну и ту же мысль с барельефами первой залы: это – история постройки самого дворца. Вы видите тут, как все поле барельефа, представляющее чрезвычайно условно реку, воду посредством завитков, без всякой перспективы, наполнено рыбой, черепахами, змеями. Даже в этом элементе на дне реки присутствует сам властитель, опять в образе крылатого быка с человеческою головою. Река покрыта лодками, влекущими бревна и доски, и гребцы, всегда видные в профиль, сильно упирают на весла. На самом верху четырехугольник означает восстающий мало-помалу дворец. Второй барельеф показывает гребцов и лодочников, занятых разгрузкой привезенных ими материалов; третий тоже условно представляет землю с дорогою, далеко вьющейся по ней: множество людей влекут на канатах с великим усилием тяжелую массу чего-то. Ее не видать, но самые усилия обнаруживают громадный камень восточных построек. И ясно, барельефы повествуют снова о могуществе владыки и о величии его предприятия. Здесь надо вспомнить еще, что задняя сторона досок, та, которая должна навечно была примкнуться к стене, еще покрыта надписями, вероятно, тоже свидетельствующими о славе его. Они теперь все сняты и ждут разбора европейских ученых. Вы понимаете теперь, что каждый угол дворца, даже навеки недоступный человеческому глазу, еще имел голос для прославления великого его жильца и строителя.

Что касается собственно до искусства, оно не лишено некоторой строгой важности, напоминающей церимониал современных азиатских властителей. Всего более удивило меня в нем столкновение условного представления с желанием естественности, столкновение которое произвело весьма странные вещи. Так, в переносчиках колесницы ноги их, по обыкновению, стоят боком, между тем как верхняя часть туловищ взята спереди, а руки, поддерживающие ношу, из желания естественной верности находятся в невозможном и чудовищном положении. Бедный мастер, отступив от образца, данного раз навсегда, видимо, потерялся.

Безусловное удивление заслуживают только фигуры животных; таковы, например, три коня, богато разукрашенные и приводимые в дар властителю. Античною своею простотой они напоминают коней парфенонских. Довольно большой медный рыкающий лев, с кольцом на спине, служивший, по всем вероятностям, застежкой для какой-нибудь драпировки, есть совершенство (chef d'oeuvre^[66]) выражения и исполнения. Животное в эти времена имело для человека важное значение, которому он подчинял даже собственно свое.

Вот вам общий, поверхностный взгляд на Ниневийский музей. Когда разберутся надписи и памятники его сличатся с древнеперсидскими и египетскими, история получит множество новых, вероятно, неожиданных открытий; что касается до меня, два часа, проведенные с этими камнями, от которых веет смертью, не обратили мысль мою на ничтожество человека, а, напротив, возродили во мне потребность жизни. Прямо из музея я побежал в Пале-Рояль и с вящим наслаждением стал смотреть на детей, играющих в саду его, на шум, движение и говор людей, постоянно царствующий в его галереях… Прощайте до нового года!

Париж, 22 ноября н. с.

IX

Поздравляю вас с новым годом, господа. Вы, вероятно, встретили его за корректурой и за перечетом всего, что было сделано в минувший год русскими литераторами и учеными. Занятие почтенное, которому и я поддался со своей стороны благодаря статье Шарля Луандра^{304} «De la production intellectuelle en France depuis quinze ans (1830–1845)»^[67], напечатанной в «Revue des deux mondes» и вам, без сомнения, уже известной. Вы видите, что мои воспоминания на этот раз заняты были Францией и превосходят ваши объемом: последнее и составляет их преимущество.

Статья Луандра чрезвычайно замечательна по собранным в ней фактам, а также по бесцветности своего направления, добровольным утайкам и недоговорам. Это как-будто официальный отчет господствующего класса об умственном движении Франции за 15 лет. Сама статья почти столько же любопытна, как содержание ее. Везде, например, где дело касается до упадка теологических наук, Луандр делается зорок, остроумен, сжат. Он показывает, как из 575 увражей, являвшихся круглым числом каждый год по этой части, не было ни одного самостоятельного творения, но все они сильно пропитаны были грехами века, с которым борются. Так, литература эта, преследуя незыблимые духовные интересы, делалась, однакож, попеременно роматическою, легитимическою, гуманитарною, следуя шаг за шагом за господствующим направлением. В последнее время она приняла даже сильный оттенок индустриализма продажею книг, касающихся до ритуала, и журналами «L'Univers»^{305}, «L'Ami de religion»^{306} и проч. Когда случалось ей возвращаться назад к преданиям, она останавливалась большею частью на таких, которые еще в XV веке были осуждены, как, например, «Золотая легенда» (La légende dorée)^{307} и друг<ие>. В числе 575 сочинений каждый год являлось 250 книг мистического содержания. Луандр чрезвычайно остроумно проводит параллель между книгами этого рода, появлявшимися в XVII столетии, и современными. Там дело шло об удовлетворении сердечных стремлений, сильно поднятых религиозным созерцанием; здесь дело идет уже об обрядах самого узкого ханжества; первые носили заглавия: «Внутренний замок», «Часы на колокольне ангела хранителя» («Le Château intérieur», «l'Horloge de l'ange gardien») и проч., вторые называются «Manuel du rosaire vivant»^[68] и т. д. Жалко, что автор не упоминает, какой именно класс общества наиболее занимается чтением подобных книг. Можно, однакож, предполагать, что, кроме семинарий, только праздный класс легитимистов имел на это потребное время; рабочий, торгующий, официальный и крестьянский заняты, по крайней мере теперь, совершенно другими интересами. Замечательны также усилия этой литературы, несправедливо пользующейся почтенным названием теологической, перевести на свой язык явления других отделов. В ней мы видим, например, очищенного Вальтер Скотта, который приспособлен был таким образом к чтению благочестивых детей обоего пола. Издатели выпустили в романах его любовные интриги, впрочем, с осторожностью, какая нужна была, чтоб не повредить занимательности. Точно так же поправлен был «Жиль-Блаз»^{308}, «Тысяча и одна ночь» подверглась подобной же участи, причем Динарзада сделалась помощницей инспектрисы в женском пансионе. Сам Тартюф^{309} должен был испытать влияние реформы и из лицемера обратиться в честного добряка, имеющего свои недостатки. Кто не имеет их? Если бы г. Луандр присоединил к этому отделу и некоторые биографии, вроде «Жизни Елисаветы Венгерской» г. Монталанбера^{310}, то оказалось бы, что даже скандальёзность некоторых современных романсов не была чужда ему, хотя и проявилась совершенно в другой форме.

Известно, что промежуток времени между 1830 и 1835 гг. был эпохою самых дерзких попыток как в политике, так и в системах. Вместе с возрождением тамплиеров^{311}, сведенборгистов^{312}, иллюминатов^{313} и миллинеров^{314} появляется секта поклонения историческим действователям г. Шателя и известная секта отца Анфантеня^{315}. Политические процессы возрастают в некоторые года до 250. Г. Луандр судит об этой эпохе снисходительно, как прилично человеку, живущему десять лет спустя и в обществе совершенно спокойном. В приговорах его нет ни малейшего негодования, но очень много легкого, насмешливого презрения. Когда принужден он хвалить некоторые явления, как, например, мастерство редакции журнала «L'Avenir»^{316}, который хотел поставить клерус во главе нравственного и ученого движения Франции, или отдать справедливость другому журналу: «Globe»^{317}, который на социальном начале создал глубокую и серьезную критику, – г. Луандр хвалит равнодушно с легкою, едва заметною улыбкой. Насколько все это в нем истинно, непритворно, не мое дело судить. Я не согласен в одном только: погибель явления тогдашнего времени г. Луандр относит к здравому смыслу народа, будто бы пробудившемуся от дерзких и опасных нелепостей эпохи. Конечно, здравый смысл есть великое дело, но здравый смысл не любит борьбы и редко бросается в битву. Явления погибли просто от карающих, притеснительных мер правительства или подавлены были им же другими способами. Галльский примас (primat des Gaules), как называл себя г. Шатель, был, например, просто подкуплен и до сих пор пользуется, кажется, местом начальника почтовой конторы где-то в провинции. После осуждения присяжными Анфантеновой секты большая часть членов ее сделались твердыми защитниками порядка и благочиния. Апрельский процесс (1835 года)^{318} лионских и парижских заговорщиков в палате пэров положил конец существованию политических обществ, и сентябрьские законы, появившиеся вслед за тем, обезоружили журналы и положили препону легкомысленному увлечению. Здравый смысл не бывает так расторопен.

С сентябрьских законов^{319} начинается эпоха постепенно возрастающего благоустройства, усмирения страстей и наукообразного занятия общественными вопросами. В 1838 году ярко выказываются три философские системы: положительная (philosophie positive) г. Конта (Comte), гуманитарная г. Пьера Леру и католическо-демократическая г. Бюше^{320} (Bûchez). Уже в это время эклектизм был осужден как попытка создать систему на чужой счет, доказывающая собственное бессилие и недоверие к философии вообще. Теперь остается только один неутомимый борец эклектизма – г. Бартелеми Сент-Илер^{321}, в Институте (Collège de France), замечательный, впрочем, как и учитель его г. Кузен^{322}, превосходными переводами древних философов. Каждый год, перед десятком апатических слушателей, роется он, с помощью психологии своего изобретения, в душе человеческой, как в старом арсенале, наполненном всякою всячиной, и, разумеется, находит в ней все, что ему угодно. Но вместе с тем и три новые системы ограничиваются малым кругом почитателей и нисколько не перешли в общественное, народное убеждение. Причину их успеха и упадка, как и других явлений, г. Луандр объясняет легкою движимостью своей нации, бросающейся на новизну и отлетающей к другому предмету, как только насытилось ее любопытство. Сколь ни удовлетворительно подобное объяснение, но к нему можно прибавить и некоторые другие. Малое влияние теории г. Конта, например, самой серьезной из всех и связывающейся с философским движением XVIII столетия, можно объяснить еще тем, что, имея целью открытие законов развития общества наподобие тех, какие существуют для философских явлений, она советует покуда политическую стоячесть, совершенно противную духу народа. Упадок гуманитарной системы Леру, где человечество беспрестанно воскресает в человечестве же, тоже хорошо объясняется природным отвращением француза к фанатизму и невозможностью его настроить себя на сантиментальный лад, необходимый для принятия этого учения. Что касается до теории г. Бюше, она как-то плохо выдерживает историческую поверку. Особенно сильные удары нанес ей в последнее время г. Мишле. Во втором томе своей «Истории революции», только что появившемся, г. Мишле всякий раз, как останавливается мимоходом перед этою теорией, легким прикосновением разрушает все здание ее и опрокидывает долу.

Таким образом, через развалины и ненадежные останки уцелевших построек приходим мы к политическо-экономическому движению, которое составляет отличительную черту современного направления как во Франции, так и в Европе. Здесь все подразделения школ, делаемые г. Луандром (официальная, католическая, г. Консидерана и проч.), очень легко могут быть сведены на главные отделы, выражающие три основные идеи всякого движения. К первому принадлежат чистые экономисты, защищающие личное право каждого члена в государстве; ко второму относятся все те люди, которые стоят за безграничное право общины, как бы ни различны, впрочем, были их надежды и планы в будущем. В настоящую минуту один и тот же догмат связывает людей этого отдела, несмотря на то, что они почасту ведут жаркую полемику между собой и носят самые противоположные имена: кабетистов, фаланстерианов, социалистов и проч. К третьему отделу следует отнести одного человека – Прудона, но он составляет целую школу. Прудон столько же враг личного права, кончающегося анархией в мире промышленности, сколько и общинной тирании, под какою формой она бы ни являлась. Другое дело – чем он примиряет враждебные начала. Здесь, однакож, можно упомянуть, что когда г. Луандр называет Прудона просто общинником (коммунистом), он не показывает излишка ни добросовестности, ни внимания. Приблизительное определение всех ценностей весьма далеко от ровного раздела и наслаждения ими. Справедливость требует сказать, что первый отдел, к которому принадлежат профессора, академики и правительственные лица, имеет крепкую почву под ногами. Как ни обманчиво на деле приложение его начала, но самое начало законно вышло из исторического движения Франции и связано с интересами ее цивилизации. Вот почему так тяжела борьба с ним!

Вы, конечно, не будете ждать от меня огромных, чудовищных чисел, которыми выразились в последнее пятнадцатилетие естествознание, история, ее вспомогательные и точные науки. Сильное развитие этих частей во Франции по достоинству оценено Европой, и значительные имена ее натуралистов, медиков, историков, астрономов, археологов и ориенталистов известны в каждом углу образованного мира. Трудолюбие отдельных людей перегнало даже предприятия правительства и общества: так, в отделе истории сборники документов, составленные одними частными людьми, образуют 240 томов. Другой пример необыкновенной деятельности встречается на юридической почве. Известный г. Дюпен^{323}, прокурор кассационного суда, издал 20 записок по разным делам, 21 том совещаний, 15 томов заметок и говорил в 4000 процессах; притом он еще имел занятия по званию депутата. Бедный труженик! А между тем, говорят, он всегда весел, отличается остроумием и в обществе известен ловкими, едкими замечаниями своими. Согласитесь сами, все это странно. Кстати сказать, почти все ученые Франции таким образом странны. У некоторых из них эрудиция соединяется с безграничным добродушием, как у Мишле например, и у весьма многих сухой, специальный предмет не исключает понимания жизни, любви к природе, искусству. Очень странно!

Так как речь зашла об искусстве, то вот вам необычное известие: каждый год появляется во Франции от 300 до 400 стихотворных произведений. Я до сих пор еще не верю в этот факт: да где же они? Правда, и насекомых в стакане воды не видать простым глазом, но они существуют. Удивительно, какие бесконечно малые могут развиваться в атмосфере старой, сильно производящей цивилизации. Эти бесконечные малые имеют и свою историю: они были Байронами до 1830 года, они отчаивались за себя и за весь мир до 1838 года. Последнее было отражением сомнительной политической борьбы тогдашнего времени. С выступлением на сцену иезуитизма, скоро и покинувшего ее, бесконечно малая поэзия предается на минуту старым отжившим преданиям и тотчас же после этого делается сладострастною и пантеистическою. Полное выражение последнего рода представляет г. Теофил Готье, который может считаться гением микроскопической поэзии. В произведениях его удивляешься столько же испорченности воображения, сколько и немощи его. Жажда наслаждения перерождается у него просто в жажду богатства, и то еще до пошленькой обстановки: золотой пыли, которую подымает карета, шелкового платья метрессы, на котором играют солнечные лучи, и проч. Природа покрывается массой ярких, пестрых и грубых красок: небо у него представляет смешение небывалых цветов, дубрава в окрестностях Парижа издает такие запутанные, косметические запахи, что они привели бы в тупик самого Губикан-Шардена^{324}. Под стать природе и слог делается ложно блестящ, светится жирным колоритом, который наведен на него с усилием. К довершению этих страдальческих усилий мысли, совершенно бесплодной, г. Готье хотел бы обнять каждую статую, снять с полотна картины каждую женскую фигуру, посадить ее около себя у камина, побеседовать с нею… Желание, достойное любого юного приказчика из магазина и первого капиталиста (rentier), который вздумает помечтать. Впрочем г. Готье – настоящий представитель мещанского понимания идеала. Зачем я так долго и остановился на нем? Нет! Для светлого состояния духа, для умения наслаждаться красотою природы и творения надо особенное мастерство и множество условий чисто личных. Этому не научишься, да этому и не выучишь. Порядочное место в массе стихотворений занимают произведения ремесленников. Я должен сознаться в моей слабости: я имею некоторое отвращение от поэзии рабочего класса. Эта поэзия весьма мало выражает натуральное чувство ремесленника и особенное отражение мира и общества на душе его. Она выражает только нескольких ремесленников, безмерно кокетствующих интересностью своего положения и класса, который сильными посторонними причинами выдвинут на открытое место. Пробавляется она общими местами французской поэзии^{325}: любовью матери, беспомощностью сироты, свежим утром, свободною ласточкой, всеми вещами, которые, действительно, имеют живую струну в душе народа и всегда находят отголосок, но которые В. Гюго и Ламартином исчерпаны до дна, до последней капли. Истинных поэтов сосчитать легко во Франции. Поэтом был Беранже в реставрацию, одну минуту был им Барбье^{326} и остается им Альфред де-Мюссе^{327} с его отделкою подробностей и чувством формы, зоркостью на нежность линий и легких душевных проблесков, с его эгоистическим наслаждением собственными образцами.

Не малое число единиц приносят каждый год в стихотворную цифру первые попытки молодых писателей, вступающих в свет. Даже нынешние правительственные лица в этом отношении не без греха. Известно, что старый канцлер Пакье^{328} в молодости провинился трогательным водевилем… Г. Карр написал свой роман «Sous les tilleuls»^[69] сперва стихами, а г. Луи Блан приготовлялся к своей «Истории революции» поэмой на Мирабо^{329}, в которой насчитано 413 дурных белых стихов. Г. Гизо, впрочем, – надо отдать ему справедливость, – всегда имел отвращение к поэзии.

Если земля не была потрясена проклятиями, которые извергнул г. Луандр на современные роман и драматическое искусство, то это должно отнести единственно к безумному хладнокровию земли. Роман и драма (последняя после известной борьбы двух школ) приняли в 1830 году политический оттенок: да будут они позором для грядущих веков! Роман и драма одно время довольно неучтиво обращались с историей, употребляя ее для своих особенных целей: да будут они вечною укоризной народу, их породившему! Роман и драма, наконец, следуя общему движению, подали руку сперва классам двусмысленным и падшим, а потом стали наблюдать и опасные классы общества: пусть сгорают стыдом! «C'était une mésaillance!»^[70]. Какое количество плачевных (déplorables) результатов находит г. Луандр в нынешнем фельетоне, завладевшем романом, – невообразимо. Можно подумать, что дело идет о какой-нибудь общественной язве, повальной болезни, симптомах конечного разрушения… А между тем г. Луандр и действительным немощам общества плохо верит. Странно, но понятно. Дело в том, что фальшивый артистизм (простите за слово) всегда выражается так напыщенно и неверно. Этот фальшивый артистизм наделал уже много бед: в одних, как у г. Луандра, он развил презрение к историческому ходу событий, в других, именно у литературных знаменитостей, породил убеждение, что они предназначены быть пророками на земле и составлять особенную касту, небом благославенную. Не он ли толкнул одного писателя явиться преобразователем пенальной системы^{330}, другого ехать в Тунис^{331} представителем всей умственной Франции? На днях даже он подвигнул третьего (много раз упомянутого выше Теофила Готье), после превосходной комедийки Альфреда де-Мюссе «Un caprice»^[71], воскликнуть с энтузиазмом: «Артисты – цари творения, могущественнее самой природы! Стройте для них дворцы! Выгоните из госпиталей, из инвалидных домов ваших калек и отдайте их артисту, лучшему произведению вселенной!» Хорошо еще, что нашелся здравомыслящий человек, г. Ролль^{332}, и в фельетоне «Costitutionnel» предал г. Готье и его доктрину всеобщему посмеянию… Но, возвращаясь к приговорам г. Луандра, можно заметить, что свирепость их находится не в совершенно правильном отношении к справедливости. Я собственным опытом мог бы подтвердить следующее замечание: как бы ни была чудовищна драма вообще, но не проходит года, чтоб не явилось произведение, которое не оставило бы глубокие, благородные следы в народе, прибавив к его нравственному богатству более важное понимание собственного положения и положения других. Художнической оценке тут нечего вмешиваться, а только может быть допущена оценка поводов, заставивших автора написать драму, и большей или меньшей его верности своей мысли, своим положениям. Точно то же можно сказать и о романе. За примерами дело не станет, но они не нужны… Что же касается до спекуляций, до торгашества, образовавшихся вокруг всех родов (не исключая ученого) умственной деятельности, то жаловаться на них при огромном литературном развитии кажется мне несколько бесплодно. Ведь это неизменный закон всякого общества. Также основательно было бы смотреть с негодованием на появляющуюся бороду в 20 лет и с сожалением говорить о седых волосах в 80.