Павел Анненков
Парижские письма

Между тем появился первый том «Histoire des Montagnards»^{256} Альфонса Эскироса. На этой книге сбылась несчастная история малых владений, заключенных между сильными государствами: они попеременно клонятся то к одному, то к другому. Резкий очерк событий и лиц, встречаемый у Мишле, блестящее поэтическое развитие их у Ламартина поминутно увлекают Эскироса, двоят его образ изложения и сталкиваются по нескольку раз на странице. Как иногда хитростны и натянуты бывают эти подражания, может служить примером следующая характеристика Камиля Демуленя^{257}, написанная явно под влиянием Мишле: «Camille, nature flottante, mais qui s'appartient dans sa mobilité même, – un peu femme, très peuple!»^[46]. Образ Ламартина отражается еще грубее в фразах Эскироса. При получении первого письма от Сен-Жюста «Robespierre demeure longtemps absorbé, – il se fit en lui et dans le ciel autour de lui comme une harmonie voilée, un son religieux, le son des deux âmes qui se rencontrent…»^[47] и т. д. Несколько новых фактов плохо выкупают бедность воззрения, сильно напоминающую журналиста второй руки. Крошечная брошюрка г. де Корменена «Le Maire du village»^{258} могла бы подать повод к длинному рассуждению о разных способах поучать простой класс общества. Известно, что в последнее время бывший памфлетист посвятил себя преимущественно на воспитание народа, хотя многие думают, что прежние его письма о доходах Франции и королевского дома воспитывали народ не менее последних его творений. В новой своей обязанности народного учителя г. де Корменен отверг методу воспитывать деревенщину и бедных людей развитием в них чувства человеческого достоинства и собственного значения, простою, но откровенною передачей того, что сделала наука, и того, что существует в ней еще как надежда. Вместо этого он предпочел другую методу, которая считает интересных обитателей хижин детьми, повелевает утаить от них вещи, трудные для разрешения, а остающуюся половину дела, прикинувшись добрячком, рассказать как можно поверхностнее: известно, деревенский ум то и понимает, что не стоит труда понимать. Метода г. де Корменена имела успех. Его «Entretiens de village»^[48] были увенчаны Французскою академией и великолепно изданы с картинами. В последней брошюрке «Деревенский мэр», которая вся состоит из 96 страничек в 16-ю долю листа г. де Корменен довел направление свое до крайних границ^{259}: когда читаешь ее, кажется, будто младенец беседует с полоумным. Он советует, например, деревенскому мэру приводить в исполнение министерские приказания, не буянить на улицах, любить жену и так далее до конца. Между разными советами, все одинаковой силы, я встретил даже два таких: 1) в канцелярском отчете не приписывать лишних денег за бумагу и чернила, 2) беречь деловые бумаги от домохозяйки, которая, пожалуй, их и утащит на что-нибудь. Конечно, все это советы полезные, особливо последний (известно, что всякая хозяйка дома весьма основательно считает исписанный лист бумаги уже негодным листом), но по чистой совести они оскорбительны. Я бы на месте деревенских мэров непременно рассердился на г. де Корменена. В извинение ему многие утверждают, что, будучи умным человеком, говорить нарочно самые обыкновенные вещи есть необычайная храбрость. Действительно; но эта храбрость не заслуживает похвалы. Этак, пожалуй, и искусство говорить вздор, не будучи умным человеком, вздумают объявить храбростью: сколько героев будет у нас тогда в Москве и Петербурге…

Богатые кварталы Парижа взволнованы страшным происшествием – смертью герцогини де Пралень^{260}, дочери маршала Себастьяни, тиранически умерщвленной в собственном своем отеле в улице Faubourg Saint-Honoré. Все выходы дворца оберегаются часовыми, толпа народа до глубокой ночи стоит у запертых ворот, и в ней ходят смутные слухи об арестации герцога де Праленя, пэра Франции, и о скором криминальном процессе в палате пэров, только что распущенной. А между тем над Парижем лежит неимоверный зной. Обливаясь потом, волнуется город, суетится, работает, но сильный пульс, которым бьется в нем жизнь, не останавливается ни на минуту. Также неутомимо работают печатные станки, и наборщики не спят всю ночь; также бодро и беспрерывно загорелые кучера омнибусов и дилижансов развозят публику до отдаленнейших частей города; также весело и старательно актеры играют на сцене перед многочисленной публикой, забывающею духоту и не хотящею верить в возможность стиснения груди и расслабления нервов. Нигде не видел я признака апатии: все стоит крепко на ногах, и в эту минуту, как в самый шумный зимний месяц, Париж живет полно, готовый поднять всякий вопрос и беспрестанно выбрасывая новые явления, доказывающие беспрерывный процесс творчества, совершающийся внутри его…

21 августа н. ст.

VII

Последние процессы. – Альбони. – Новые книги и брошюры. – Театральные новости: «Пьеро после своей смерти», арлекинада г-на Теофиля Готье. – «La belle aux cheveux d'or», волшебный фарс. – Журнальные и театральные обещания г-на Бюлоза. – Черито и новый балет «La fille de marbre».

Я нисколько не удивлюсь, господа, что солнечного затмения совсем не было видно в Париже. Город этот в последние два месяца вел себя так грустно, что не заслуживал столь прекрасного зрелища. Подумайте сами: три или четыре дня не умолкал нелепый шум на улице Saint-Honoré^{261}. Полиция сперва распределяла и, говорят, с некоторою роскошью палочные удары зрителям, но потом довольно хладнокровно смотрела на группы, предоставляя разогнать их дождю и скуке, которые, действительно, и не замедлили явиться. Далее, в четырех или пяти местах города подкинуты были ящики с небольшими фейерверками, которые хотя и не причиняли вреда, но нравственному спокойствию духа обитателей нанесли некоторый удар. Последний акт этих площадных фарсов, этих шуток с зажженным фитилем разыгрывается теперь в исправительной полиции, где общество имело, как кажется, целью усовершенствование артиллерии и затаенную страсть к опытам над порохом. Впрочем, это дело крайне ничтожно. Все усилия обвинительного акта представить его в роковом свете и наполнить его по возможности бомбами, кинжалами, чтением нехороших брошюр и опрометчивыми разговорами не могут придать ему значение, которого он не имеет. Это просто бессильное чувство досады у некоторых лиц, проявляющееся нелепостями. Особенно суды присяжных во все это время были для меня камнем преткновения и заставляли сомневаться в юридических моих способностях. За одну и ту же вину (статьи по случаю убийства герцогини Пралень) один журнал был оправдан («Démocratie pacifique»), a другой осужден («Réforme»^{262}). До сих пор еще не могу понять причины этой разницы в приговорах; разве допустить в виде объяснения, что статья оправданного журнала была гораздо злее и дерзче? Вы знаете уже, что д'Эквилье за ложное свидетельство приговорен был к десятилетнему заключению. Товарищ его Бовалон за то же самое преступление осужден только на восемь лет и еще препоручен милосердию короля. Тут опять разве только тем можно объяснить разницу, что первый способствовал преступлению, а второй был настоящим его совершителем?.. Ничего не понимаю. Но процесс, который меня особенно раздосадовал, это процесс отца, покусившегося на собственную жизнь и на жизнь двенадцатилетнего сына из желания спасти, как себя, так и его, от приближавшейся нищеты. Он умертвил сына посредством угара ночью, а сам нечаянным случаем был спасен. По следствию оказалось, что он всегда слыл за трезвого, трудолюбивого работника и доведен был до крайности болезнью, истощившею все его средства. О сыне весь околодок единодушно отозвался, как о примерном мальчике, удивлявшем всех скромностью поведения и мягкостью своего характера. Во время суда президент спросил сыноубийцу: «Если бы сын ваш знал, какую участь вы готовите ему, согласился бы он на нее?» И отец со слезами отвечал: «Он бы на нее согласился, господин президент». Должно быть, мысль о беспомощном состоянии имеет много нестерпимой едкости. Досадный процесс этот лишил меня на некоторое время равновесия душевных сил, хотя публичный обвинитель, в конце его, очень хорошо защищал общество от упрека в невнимании к бедным классам. Вероятно, присяжные имели собственные свои мысли по этому предмету, потому что они вынесли оправдательный приговор убийце, который, впрочем, принял его без радости… Вы понимаете теперь, почему 9-го октября, в день затмения, небо покрыто тучами, и парижане лишены были дарового астрономического спектакля. Тем с большим рвением бросились они на спектакли, дозволенные им на земле министерством внутренних дел. Все залы театров битком набиты каждый вечер, а приезд знакомой нам Альбони^{263} помог даже облегчить публику от того количества восторгов и энтузиазма, которое она, публика, с опасностью жизни, так долго носила в себе, не зная куда девать. Альбони имела ряд триумфов на сцене Французской оперы, и как не иметь? Свежий, здоровый голос есть такая редкость теперь везде; не знаешь, как и радоваться, если хоть импресарио какой-нибудь отыщет подобный для подмостков своих.

По сущей справедливости никак не могу отнести в пользу прошедшим месяцам и появление многих систем, клонившихся к реформе общественной организации. С одной стороны, весьма убедительно видеть столько голов и сердец, проникнутых желанием отыскать для человечества новый путь, более мягкий и приятный ныне существующего, а с другой – удовольствие это весьма ослабляется заметным отсутствием мысли, труда и изучения в произведениях. Так и видно, что книга или брошюра написаны только благородным намерением, которое, по правде сказать, предоставленное единственно самому себе, редко хорошо пишет. Под прикрытием всеобщего современного направления к отысканию законов нового общественного развития образовалась, как здесь, так и в других странах Европы, литература второстепенных действователей, которые затрагивают все вопросы при одном пособии английских чернил, листа белой бумаги и стального кутбертовского пера. Эта беллетристика, полная живого воодушевления и наполняющая теперь книжные магазины Германии и Франции, отводит глаза многих людей от настоящих задач^{264}, дает произвольные решения, а иногда даже просто играет с выбранным предметом, как золотая рыбка с солнечным лучом в хрустальном сосуде. Мне показалось, господа, не бесполезным обратить внимание на нее и при всей ее прелести, при всей ее добросовестности во многих случаях совершенно отделить от серьезных стремлений науки и сознания. Если вы подумаете, что она породила мысль об умственной анархии, будто бы существующей в наше время, что она развила убеждение, будто говорить о формах народного существования легче, чем говорить о приготовлении салата à l'oeuf^[49], то приговор мой не покажется строгим. Для большего вашего убеждения скажу вам несколько слов о двух книжках, вышедших в последнее время и которые удивительно хорошо выражают две различные манеры, принимаемые социальной беллетристикой попеременно почти во всех углах европейского континента. Я говорю о «Démocratie au XIX siècle» г. Берналя^{265} и о «Réforme du savoir humain»^{266}.

Как всегда, книга г. Берналя написана с мыслью примирить авторитет с свободным развитием лица. Вам гораздо было бы труднее водворить согласие в недре какой-нибудь влюбленной четы, чем г. Берналю разрешить свою задачу. Он созидает трибуналы, конгрессы, суды для ограничения исполнительной власти с легкостью, к какой только бобры и дикие пчелы способны. Когда все меры им приняты, он становит всех на колени перед собственным произведением и верить не хочет, чтоб кому-нибудь пришла в голову мысль подняться на ноги. Самый процесс, употребленный им для развития своей системы, характеризует прекрасно все попытки этого рода. Каждое из двух противоположных начал он дробит на две части: хорошую, достойную подражания, и дурную, достойную порицания. Это десна и шуя страшного суда брошюрных организаторов. Подготовив таким образом материалы, он берет из обеих частей то, что ему нужно по собственному усмотрению и кладет эти осколки рядом один за другим. Вскоре выходит пестрая, бессмысленная мозаика, на которую автор скромно указывает, говоря:. «C'est l'avenir!»^[50]. Способ изложения в подобных произведениях замечателен, не менее содержания их. Он состоит большею частью из афоризмов, фраз, сжатых и имеющих вид политических пословиц или по крайней мере мудрых изречений. Он также, видимо, просится в родню к манере Монтескье, но вместе с тем имеет и качества, собственно ему принадлежащие. К числу самых важных должно отнести способность придать такой оборот фразе, что она кажется мыслью, будучи в сущности только рисунком посредством слов, если смеют так выразиться. Вообще искусство убирать пустоту положения внешним нарядом чрезвычайно развито в социальной беллетристике. Г. Берналь, например, разбирая различные виды гражданского быта, говорит о народном, автократическом и смешанном следующее: «Le premier est plus naturel, le second plus fort, le troisième plus sage»^[51]. Кто не видит, что тут все рассчитано на оболочку, на внешнюю форму, и что сзади их ничего нет, как в старых арсеналах панцыри, шишаки и наколенники составляют пустых рыцарей. Не подумайте, чтоб книга г. Берналя принадлежала к числу ничтожных явлений, о которых говорить не стоит: совсем нет. Она была похвалена во многих журналах и даже пользуется некоторым успехом у людей, которые литературную нелепость очень скоро откроют, но за правильным последовательным изложением не скоро догадаются о внутренней пустоте произведения. К тому же можете ли вы проехать любой немецкий городок, любую французскую общину без того, чтоб не встретить в окнах первой книжной лавки создание какого-нибудь туземного г. Берналя?

Автор брошюры «Réforme du savoir humain», составляющей только пролог к огромному труду, имеет свою систему, которую совсем нельзя упрекнуть в робости или нерешительности. Она предназначена, видите, пояснить не только физические и нравственные законы вселенной, но и происхождение их, не только создание мира, но и сущность материи, из которой он сложился, не только сущность материи, но и причину, понудившую к творчеству. Автор сам говорит, что человечество достигло познания абсолюта, но познание архи-абсолюта будет ему только открыто в первых месяцах 1848 года, когда книга вполне явится. Правда, для основания подобной системы надобно было отвергнуть всю действительность, все данные, полученные наукой, историей и законами мышления, и заменить их совершенно новыми положениями. И они действительно замещены другими – вдохновением абсолютного рассудка, самобытною творчественностью человека и тому подобными, отысканными автором в собственной мысли, потерявшей всякое основание и уже ничем не связанной с нашею бедною планетой. Раз освободясь от всех земных условий, мысли этой уже не мудрено было при переходе к определению общественного быта высказать такие простые вещи о назначении человечества, каковы следующие: осуществление абсолютной истины, вечное пребывание в абсолютном знании и, наконец, полное бессмертие на земле… То-то бы славно в самом деле! Умалчиваю о других приятных надеждах, помогающих сносить горе жизни, и скажу только, что все это еще написано в мистическом свете и с хитростною терминологией, облегчающею понимание, насколько это возможно. Зная, какую сильную наклонность питают умные народы к трудолюбивому опыту и законам логики, автор обрекает их с самого начала на вечную темноту, а осуществление своей реформы человеческих знаний предоставляет будущим племенам. Со всем тем брошюра эта принадлежит к числу типических произведений и вместе с книгой г. Берналя составляет те два полюса, между которыми вращается в бесчисленных оттенках современная социальная беллетристика во Франции. Содержание может измениться, но приемы и манера остаются те же.

Не подумайте однакож, чтоб тяжелый труд, специальное изучение и добросовестная разработка предмета погибли совсем на свете. Нимало. Каждый месяц приносит ощутительное доказательство, что по всем отраслям знания, особенно по исторической и экономической частям, существуют деятели, понимающие условия настоящего истинного труда. В нынешний раз я могу вам указать на четвертый том прекрасной книги Волабеля: «Histoire des deux restaurations»^{267} и на новое издание: «Du crédit et de la circulation» графа Чишковского^{268}, книги, получившей в последнее время почетную известность. На днях должен явиться второй том «Истории» Луи Блана. Этому последнему увражу давно уже предшествует какой-то смутный говор в публике, возвещающий открытие новых источников, за которыми должно последовать совершенное изменение понятий касательно происшествий последних годов XVIII столетия и их оценки.

Едва успела администрация Французской оперы очистить сцену свою от цветов, набросанных в честь Альбони, как появление танцовщицы Черито^{269}, еще не виденной парижанами, снова покрывает ее, три раза в неделю, венками и букетами. Черито дебютировала в новом балете: «La fille de marbre» – мраморная девица, так сказать, и явилась очень впору. Два месяца сряду принуждена была здешняя публика освистывать все новые водевили, разбегаться после второго акта каждой новой драмы и считать за величайшее одолжение, если свежие тирольцы выведут оригинальным образом свое вековечное ала-и-ту или если приезжие эфиопцы, видимо, получившие жизнь в окрестностях Эдинбурга, исполнят невольничий танец, сочиненный отставным фигурантом, пользующимся всеми правами гражданина. Многие уже начали думать, что болезнь Франции – отсутствие живого явления, свежего происшествия, факта, что эта болезнь, повергающая в смущение преимущественно иностранных наблюдателей, перешла на театр. «Кто даст нам живое явление?» – говорили, или, лучше думали зрители, выходя ночью из театров с поникшею от усталости и скуки головою. Теофиль Готье^{270} написал даже по этому случаю для Variétés нелепейшую арлекинаду: «Пьеро после своей смерти», думая, вероятно, что живое явление должно быть непременно глупостью. Сконфуженная публика решилась посвятить себя в ожидании лучшей будущности созерцанию старых пьес, хотя и потерявших первый букет, но сохраняющих по крайней мере смысл, а из новых смотреть только те, которые смысл совершенно отстранили, заместив его великолепными декорациями, машинами, полетами и быстрыми переменами. Этим объясняется, с одной стороны, царство обветшалого репертуара на всех сценах, а с другой, успех фиерии «La belle aux cheveux d'or»^[52] на театре Porte Saint-Martin. Невозможно выдумать пьесы более способной утешить всякого зрителя в недостатке живого явления. Она состоит из великолепнейших сцен, не имеющих ни малейшей связи между собой и в ней совершенно не нуждающихся: сцены сделаны, чтоб поразить вас постепенно возрастающею странностью выдумки и ловкостью машинистов и декораторов, приводящих ее в исполнение. Правда, есть одно происшествие, которое проходит по ним, как нитка сквозь бурмицкие зерна, да его никто не понимает. До интриги ли, когда дело идет о том, чтоб представить обитель солнца, например, а за нею царство дождя, принимающего в гости знаменитейшие реки Европы, а потом царство ветра, который журит любимого сына Зефира за праздную его жизнь, посвященную исключительно прекрасному полу, а там еще царство движущихся статуй и, наконец, невыразимое царство бьющих каскадов, прозрачных киосков, детей, висящих на воздухе, и фигуранток, впихнутых в жемчужные раковины? Есть и тут, впрочем, забавные выходки: так, солнце награждает любимцев позволением смотреть на себя и цветными очками, облегчающими право это; так еще, старый Рейн, в гостях у дождя, на вопрос: «как у вас поживают?» чрезвычайно уморительно отвечает: «Tout doucement»^[53], и проч. Вы понимаете теперь, как легко за красным вымыслом подобного рода совершенно упустить из виду, что свежее, здоровое явление есть один из признаков сильного общественного развития. Но такое явление не может затеряться совсем: оно умирает только с жизнью самого народа, а можно надеяться без особенного азарта, что все существующие теперь народы в Европе будут еще долго здравствовать. Вот почему самобытный факт и не замедлил показаться сперва в образе Альбони, а потом в роскошных позах на кончике носка г-жи Черито. Однакож это было только навеяние со стороны чисто внешнее и, так сказать, призывный голос иностранцев; надо было, чтоб в недрах самого государства нашелся человек, который вызвал бы жизнь и движение. Такой основатель сильной деятельности, такой Кольбер^{271} драматической и изящной литературы, открылся в особе нынешнего королевского комиссара при театре Théâtre Français, г. Бюлоз^{272}. Известно, что обозрение «Revue des deux mondes» ему также принадлежит, и на обертке его вы уже видели, какой богатый запас повестей и произведений всех знаменитейших писателей Франции находится в его руках. Это обещает предстоящую зиму сделать чем-нибудь вроде века Людовика XIV. Что касается до администрации Французского театра, то, во-первых, г. Бюлоз перестроил его заново по образцу Итальянской оперы, и, говорят, сильно желает водворить в нем изящество костюмов и светский тон итальянской публики, а во-вторых, издал программу гениальных произведений, купленных им и актерами-общинниками на зиму. Прилагаю их список: «Les Aristocraties», комедия в пяти действиях, в стихах; «La marquise d'Aubray», драма в пяти действиях, в прозе; «Cléopâtre», трагедия в пяти действиях; «Le Château de cartes», комедия в трех действиях, в стихах; «Le Puff», комедия в пяти действиях, в прозе; «La Rue Quincampoix», комедия в пяти действиях, в стихах.^{273} Таким образом, может статься, через месяц мы будем перенесены из совершенного застоя к самой судорожной умственной жизни. Возобновится, может быть, перед нами то счастливое время партера Французского театра, когда бурно сшибались в нем две партии^{274}: классическая и романтическая, связывавшие с литературным вопросом еще множество других, посторонних. Может статься даже, что эпоха борьбы глукистов и пиччинистов^{275} восстанет перед нами со всем своим увлечением, шумом, задором… Тогда только вполне оценится, какое сильное влияние имеет один смышленный человек на весь ход происшествий, и г. Бюлоз, как новое средство, будет прилагаться ко всем попыткам, издыхающим от бессилия и расслабления. Вероятно, он не забудет в это время общества для способствования свободному обмену произведений, которое после известного конгресса в Брюсселе^{276}, не имеющего, впрочем, никакого отголоска во Франции, буквально не знает, что будет оно делать напредки.

Но скоро ли найдется другой г. Бюлоз, чтоб вывести наружу силы, нуждающиеся дневного света и глубоко запрятанные на дне общества?

Я, однакож, ничего не сказал вам о новом балете… Извините! Дело вот в чем: средневековый художник произвел статую прелести необычайной, в которую, разумеется, тотчас же и влюбился. Вероятно, художник этот, по прозванию Манаи, составлял в свое время исключение, потому что статуя его (г-жа Черито) нимало не вытянута, не перегнулась набок в насильственной грациозности и нисколько не имеет задумчивого вида. Раз влюбившись, художник не крадет оживотворяющий огонь, как Прометей, а смиренно идет просить луча жизни для своего произведения у Белфегора, духа огня и шефа саламандров. Тут, как следует, тотчас же является условие. Довольно хриплый голос за сценой возвещает плохими стихами, что оживленной статуе будет позволено влюблять весь мир в себя, но что у нее отнимается эфемерное существование ее тотчас же, как она вздумает дать реванш и сама полюбит. Об остальном вы уже догадываетесь. Появляется великолепная декорация, изображающая Севилью с романскими ее башнями, тяжелыми воротами и мостом через реку, который вскоре покрывается пестрою толпой народа, выходящего из города, и представляет, действительно, прекрасный живописный эффект. Декорация принадлежит г. Камбону^{277}, который вместе с Филастром^{278} произвел уже множество весьма удачных диорамических картин для разных театров. Начинаются земные похождения статуи: она беспрестанно танцует, веселится и дразнит влюбленных, которых число растет неимоверно. Всё и все влюбляются; это почти как где-нибудь на водах. Между пораженными находится также какой-то мавританский князь, к которому статуя уже начинает чувствовать некоторую наклонность. Во втором акте князь этот завоевывает Гренаду посредством пяти человек, пробегающих через сцену, и предлагает руку и корону статуе, которая после небольшой внутренней борьбы принимает ее… Раздается гром, и статуя лишается жизни, обращаясь по-прежнему в мраморную фигуру. Из всего этого можно вывести весьма спасительную мораль, именно: женщины мраморной породы должны выдерживать до конца свой характер и не поддаваться искушениям. Черито во все продолжение балета была увлекательна: смелость ее танцев, переходы от скромного выражения к страстному увлечению и упоению, которому, кажется, она сама предается при исполнении своих па, все это сообщает ей особенный, самобытный характер. Этим приятным воспоминанием, которое и хронологически было последнее, заключаю мое письмо… Благоденствуйте!