Павел Северный
Связанный гнев
– Воронову прежде всего придется подумать о своей позиции квасного патриота в золотопромышленности.
– Не станет он думать, Орест Михайлович. Недосуг ему ерундой заниматься. Нашим новым опекунам тоже у него придется учиться.
– Заставят его думать!
– Кто?
– Власть. Положение у Воронова, благодаря поступкам дочери, незавидное. На вашем месте я бы, Сосипатр, не шагал с ним в ногу.
– Воронова уже пробовали пугать поступком дочери, да только он не струсил пужанья. Воронов – сам власть. Всех нас возле золота стережет. Всяк из нас волен своим добром распоряжаться. Вы сами, Орест Михайлович, с Вороновым во всем согласны были раньше. Аль неверно говорю? Мне чужих капиталов на подмогу не надо.
– Да поймите, упрямец, что время подошло другое. Государь мыслит любой ценой возвеличивать покойное благоденствие России. Наш долг помогать ему в этом всеми возможностями. Согласен, что любые новшества в нашей промышленности усваиваются нами с превеликим трудом. Но мы должны начать осмысливать и понимать будущую выгоду от преобразований в нашей промышленности. Нам же крайне необходимо, чтобы в край влился новый капитал от великих князей и их преданных друзей из-за границы. России пора выходить на столбовую дорогу промышленного прогресса, а не вытрясать из себя душу на извечных нырках и ухабах на большаках, проложенных в промышленности прадедами. Вот на ваших приисках, господин Тетерников, сколько намывается золота благодаря примитивному способу добычи?
– Сколько бы ни добывалось – все останется в России. А обзаведись я иноземными компаньонами, то они станут уволакивать законную долю в свои страны.
– Не хотите компаньонов, так продайте свои промыслы тем, кто не против иноземцев!
– Не подумаю себя этим утруждать.
– Вас, конечно, никто неволить не станет, но обстоятельства перемен в промышленности заставят отказаться от упрямства.
– Поглядим!
– Я посчитал долгом поделиться с вами новостью, для того чтобы вы могли на досуге обменяться мнениями с друзьями. Одна голова хорошо, а несколько все же лучше. Не знал, Сосипатр Фомич, что вы такой старовер. Человек недюжинного ума, всеми за вами признанного, а не можете жить без пляса от привычной печки.
– Резонно заметили! Не любитель отходить от печки. Без ее тепла у меня поясница ноет. Живу по канонам прадедовских родовых книг. На Камне у правильных людей они в должном почете. А вот вы, дворянин, живете не по дворянским канонам.
– Считаете, что неправильно живу?
– Неправильно. Без чутья осередь нас, уральцев, живете. Боголеп не зря вас про господина Ленина пытал. Вы отнеслись к его вопросу не с должным вниманием. А Боголеп о шибко сурьезном спросил. Его вопросец вплотную о рабочем сословии, от коего наша судьба в дюжей зависимости. Вот страхом нас упрекнули, коим объяты со всякими предчувствиями. Истинно, всем этим не только объяты, а спеленаты. Вовсе зря ездили в столицу, ежели не уяснили, о чем в ней надо было разузнать. С чего стали тешить себя новшествами в промышленности? Да еще с помощью чужих капиталов. О другом надо было узнавать в Петербурге у господина Столыпина.
– О чем?
– О революционном бунтарстве. Аль не чуете, что мысленно вся империя в тенетах предчувствий и ожиданий, до сей поры никем не осознанных.
– Вас-то какие предчувствия мучат?
– У всех, кто не голоштанник, они одинаковы. Они и вас по ночам будят, вынуждая с боку на бок переворачиваться. Неужели от этого отопретесь? Предчувствия мои в том, что мастеровщина не отступилась от замыслов о восстании супротив богатых. Охота ей нас по миру пустить, заставить жить по их желанию. Правильно говорю, Отто Франциевич?
Полицмейстер, не ожидавший вопроса, растерянно пожав плечами, неуверенно ответил:
– Отчасти вы, господин Татарников, правы! Но позвольте в свою очередь заверить вас, что у полиции достаточно силы охранять покой имущих классов от любых посягательств безответственного сброда, именующего себя борцами за освобождение народа. Конечно, всецело присоединяюсь к Оресту Михайловичу, что при нахождении у руля государства господина Столыпина ни у кого не должно существовать малейшего опасения о новых попытках революционных волнений.
– Слышите, Сосипатр Фомич, это говорит человек, коему в Екатеринбурге доверена забота о нашем покое!
– Не глухой. Но все же заверения уважаемого Отто Франциевича волнения моего не уменьшают. Чутьем наделен. Чую во взглядах мастеровщины потайную ненависть к своему сословию. Упрямство в них больно закоренелое, добиваясь своего, они будут лезть на рожон, не глядя ни на какие усмирения.
– Я доволен, что у нас получился такой откровенный разговор. Ожидал, что мои новости вас ошеломят. Беспокойство ваше, Сосипатр, понятно. Во весь рост становитесь на защиту своих прав от посягательств черни. Но только ваши настроения против иноземцев ошибочны.
– Да ведь уже есть на Урале анонимные общества, и рабочие в них тоже не овечки: бастуют, не обращая внимания на иноземных хозяев.
– Вас трудно переубедить. Давайте послушаем, что скажет купец, но не промышленник. Ждем вашего слова, молчун Аркадий Флегонтович.
– Могу сказать, – ответил, встав на ноги, Карпушин. – Так понимаю… Мне все равно, кто станет вашими компаньонами. Свои ли сродственники царя либо заморские богатеи. Мне неплохо будет, ежели в крае больше денег окажется. От всякого богатства мне только прибыль. Перед всякими беспорядками черных людей не робею. Сам стану оглоблей защищаться. Кроме того, обязана меня от всего оберегать полиция, кою денежной благодарностью не забываю. Ведь резонно говорю, Отто Франциевич?
– Извините, не совсем уяснил смысл сказанного.
– Правильно говорите, Аркадий Флегонтович. По-купечески.
– Орест Михайлович, дозвольте спросить начистоту?
– Спрашивайте, Сосипатр Фомич.
– Только уговоримся, что ответите, как попу на исповеди.
– Согласен.
– Сами имеете намерение обзавестись иноземным компаньоном?
– Ухватили быка за рога? Извольте – отвечу. Вначале буду помогать великим князьям в их желаниях внедриться в золотую промышленность. Прииски у меня не ахти какие! Ведь, по вашим понятиям, я скорее барышник?
– Мню о вас, как о дворянине в чужом хомуте.
От ответа Тетерникова Небольсин вскипел:
– Нехорошо, проигрывая в споре, обижать словами сильного противника. – Нахмурившись, Небольсин закурил папиросу. – Считаю, что высказали ваше последнее суждение поспешно и необдуманно. Не заслужил вашей грубости.
– Долг платежом красен, Орест Михайлович. Про хомут ввернул в отместку за печку, от которой начинаю любой пляс. Чать, тоже грубо высказали.
– Вывернулись? – Небольсин засмеялся, но добродушия в смехе не было.
– А вы, отец Иероним, почему сегодня в молчанку играете?
– В вашем мирском споре, Орест Михайлович, мое дело сторона. Не положено мне в моем сане совать нос в дела царя земного. У меня своих церковных дел выше головы.
– Что-то не верится. Суете и вы нос в мирские дела. У вас и в церкви амвон, с коего вещаете мирянам благие вести.
– Оно так. Но об услышанном сегодня мне надобно подумать, да и доложить владыке на его милостивое соизволение.
– Думайте, отец Иероним, а я вашего прихода не обойду.
– Благодарствую, Орест Михайлович. О любви к ближнему своему всякий день людям толкуем. Беда только в том, что заводится у людей неверие к нашим поучениям из-за всяких смутьянов. Но Господь не без милости. Не допустил нашей гибели в пятом году, не допустит и теперь. Поелику у Царя небесного хотя и незримая для нас, но превеликая сила. Все беды наши заводятся от людской грамотности. Она баламутит человечье сознание, по-неправильному толкуя все Господни чудеса и милости. Ведь как хорошо жилось в недавние времена, когда за разгадкой всякого слова люди к нам приходили, да и без сомнения принимали наши толкования Христовых истин. Однако осмелюсь напомнить о позднем часе. Пора хозяину дать покой.
– Подождите! Без посошка не отпущу. Отто Франциевич, почему не хотите со мной поделиться своей неприятностью?
– Да это же ерунда! – ответил, улыбаясь, полицмейстер. – Подумаешь, неприятность! Дал по морде директору женской гимназии, когда во время исполнения гимна он не снял шапки.
– В Перми я услышал, что наши интеллигенты посылали на вас жалобу губернатору. Он ведь с заскоками, и будто намерен дать жалобе законный ход.
– Ну и что? В худшем случае переведут в другую губернию. Уволить не решатся. Есть у меня в Петербурге дружки. Россия, Орест Михайлович, велика. В любом городе можно свить теплое и сытное гнездо в моем звании. А интеллигентов-умников бил по мордасам и буду бить, несмотря ни на что.
– Молодец! Надеюсь, за вас заступится жандармерия.
– Вряд ли. С полковником у меня натянутые отношения. Ему не понравилось, что я влепил пощечину рукой без перчатки.
– А вы шутник!
– Шутить полагается в любом неприятном положении.
– Прошу, господа, на посошок. Между прочим, Шустов выпустил новую марку коньяка…
Глава II
В губернском городе на Каме тоже январская стужа.
Вечерами по-уральски злой мороз усиливается от ветерка со стороны речки Егошихи, а он всегда с колючей поземкой. Горожанам егошинский ветерок не ко двору. Раньше времени подчистую подметает суматошную жизнь на базарах и улицах. Из-за него даже на Сибирской мало гуляющих. Прохожие торопятся к домашнему теплу, редко задерживаясь у ярко освещенных соблазнительных витрин магазинов. Только гимназисты с гимназистками привычно собираются возле окон мехового магазина «Алина», и на них из-за зеркальных стекол, разрисованных узорами инея, таращат стеклянные глаза чучела уссурийского тигра и рыси.
Сибирская улица в Перми столбовая. Она протянулась с берега Камы через весь город до гранитных столбов с екатерининскими чугунными орлами, соединяясь с трактом в Сибирь. В центре Сибирской улицы особняк губернатора. Перед ним в медных фонарях горело электричество, освещая над парадной дверью герб Пермской губернии. Иней притушил на нем яркость раскраски, но все же видно, как на красном поле щита серебряный медведь несет на спине Евангелие в золотом окладе и серебряный крест. Губернаторский дом круглосуточно под усиленной охраной. Благополучие его постояльца берегут как на подбор рослые вооруженные городовые.
Три дня назад в доме появился гость – князь Василий Петрович Мещерский. Сановник прибыл из Петербурга в специальном литерном поезде. И хозяин волей-неволей вынужден был оказать ему подобающее внимание, хотя не испытывал к нему особого расположения.
Сегодня Мещерский со свидания с правящим пермским епископом вернулся не в духе. За обедом жаловался на хитрое тугодумие архиерея. Высказывал опасение, что именно в Перми может простудиться. Капризно сетовал на больную печень и плохой аппетит. Однако, опровергая сетования, под семгу и зернистую икру выпил три рюмки водки. С видимым удовольствием ел рябчиков в сметане, запивая сухим вином, а после кофе, сославшись на усталость, решил часок подремать.
Пожелав князю доброго отдыха, губернатор приказал камердинеру затопить камин в личном кабинете, переодевшись в домашнюю куртку на беличьем меху, прошел в любимую комнату. В ней обычный полумрак. От пламени в камине по потолку шевелятся световые блики. В канделябре на столе горят свечи. На стенах темно-синие обои с золотыми брызгами. На них в рамках портреты. Во всем доме электричество, но его свет никогда не распугивал темноту этой комнаты. По убеждению хозяина, мертвый свет электричества лишает человеческую мысль глубины и мудрости, а вернее, мешает сосредоточиться. Так губернатор думал наедине, а тем, кто был вхож в личный кабинет, обычно говорил, что от электричества у него болят глаза.
Губернатор своим поведением у населения Урала стяжал славу решительного, сурового и малодоступного человека. Около письменного стола два кресла. Одно с высокой спинкой для хозяина, а второе – для гостей, но чаще всего в нем спит сибирский кот Варнак. На столе письменный прибор, малахитовая шкатулка, в овальной рамке фотография вдовствующей императрицы Марии Федоровны с личной дарственной подписью. У стен низкие шкафы с книгами. На выступе над камином друзы горного хрусталя и вороненые чугунные кони, шедевры вдохновенного искусства литейщиков Каслинского завода.
На стене двери большая карта. На ней границы трех Уралов обозначены разными красками. В карту натыканы булавки с красными и белыми стеклянными головками.
У камина вольтеровское кресло, обитое гобеленной тканью. Оно сделано во Франции, и подарила его губернатору еще в дни его молодости покойная мать.
Приезд Мещерского смутил губернатора. Он терялся в догадках, кем и зачем он прислан сюда. О князе губернатор знал многое. Ему было известно, что он вхож к обер-прокурору Святейшего Синода Победоносцеву, а в последнее время настойчиво старался попасть в окружение к Петру Аркадьевичу Столыпину.
Губернатор не сомневался в одном: что Мещерский появился во вверенной ему губернии неспроста, ибо до сих пор умалчивал о цели, заставившей его, несмотря на возраст, отважиться в январе на поездку в студеную уральскую землю.
Заложив руки за спину, губернатор шагал по комнате. Он высокого роста, но сутулился. Все еще густые седые волосы с остатками черноты на висках. Квадратная бородка. Серые глаза из-под бровей приучены смотреть с пытливой властностью.
Свое военное воспитание он начал в Нижегородском кадетском корпусе. Отец его, в высоких чинах, в годы императора Александра Второго был близок к царской фамилии. Благодаря этому его единственный сын, став офицером гвардии, получил возможность сдружиться с наследником престола.
Внезапно умерший родитель оставил вдове и сыну только крупные долги. Пришлось прервать службу в гвардии. По желанию наследника, уже ставшего императором Александром Третьим, начал служить по Министерству внутренних дел, а через несколько лет он стал губернатором в одной из центральных губерний. Но в Ливадии умер венценосный покровитель. На престоле появился Николай Второй, и по его монаршей воле губернатор пятый год оберегал от революционной крамолы незыблемость законов монархии в Пермской губернии.
Получив назначение на Урал, губернатор расценил его как опалу и скоро убедился, что действительно вступил на тропу, ведущую к закату блестящей служебной карьеры, подозревая, что главной причиной для этого послужило расположение к нему императрицы – матери царствующего монарха.
Властная, честолюбивая гессенская бесприданница принцесса Алиса, превратившись в царицу Российской империи с православным именем Александра, ненавидя свекровь, с настойчивым упорством отдаляла от трона всех, кто так или иначе был возле него при прошлом царе.
До своего назначения в Пермскую губернию губернатор знал об Урале только понаслышке. В его представлении край был порогом в Сибирь. Край чрезвычайно глухой, населенный людьми с закостенелым, невежественным, темным укладом житейского бытия. Но, проведя в губернии годы, побывав по должности в ней во многих местах, он вынужден был заинтересоваться существованием его жителей не только разных сословий, но и народностей. Знакомство с краем помогло ему узнать многое о насущных нуждах и стремлениях уральцев, и он постепенно вынужден был проникнуться к ним уважением, осознав их совершенно необычную одаренность. Он скрупулезно, с интересом по архивным данным изучил историю уральского крепостного права, истоки зарождения при нем от корней российского крестьянства обособленного рабочего сословия. И ему стало ясно, что именно на Урале уродливые условия крепостничества наложили неизгладимый отпечаток на характерное стремление трудового люда к вольности, люда, выковавшего в кузницах вековой горнозаводской каторги самобытный, самостийный, непокорный характер.
В Перми губернатор пережил войну с Японией. За ней последовал январь пятого года. Эхо из столицы донесло до Уральских гор набат страны о пролитой народной крови. Урал захлестнула волна революционных восстаний. Его просторы также обагрились кровью. Высвисты нагаек не захлестывали рабочую ненависть. Раздавались выстрелы террористов. Урал полонили социальные потрясения всей великой страны.
Но губернатор прекрасно постиг систему полицейского закабаления рабочих по рецептам «царя-миротворца». Революционную для империи беду он встретил с твердой уверенностью в своем опыте администратора, способного любые беспорядки подавлять, не останавливаясь при этом ни перед какими преградами. Верный данной присяге, пермский губернатор применял самые крутые меры. Жандармы, полиция, казаки и ингуши ревниво выполняли его распоряжения, творя суд и расправу на заводах, рудниках и приисках. Но все принимаемые меры не приносили в губернии умиротворения. Губернатор вдумчиво выискивал способы, чтобы сломить революционный накал рабочих, переполняя тюрьмы арестованными. Прозвучали выстрелы покушения на его жизнь. Пальцы рабочих Мотовилихи нажали курки. Пули прогрызли стекла в окнах столовой, впились в стены, но шаги губернатора не остановили, и он продолжал жить. Напугали ли его выстрелы? Да, напугали. Заставили посылать в столицу доклады о далеко идущих революционных замыслах рабочих и интеллигенции. Однако в Петербурге не склонны были уделять должного внимания его опасениям, считая их просто результатом губернаторского испуга. Но он не сомневался в правоте своих предчувствий, не сомневался, что его опасения не беспочвенны. Подтверждение для своих опасений он находил в ненависти к самодержавию, скопившейся в разуме рабочего Урала.
И наступил день, когда он пришел к выводу, что бессилен задушить стремление уральцев к свободе, и летом минувшего года подал прошение императору об отставке.
Стук в дверь заставил губернатора остановиться и громко сказать:
– Прошу!
Массивная дверь открылась, впустила в комнату полосу яркого света. Вошел Мещерский в малиновом бархатном халате.
– Извините, надеюсь, что не помешал одиночеству?
– Прошу, князь.
Мещерский придирчиво осмотрел комнату:
– У вас здесь, буквально, прелестно! Свечи. Обожаю их огоньки! – Подойдя к столу, Мещерский протянул руки к свечам. – С детских лет обожаю живой огонь, способный согревать. Теперь мне иногда по-стариковски хочется из века нынешнего уйти в минувший. Так-то, Леонид Михайлович! Время не ждет. Завидую вам! Умеете создавать возле себя уют. А может быть, в этом заслуга вашей несравненной супруги. Кстати, она опять вне домашнего очага?
– Да, в Томске. Гостит у сестры. Напугали ее революционные события. Там ведь немножко тише.
– Ох, не знаю, тише ли? Ведь именно в Сибири везде столько всякого крамольного сброда понатолкано.
– Нет, там гораздо тише.
– Если так, то слава богу! Разрешите понежиться у огонька. Камины – моя слабость.
– Сделайте одолжение и чувствуйте себя по-домашнему.
– Прелестно! У вас я действительно чувствую себя, как дома. – Мещерский сел в кресло около камина и вытянул ноги. – Прелестно! – Прикрыв глаза, подумал, что хозяин о жене сказал неправду. Князь знал, что семейная жизнь губернатора не удалась. Жена, страстно любившая играть в карты, предпочитала жить вне дома, у тех или иных многочисленных родственников. – Просто прелестно! – открыв глаза, произнес гость. – Кстати, чуть не позабыл. Ведь шел к вам рассказать о нелепом послеобеденном сновидении. Представьте, что приснился пьяный поп, совавший мне в руку десятирублевую кредитку. Приснится же такая несусветная чушь. Может быть, оттого, что переел за обедом? А как было не чревоугодничать, когда рябчики по вкусу были прелестны?
Вспышки в камине освещали лицо Мещерского: блестящий лысый череп; лицо – костистое, сухое; кожа на нем натянулась настолько туго, что нет морщин; маленькие черные глазки сидят глубоко; когда веки прикрыты, кажется, что их нет в глазных впадинах. Тонкие злые губы не оживляют окаменевшее лицо. Но у князя красивые руки с тонкими холеными пальцами.
– Курить разрешите? – спросил гость.
– Прошу. Может быть, хотите сигару?
– Нет. Курю только папиросы. – Князь вынул из портсигара толстую папиросу. Щипцами добыл из камина красный уголек и от него закурил.
– Ваше сиятельство!
Князь, обернувшись к хозяину, удивленно спросил:
– Зачем же так официально, Леонид Михайлович? Вы уж лучше меня по имени. О чем хотели спросить?
– Вам известно, что мною подано прошение об отставке?
– Несомненно. Разве все еще не получили на него милостивое соизволение от государя?
– Нет.
– Вот ведь до чего подла наша чиновничья волокита.
– Разрешите считать, что вы прибыли сменить меня!
– Пресвятая Владычица! Как могла такая мысль осенить вас? Меня даже в жар бросило от вашего вопроса.
– Тогда, может быть, вам известно решение Его Величества?
– Несомненно! Должен вам сказать, – Мещерский сделал многозначительную паузу. – О вашем прошении в Петербурге, в известных кругах, было много разговоров. Я слышал, что государь был согласен удовлетворить ваше желание. Согласна была с его решением и августейшая матушка, но в дело вмешалась императрица Александра Федоровна и категорически воспротивилась, потребовав от супруга не отпускать вас с поста в такое сугубо смутное для империи время. Вот так! Вам-то ведь известно, что наш милейший по мягкости характера государь не в состоянии пойти против желания своенравной супруги.
– Вот как? А мне казалось, что именно государыня поддержит мое желание.
– Нет, Леонид Михайлович! Теперь сумасбродная немка, разогнав всех честных и преданных людей, окружив государя знатной лебезящей перед ней кликой[3] – поняла, наконец, что натворила кое-какие глупости. Вы думаете, ее не тревожат недавние крамольные беспорядки? Тревожат. Но она своенравна до самозабвения. Вмешивается в государственные дела. Представьте, пробовала интриговать против Столыпина. Но Петр Аркадьевич не таков. Он дал ей понять кое-что. Конечно, пойти на такой шаг Столыпин рискнул только после того, как ощутил поддержку родового дворянства.
– Считаете, что таковая поддержка надежна?
– Не понял вопроса?
– Хотел сказать, что дворянство весьма непостоянно в своих симпатиях не только к сановникам, но и к самодержцам.
– Отчасти, пожалуй, в ваших словах есть доля правды. Но в данном случае могу заверить, что сегодня столичное дворянство искренне предано Столыпину. Мы видим в нем спасителя России от многих бед. Мы видим в нем честного слугу династии. И, пожалуйста, не сомневайтесь в том, что он сильная личность, особа, необходимая империи, чтобы вывести ее снова на светлый путь былого благоденствия и мирного жития.
– Удивило меня…
– Что?
– Ваше мнение о государыне. Мне известно, что недавно были ее ревностным поклонником. А теперь вам не нравится ее немецкое происхождение.
– Сущую правду изволили сказать. Боготворил ее образ. Восхищался ее умом. Все это было до тех пор, пока не убедился, что она не смогла, вернее, не сумела обрести среди нас истинно русскую душу.
– Странно слышать об этом. Неужели надеялись, что если ее перекрестят в православную веру, то она мгновенно обретет русскую душевность? Согласитесь, что и у наших дворянок души тоже бывают разные, хотя по рождению они истинно русские.
– А вы по-злому судите о дворянах?
– Сердит на них. Ибо сам имею честь состоять в этом сословии. Сержусь оттого, что мне не по душе моральный облик современного дворянства. Правда, оно перестало душить себе подобных, но пакости творить между собой не перестало. Ведь для нас все хороши, пока смиренно и послушно льют воду на нашу мельницу. Чуть не по-нашему, то сразу начинаем низвергать кумиров если не физически, то нравственно. Ведь помните, как императрицу Марию Федоровну травили только за то, что она датчанка и в ней нет светского блеска? И, конечно, не станете отрицать, что окажись на месте гессенской принцессы – русская, и ее бы травили, если бы не шла на поводу у дворянства. Наша государыня – крепкий орешек. Многие уже поломали зубы. Она оказалась не из тех, что преклоняются перед чванством нашей родовитости. Она, наоборот, всех заставила себе кланяться в пояс. Не удастся нам привести ее к покорности. В одном вы правы, что она не любит возле себя наших дворян. Даже льстящих не любит. Платит той же монетой, какой платим ей мы. Кажется, теперь вы удивлены?
– Испуган сказанным. Пребывая вдалеке, вы решаетесь выносить слишком опасные для себя суждения.
– Не согласны, что издалека лучше видно? Что может быть для меня опасным? Жизнь на Урале приучила меня быть смелым. Посему и сужу обо всем реалистично и беспристрастно.
– Беспристрастность ваша убедительна. Но вы живы, а посему любые опасности для вас не исключены. Лично рад, что государь не удовлетворил вашей просьбы об отставке. Ваши суждения в Петербурге сулили бы вам мало приятного. Нашлись бы даже недоброжелатели, записавшие вас в ряды умалишенных. Вот и выходит, что длительная оторванность дворянина от соприкосновения со своей средой служит ему не на пользу. И уж ежели между нами начался подобный разговор, попрошу вас со всей откровенностью поставить меня в известность, что именно в последние годы служило причиной, вынуждавшей империю сотрясаться от нелепых волнений.
– Увольте, князь! Ответить на вопрос со всей откровенностью не смогу. Многого сам толком не понимаю. Мешает происхождение и убеждение. Однако считаю, что трагедия поражения нашего оружия в японской войне явилась стимулом, переполнившим чашу обид и унижений, вызвавшим воскресший порыв национальной гордости, заставившим рабочих взяться за оружие.
– И начать отвратительный бунт?
– В пятом и шестом годах проявились проблески революции. В них были уже признаки продуманного революционного замысла. Правда, еще слишком путаного, разнобойного. Причина тому – разлады революционных партий, споры вожаков о главенстве на право свержения монархии.
– Надо было углубить эти споры, чтобы они расшибли себе лбы. Умней надо было действовать кому следует.
– А что, если уже поздно? Что, если у господ революционеров появился человек, способный сыскать путь к единству революционных действий?
– Плеханова имеете в виду?
– Нет. На смену ему пришел другой революционер. Он воспитал себя в Енисейской губернии для собственного революционного замысла.
– Помилуй бог, Леонид Михайлович, про кого говорите?
– Говорю о присяжном поверенном Ульянове. О сыне симбирского дворянина.
– Позвольте, позвольте! Ульянов? Не брат ли он повешенного Александра Ульянова, обвиненного в покушении на государя Александра Александровича?
– Родной брат.
– Вот как? – Мещерский встал на ноги. Достал из портсигара папиросу, помяв ее в пальцах, задумавшись, подошел к свечам и от огня одной из них прикурил.
– Слышал я о государственном преступнике Александре Ульянове многое. Главное, меня заинтересовало его самообладание на судебном процессе. Представьте, сам защищал себя крамольной речью. Может быть, и братец такой же непреклонный. Ведь может стать опасным человеком?
– Уже стал. По должности мне приходилось читать издаваемую им «Искру». Не без внимания прочитал и его нелегальные печатные труды. И должен признать, что все, что написано Владимиром Ульяновым, оставалось против моего желания в памяти. Его мысли заставляли задумываться и даже соглашаться с силой его революционных аргументов. У этого человека дьявольская способность уверять, что именно он может в нашей полуграмотной стране создать из рабочих здравомыслящую революционную партию, способную восстать против самодержавия.
– Почему его не уничтожат? Неужели, пребывая в Петербурге, не знали, что рядом с вами на берегах Невы в прошедшие два года проживал этот самый Ульянов-Ленин?
– Не может быть.
– Может! Хваленая столичная полиция и жандармерия позволяли ему руководить революционными действиями.
– Уму непостижимо.
– Постижимо и реально. Пора Петербургу начать думать о спасении империи серьезно. Пора всем, кому надлежит беречь трон, перестать хлопать ушами и окриками на губернаторов наводить в империи порядок. Когда по стране скакали казаки и пороли всех попадавших под руку, Ульянов-Ленин с улыбкой наблюдал нашу растерянность, примечал малейшие ошибки в подавлении беспорядков, улучшая по ним свои позиции на пути к будущему осуществлению своего революционного замысла.
– Допускаете мысль?
– Допускаю!
– Когда?
– Кто знает? У революционеров, как и у нас, есть время. Готовиться!
– Сохрани, Господи, Россию с нами грешными! – Мещерский перекрестился…
– Беда, князь, в том, что Ульянов зовет рабочих и крестьян к классовой борьбе, отдавая свершение своего замысла в руки рабочего класса. Ему верят, Василий Петрович. Это я могу подтвердить.
Губернатор взял со стола канделябр со свечами, подняв его над головой, осветил на стене карту Урала:
– Взгляните на уральские просторы! Видите булавки с красными головками?
– Вижу.
– Ими обозначены тайные революционные очаги. Они существуют, но губернатору, жандармерии и полиции их местопребывание неизвестно.
– А каково значение белых булавок?
– Места, где мы их как будто искоренили с помощью наших агентов, среди которых мало способных.
– Надо хорошо платить. Деньги помогут.
– Петербург скуп. Вы в нем надеетесь что авось все обойдется. Поубивают полицейских и губернаторов, прихватят какого-нибудь министра. Вам ведь их не жалко. Лишь бы не вас.
Замолчав на высоком накале голоса, губернатор поставил свечи на стол, открыл на письменном столе малахитовую шкатулку, достал из нее трубку, набил табаком и закурил.
– Василий Петрович!
– Слушаю.
– При случае, в столичных салонах все же расскажите, почему пермский губернатор не хочет стать трупом от очередного выстрела. Может быть, и не по политическим мотивам.
– Опять не понял!
– Второй раз на меня в Перми покушался купчишка, выполняя желание шансонетки-француженки. Она обещала стать его любовницей, если он убьет губернатора. Убивать губернаторов теперь модно. Купчишка с пьяных глаз промахнулся, а неведомый следующий стрелок может и попасть.
– Что вы, что вы! Типун вам на язык. Два раза чудесно спаслись под охраной Божьей десницы. Господь к вам милостив! Кажется, постучали.
– Входите!
В кабинет вошел молодой чиновник.
– Что случилось?
– Телеграмма, ваше превосходительство, из города Соликамска. В полдень сегодня там от взрыва бомбы погиб исправник.
– Хорошо, Павел Сергеевич, я подумаю, что предпринять. Вы свободны.
Чиновник вышел из комнаты. Князь сокрушенно покачал головой:
– Подумать только, как здесь легко потерять жизнь за верность царю и отечеству.
– Убитый две недели назад уверял меня, что революционное подполье в Соликамске зажато и пикнуть не смеет. А оно не только не молчит, а даже стреляет.
– Погибший был хорошим человеком?
– Исполнительным. Жалею, что известие испортило вам настроение. А поэтому поедем в театр. Там сегодня «Кармен».
