Павел Северный
Связанный гнев
© Северный П.А., наследники, 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Глава I
1
На Урале в тысяча девятьсот седьмом году зима стояла уросливая[1]. В январе она совсем распоясалась и, высказывая свой норов, перемешивая буранную метельность с прихватами морозов, заставляла горнозаводской край коченеть в сугробных снегах…
Над Екатеринбургом в восьмом часу вечера висел обломок ущербной луны, промороженный стужей до хрустальной прозрачности, а от его тусклого света заволакивала дымка сероватой мглистости.
На Успенской улице, через дом от меблированных комнат Атаманова, в каменном доме во втором этаже по фасаду светились два окна.
В квартире господина Позднякова, преподавателя истории в женской гимназии, в столовой горела керосиновая лампа под пузатым абажуром из молочного стекла. В просторной комнате красивый узор обоев. Мягкая мебель, обитая золотистым плюшем. На столе, покрытом голубой клеенкой, – остывающий самовар, тарелки с кружочками чайной колбасы и ломтиками хлеба, в двух стаканах недопитый чай. На стене в большой темной раме олеография с картины Репина «Запорожцы», а над ней в золоченых рамах два портрета бородатых купцов с хмурыми взглядами.
За столом хозяин квартиры Семен Семенович и совершенно неожиданный для него гость – бывший слесарь Верх-Истетского завода Макарий Осипович Бородкин. Гость появился в квартире на исходе седьмого часа, и ему с первых минут встречи стало ясно, что своим приходом он озадачил, а вернее, просто перепугал Позднякова.
Семен Семенович действительно никак не ожидал увидеть у себя человека, которого еще совсем недавно по всей губернии искала полиция и жандармерия. У них для этого была причина. Бородкин – вожак заводской забастовки, в мае тысяча девятьсот пятого года счастливо избежавший ареста, – сумел вовремя скрыться за пределы Урала.
Поздняков полнотел. От увлечения курением надрывно кашляет. Его густые волосы на висках тронуты сединой. Сквозь стекла пенсне смотрят усталые, серые глаза. Он сидит за столом в форменном жилете с медными пуговицами. На плечах – женский пуховый платок. Перед приходом гостя лежал в кабинете на диване, читая журнал «Нива». Увидев в прихожей Бородкина, от растерянности позабыл платок снять. Позднякову за сорок, но из-за мелких морщин на лице и близоруких глаз он выглядит старше своих лет.
Бородкин тоже разменял четвертый десяток. В его русых волосах седины нет, но в опрятной бородке уже завелись сединки. Одет он в поддевку синего сукна поверх бордовой рубахи.
Хозяин пригласил гостя к столу и налил в стаканы чай. В доме только недавно почаевничали.
Разговор начали с замечаний о морозе, о сугробах на улицах. Долго не находилась мысль для плавного разговора. Бородкин заметил, что хозяин частенько посматривает на дверь, которая уже два раза слегка приоткрывалась, и чувствовалось, что за ней кто-то наблюдает за происходящим в столовой.
– Ваше появление, Бородкин, буквально фантастично! Вот смотрю на вас, разговариваю, а все еще не могу глазам поверить, что передо мной именно вы, а ни кто другой.
– И мне, Семен Семенович, радостно от встречи.
– Как же нашли меня? Ведь за это время живу на третьем месте.
– Экая трудность отыскать человека в знакомом городе! Зашел в гимназию и узнал адрес.
– Были в гимназии? – с нескрываемым беспокойством спросил Поздняков.
– Вы оказались на уроке.
– Кто вас видел в гимназии?
– Да только швейцар. Никак, недовольны моим заходом?
– Видите ли… А впрочем – ерунда! Швейцар, конечно, вашему визиту не придал никакого значения.
– Кажись, понял вас. Значит, квартиры не зря меняли? И вас щекотала полиция. Но вы же хороший конспиратор.
– Да, пока Господь миловал. В этот район перебрался из предосторожности. Спокойный район. Вдобавок ко всему обрел устойчивую оседлость.
Заметив на лице гостя недоумение, Поздняков пояснил:
– Не понимаете, вижу? Сами знаете, уже не молод, а посему счел благоразумным обзавестись семьей.
– Поздравляю, Семен Семенович! Это хорошо! От души поздравляю!
– Спасибо!
– Надо полагать, супруга ваша тоже учительница?
– Нет. Вдова бездетная. Владелица сего доходного дома. Вот видите, стал женатым, хотя считался закоренелым холостяком. Но всякое бывает. Годы научили разуму. Захотелось уюта. Здоровье ослабло. Не по себе стало от одиночества.
– Курите лишку.
– Без табака трудно. Скверная, но закоренелая привычка.
– Опять же, кашляете.
– Кашляю, и, по мнению докторов, – нехорошо. Вы лучше скажите, что заставило вас обо мне вспомнить?
– Я вас никогда не забывал, Семен Семенович. Чать, это вы оказались для меня поводырем. Объявился в Екатеринбурге – и к вам. Но осмелился побеспокоить после того, как в Верх-Исетске не нашел никого из товарищей.
– Чего захотели? Завод после забастовки жандармы лихо перетрясли. Больше шестидесяти человек посадили на романовские хлеба за решетки. Из марксистского кружка, которым я руководил, на свободе, кажется, только один вы. Но имейте в виду, что вас искали с упорством. До сих пор не понимаю, как это вы избежали ареста!
– Верно, что чудом ушел от лап охранки!
– Был даже слух, что вас пристрелили в Лысвенском заповеднике. Видя вас сейчас перед собой, рад, что слух оказался глупостью. Да, время бежит, Бородкин. После вашего исчезновения прошло более полутора лет. Между прочим, ваш приятель Егоренко…
– Где он?
– В Сибири. Сослан на пять лет.
– Вот счастье, что жив мужик! Ссылку перетерпит да еще смелее станет.
– Где скрывались?
– Сначала у товарища в Мотовилихе, потом перебрался в Самару, а из нее был послан в Питер.
– Кем посланы? – спросил Поздняков и, выйдя из-за стола, плотно прикрыл створу двери.
– Партия послала.
– Понимаю. Чем в Питере занимались?
– С весны шестого года распространял по заводам газеты.
– Какие газеты?
– Сначала «Волну» и «Вперед», а потом «Эхо». Мне здорово повезло на этой работе. Представьте, посчастливилось повидать и даже поговорить с Лениным.
– Встречались с Ульяновым?
– Встречался и много раз. Владимир Ильич частенько бывал в редакции.
– Интересно, очень интересно. Просто удивительно. Вот и обо мне не забыли.
– О чем говорите, Семен Семенович? Как мог забыть вас! Вы же путь в партию указали.
– Большевиком стали?
– Большевик! Разве мог не стать им после встречи с Лениным! Расспрашивал он меня про наши уральские дела в пятом.
– Так. – Поздняков, сняв пенсне, шагая по комнате, долго протирал платком его стекла. – Стали большевиком? Не буду скрывать, что слышу об этом с прискорбием.
– Разве сами?..
Поздняков перебил Бородкина, повысив голос:
– Нет! Я верен Плеханову! Да, батенька, верен!
Наступило продолжительное молчание. Поздняков выпил из стакана остывший чай, закурил папиросу, прислонился спиной к печке. Бородкин сидел неподвижно, окаменев от признания Позднякова. По его спине пробегали мурашки озноба. Он был доволен тем, что не до конца откровенничал о своей работе в Петербурге. Поздняков заговорил полушепотом:
– Неужели думали, что я так легкомысленно поверю революционным фантазиям Ульянова? В моем понимании он всего-навсего – мечтатель, возомнивший себя способным создать свою партию. Как он называет ее – партия нового типа? А знаете, что насторожило меня против его идей?
– Что именно? – холодно спросил Бородкин, все еще не в состоянии справиться с охватившим его волнением.
– Уверенность Ульянова в силе рабочего класса. Он же уверен, что только рабочие способны стать вершителями русской революции. Это же утопия! Я оказался прав. Ульяновская самоуверенность стоила русской революции большой крови. Разве допустимо даже мечтать, что революция будет совершена руками рабочих без опыта, без мудрости интеллигенции? Только фантазер может лишать нас права на первенство, на главенство в свершении революции. Сказанное мною подтверждают события московского восстания, где рабочие показали себя не очень достойно, хотя были храбры и пролили совершенно напрасно кровь.
– Вините в этом рабочих?
– А кого же прикажете обвинять в провалах московского восстания?
– Меньшевистское руководство петербургского Совета, не оказавшего нужной и достаточной помощи. Троцкий и Хрусталев главные виновники восстания. Разве не по предложению Ленина Центральный комитет отдал приказание московскому комитету прекратить вооруженную борьбу, когда стало ясно, что перевес оказался на стороне царского правительства? Меня трудно обмануть. В то время я был в Питере.
– Да! Рассуждаете совсем по-большевистски.
– Горжусь, что хватило ума понять замысел Ленина о грядущей революции.
– Да будет вам! О какой грядущей революции помышляете? После такого сокрушительного разгрома ее первой попытки! Когда ожидаете новую революцию?
– В свое время. Ленин уверен в ее неизбежности.
– И свершит ее рабочий класс?
– Именно! Разум рабочих принесет России свободу.
– Неплохо заучили чужие мысли, не думая о том, что для того, чтобы рабочие осознали замысел Ульянова, понадобятся десятки лет. Понимаете, что нужно длительное время для того, чтобы рабочие России стали грамотными. Получили возможность хотя бы элементарно осмыслить предназначенное им Ульяновым право на первенство в деле свершения революции. Неужели, в самом деле, не понимаете, что все это чепуха? Сами – рабочий! Знаете, как нелегко далась вам элементарная политическая грамота. Помог вам осилить ее премудрость я – интеллигент, а ваш Ульянов поучает вас об этом позабыть.
– Неправда!
– Дослушайте до конца! Мне кажется, что и себя, Бородкин, уже считаете способным быть профессиональным революционером, хотя очень неудачно показали свои силы во время забастовки. Вас смешно слушать, батенька! Вам же известно состояние рабочего класса на Урале. Известна его безграмотность и политическая слепота. На что способны уральские рабочие? На горластые забастовки, на вывозы на тачке неугодного начальства, на стрельбу по полиции, что равносильно стрельбе по воробьям. У рабочих нет единства, нет самого главного – единства, необходимого для осуществления революционных замыслов Ульянова, а потому мечты о монолитности большевиков – пока только беспочвенные мечты. Как создать единство рабочих в России, не мог решить еще сам Плеханов. Кроме того, не забывайте, что есть другие политические партии, у которых опять-таки свои пророки и прорицатели со своими идеями о революции. Единство надо завоевать!
– И большевики его завоюют, Семен Семенович! Неужели рабочие не поймут, что их единство – это верный путь к революции? А те, кто уверовал в замысел Владимира Ильича, должны воспитывать в товарищах уверенность в силе партии нового типа.
– Считаете себя способным воспитывать такую уверенность в рабочих Урала? А что станете делать, если встретитесь с рабочими, уверенными в мудрости Плеханова?
– Стану доказывать правоту большевиков.
– Ну что ж! За словом в карман не лезете. Как говорится: поживем – увидим! Только не обольщайтесь излишними надеждами. За время вашего отсутствия на Урале произошли кое-какие пренеприятные события. Охранка старательно проработала, выполов из числа уральских активистов лучшие силы, а всем остальным подрезала крылья. Мы здесь все на учете у жандармерии, а потому должны быть временно «верноподданными». Снова должен заметить, что ваше появление на Урале совсем небезопасно. Повторяю, что вас ищут и найдут! А потому, несмотря на отращенную бороду, пребывание ваше на свободе может оказаться недолговременным. Не пугайтесь! Говорю так откровенно, потому что меня с вами связала общая подпольная работа. Мне будет неприятно узнать о вашем аресте. Ибо уверен, что из столицы здесь появились с каким-то заданием. Меня оно сейчас не интересует. Кроме того, твердо убежден, что ваше временное заблуждение, ставшее следствием соприкосновения с видным революционером, скоро пройдет. Уверен, что и увлечение большевиками у вас исчезнет. Здесь вы скоро поймете, что фантазии Ульянова и действительность несовместимы, и тогда согласитесь со мной, что замыслы о партии нового типа – несерьезная политическая затея.
– Слушая вас, понимаю, Семен Семенович, что во все веру утеряли, но не могу понять, как это с вами случилось.
– Веру в кое-что я действительно потерял, ибо слишком действенна жандармерия и полиция. Я просто решил пока побыть от всего на стороне. Решил наблюдать. Ибо невозможно разобраться в действительном положении революционных течений в России после двух последних трагических лет.
– Подумать только. А ведь как мы все вам верили! Казались нам таким сильным…
– Ничего, батенька, сами скоро окажетесь в моем положении, когда столкнетесь с мешаниной политических идей в мозгах уральцев.
– Но не стану наблюдателем со стороны.
– Блажен, кто верует. Однако должен признать, что у вашего Ульянова удивительная решительность. Но для свершения революции по его рецепту ее недостаточно. Он уже мнит себя вождем большевиков? Хотя это простительно. Молод, самоуверен. Ему надо пожить, подумать, послушать других, приобрести опыт революционера.
– Владимир Ильич приобрел его в Шушенском. Читали его новые работы?
– Нет. В Сибири многие приобретали разные опыты, но толку из этого русскому народу пока не было. Каждый из них играет на своей флейте. Вот я и считаю категорически, что настало время всем причастным к революционным терзаниям трезво разобраться во всем и наново выбрать свою принадлежность к той или иной партии.
– Ленин это предвидел. Он был уверен, что после всех неудач из рядов партии уйдут люди, нестойкие в своих убеждениях.
– Позвольте, батенька! Не смеете считать меня нестойким в своих революционных убеждениях. Всегда был предан Плеханову и таким остался по сей день.
А вот вы, Бородкин… Впрочем, не будем об этом говорить. Ясно, что наши пути стали разными. Я предпочитаю трезвость разума велению и порывам всех остальных чувств. Жалею, что не сумел в вас укрепить преданность Плеханову.
Взглянув на настенные часы, Бородкин поднялся:
– Разрешите откланяться.
– Извините, что не предлагаю ночлег. Полиция взяла с жены подписку о том, чтобы никому не предоставлять в доме ночлега без ведома полицейского управления.
– Признаться, не собирался этим обременять.
– Как скоротаете ночь?
– Переночую на вокзале. Облик у меня купеческого приказчика.
– Облик у вас вполне благопристойный. А какой паспорт?
– Тоже благоприятный.
– Это хорошо. У нас по ночам у прохожих на улице спрашивают паспорта. Но вы достаточно опытны.
– Прощайте, Семен Семенович!
– А почему не до свидания? Мы снова скоро будем единомышленниками.
– Нет, Семен Семенович. За все прошлое благодарю. Немало узнал от вас дельного, но теперь единомыслия с вами не отыскать.
– Напрасно. Все же надеюсь, что наша встреча заставит вас подумать о дальнейшем пути. Лихом не поминайте! Жить в крае советую потихоньку, потому что старых друзей возле вас нет.
– Новых заведу. Не все же рабочие на Урале в кандалах?
– Действуйте осторожно, памятуя, что теперь столыпинские времена. В крае множество фальшивых революционеров. Охранка работает новыми способами.
– Счастливо оставаться.
– Деньги есть?
– Обеспечен.
– Если надумаете вновь навестить меня, прошу заранее предупредить, но в гимназию не заходите.
– Не беспокойтесь! Разве когда случайно свидимся.
Поздняков попрощался с гостем и проводил его до двери.
Выйдя из калитки на улицу, Бородкин огляделся по сторонам. Пустынно. Свет ущербной луны затеняли проплывавшие облака. Стало ветрено. По дороге стелились вычески поземки.
Бородкина, наконец, покинуло волнение, державшее его в напряжении во время всего разговора с Поздняковым. Он шел и думал, что долгожданное свидание оказалось таким ненужным, оставившим в сознании осадок сожаления. Когда-то это человек был совсем другим, что даже казался ему учителем, а теперь предстал жалким, растерянным, стремящимся скрыть растерянность утверждением о своей преданности меньшевикам. А ведь ясно, что сам от страха не предан больше революционным идеям, а весь во власти обывательского сытого покоя под теплым кровом жены, бездетной вдовы.
Окунувшись в раздумья, Бородкин не заметил, как дошел до перекрестка улиц и вздрогнул от вопроса:
– Ваше степенство! Не найдется ли папиросочки?
Бородкин остановился, смотрел на идущего к нему городового в тулупе.
– Не курю!
– Извиняйте за беспокойство в таком случае.
– Пожалуйста!
Перейдя улицу, Бородкин подумал, что встреча с городовым заставила его вздрогнуть, ибо слишком неожиданным был его вопрос.
Вскоре Бородкина нагнал извозчик, выкрикнув:
– Может, подвезу, барин? Топать-то студено!
– Подвезешь, – ответил Бородкин. Когда сел в санки, возница вновь спросил:
– В какое место везти?
– В любой надежный постоялый двор, где тараканы без бессонницы.
Извозчик после ответа довольно засмеялся:
– Веселый из себя барин! Одним духом доставлю к Захаровне на Сенной площади.
2
Барский дом промышленника Ореста Михайловича Небольсина в Екатеринбурге привлекал внимание своей архитектурой. Стоял он в тенистом парке, огороженном ажурными чугунными решетками, отлитыми на Каслинском заводе. В доме электричество. Перед парадным подъездом несколько троек, запряженных в ковровые кошевые[2]. Кучера грелись у костра, горевшего возле сторожки ночного караульного.
У промышленника гости. После обильного ужина с винами они в благодушном настроении перешли из столовой в круглую гостиную. В ней уютный полумрак.
Хозяин дома высокий, худощавый брюнет, в сюртуке, сшитом у столичного портного из модного сукна «маренго», плотно облегающим его элегантную фигуру. Небольсин – отпрыск дворянского рода с худой славой родителя-крепостника, оставившего на Урале о себе память тем, что еще в николаевские времена, обзаведясь заводом, перегнал из имений всех крепостных и торговал ими с большой прибылью, продавая живые души людской силы заводчикам и промышленникам. Сколотив завидное состояние, он под конец жизни впал в мистику, укрылся в монастыре и в конце прошлого века загадочно умер.
Небольсин-сын, как единственный наследник, получив отцовское состояние, поспешил расстаться с малодоходным заводом, продав его в казну, занявшись золотопромышленностью и делами, о которых старался умалчивать. Но в крае знали, что Небольсин был ростовщиком. Обладая связями в столице и Москве, он, прожив сорок пять лет, был холост, а о его мимолетных романах в Екатеринбурге было немало правдивых и выдуманных толков.
В этот вечер нужных горожан Небольсин собрал у себя по той причине, что, вернувшись на два дня из поездки в столицу, он надеялся через них распустить по городу необходимые ему слухи об увиденном и услышанном в Петербурге. Его выбор прежде всего пал на ключаря кафедрального собора протоиерея Иеронима, на золотопромышленника из купеческой среды Сосипатра Тетерникова, корни рода которого дали ростки в крае одновременно с появлением на Каменном поясе Никиты Демидова. Оба гостя видные фигуры в городе, ибо у них большое влияние на умы его обитателей. Под стать им и Аркадий Карпушин, купец первой гильдии. Он – признанный авторитет в торговом мире. Полицмейстер Отто Франциевич Циглер. И крайне загадочная личность – Боголеп Рыжков. Загадочным человеком слыл он благодаря своей туманной биографии, в которой не было ясности о его происхождении. О Рыжкове можно разное услышать. Чаще всего, что родом он из крестьян, нажил капитал рудозанятием и перекупкой золота. И ходят о нем шепотки, что он незаконнорожденный сын видного столичного сановника, плод увлечения простолюдинкой во время краткого наезда на Урал с ревизией. Но, несмотря на все сплетни и наговоры, Боголепа Никоновича Рыжкова принимали во всех домах именитых заводчиков, купцов и государственных чиновников.
Гости явились к Небольсину с удовольствием, зная о его хлебосольстве. Кроме того, им хотелось узнать столичные новости, а главное, проверить, верен ли появившийся в городе слушок, что Небольсин привез из Питера цыганский хор. Однако к удивлению гостей хозяин за ужином не торопился удовлетворить их любопытство. Он предпочитал расспрашивать обо всем, что произошло в Екатеринбурге за время его отсутствия. И, как всегда, рассказал несколько довольно скользких анекдотов.
Перейдя в гостиную, гости расположились с удобством. Протоиерей в рясе из вишневого муарового шелка уселся в кресло возле стола с часами-курантами. Он молод, кареглаз и строен. Слывет в городе дамским угодником, хотя женат на петербургской купчихе – женщине видной и строгой по характеру. Напротив него в кресле расположился дородный Сосипатр Тетерников. Он лыс, но рыжая холеная борода красива, ибо волосы в ней отливают золотистостью. На диване, под портретом царствующей императрицы, пребывали купец Аркадий Карпушин – мужчина коренастый и чернявый с лицом без улыбок – он слыл в городе за тяжкодума и отменного молчальника, и полицмейстер, стареющий щеголь с пышными усами. На банкетке у стены сидел Боголеп Рыжков напротив большого овального зеркала в пышной раме. Небольсин, заложив руки назад, разговаривая, прогуливался по комнате:
– Не могу не сознаться, господа, что изрядно соскучился по вас. Правильно говорят: «В гостях хорошо, а дома лучше». Петербуржцы – народ чванливый и чопорный. Говорят с прищуренными глазами сквозь зубы, процеживая слова, а посему трудно распознать истинное к тебе расположение. В нас, уральцах, стараются видеть смиренных просителей, в карманах которых можно погреть руки. – Небольсин остановился около протоиерея, улыбнувшись, продолжал: – Мне крайне прискорбно, отец Иероним, именно вас лишить возможности послушать цыганское пение. Конечно, все вы уже слышали, что я на целый год заарендовал в столице цыганский хор, чтобы баловать горожан родного города.
– Не может быть! – разом воскликнули гости, но каждый со своими интонациями в голосе.
Услышав их фальшивое удивление, Небольсин раскатисто рассмеялся:
– Да будет прикидываться! По вашим взглядам давно понял, что полны вожделения послушать цыган. Вот отец Иероним самый страстный любитель цыганщины.
– Отпираться не стану. Не брезгую при удобном случае их песнопением. Да и кто в матушке-России без греха насчет увлечения цыганами!
– Орест Михайлович, по какой причине не можете усладить нас хоровым пением? – спросил Татарников.
– Главная солистка хора – Клеопатра – в дороге жестоко простудилась и лежит в постели.
– Премного огорчительно сие обстоятельство. Не скрою. Мне было известно, что вы привезли хор. Уведомление получил от ямщика Егора Хотькова, везшего именно сию болящую Клеопатру. Естественно, получив ваше приглашение, надеялся послушать ее пение.
– Но вы у меня не последний раз. Однако и без хора не дам скучать. Приготовлены для вас новости, при этом буквально ошеломляющие.
– Так не томите же, – попросил Рыжков с мольбой в голосе.
– Прошу, Орест Михайлович, прежде всего, известить о здравии наследника престола. Есть слухи, что царский младенец подвержен болезни, именуемой гемофилией, якобы унаследованной по материнской линии.
– Отец Иероним! Могу вас успокоить. Наследник пребывает в добром здравии. Болезнью этой он действительно страдает. Но в столице надеются, что медицинские светила избавят его от досадного недуга.
– Экая напасть! Но на все воля Господня, – уверенно произнес протоиерей и перекрестился. – Признаться, опасался верить печальным слухам, считая их злостной ложью революционных мракобесов.
– Переданные мною сведения о наследнике достоверны. Получены от господина Столыпина.
– Неужели удостоились встречи с его высокопревосходительством? – спросил Циглер.
– Дважды! Иначе и быть не могло. Столыпин знавал моего отца. Кроме того, ему известно, что я на Урале не последняя спица в колеснице. Он, как мудрый хранитель короны, понял, что именно от меня может получить сведения обо всем происходящем на Урале. Я, конечно, поставил его в известность о настроении в слоях нашего общества, на которые ему приходится опираться, – довольный произведенным на гостей впечатлением Небольсин, помолчав, продолжал: – После контактов с Петром Аркадьевичем смело могу сказать, что многое из происходящего в империи стало мне более понятным, дало возможность совершенно иными глазами смотреть на любые обстоятельства. В дополнении ко всему могу заверить вас в следующем…
– Мы с полным вниманием слушаем вас, Орест Михайлович.
– Могу заверить вас, что господин Столыпин своей провидческой мудростью и заботами о судьбе России удостоился полного доверия и уважения государя. – Небольсин, снова замолчав, оглядел слушателей и после длительной паузы добавил: – А главное, господа, к нему снизошла своим доверием императрица. Кому из нас неизвестно, как скупа на расположении к сановникам сугубо замкнутая и осторожная государыня Александра Федоровна.
– Видимо, у нее имеются причины быть таковой. Родовитое дворянство тоже не очень ласково с ней.
Небольсин недовольно перебил полицмейстера:
– Извините, милейший Отто Франциевич, мне понятно то, о чем вы хотели сказать. Только нельзя же все сваливать на дворянство. Императрица горда и строптива. Ведь и в нашем городе есть горожане, и при этом разных сословий, коим не по душе, что вы, немец по рождению, являетесь в Екатеринбурге носителем полицейской власти. Не так ли, господа? – Но на свой вопрос от гостей ответа Небольсин не услышал. – Из моих слов, надеюсь, вам вполне ясно, что после бесед с Петром Аркадьевичем буквально прозрел и твердо убедился, что именно председатель совета министров Столыпин наведет в России государственный и притом незыблемый порядок и вернет нам спокойствие и благопроцветание.
– Скажите, Орест Михайлович, удалось ли вам что-нибудь услышать о революционере Ленине? – задал неожиданный вопрос Рыжков, заставивший всех насторожиться.
– Как вы сказали: о Ленине? Кажется, кое-что слышал. Но именно только кое-что.
– Меня, главным образом, интересует, будто этот Ленин поучал питерских рабочих верить, что именно их сословие способно произвести революцию.
– Представьте, кажется, и об этом тоже слышал, но, правда, мельком.
– Напрасно, Орест Михайлович, не поинтересовались серьезно замыслами господина Ленина и партии большевиков.
– Да почему у вас такой интерес к этой личности?
– А вот почему: если правда, что Ленин делает ставку на рабочих, то тогда это обстоятельство отодвинет вспышку крамольных беспорядков на многие годы, если не навсегда.
– Успокойтесь, Боголеп Никонович! Не важно, что замышляют о революции по заграницам Ленин, Плеханов и иже с ними. Для нас важно другое, а именно, что судьба России отдана в крепкие руки Столыпина. Повторяю, что после бесед с ним совершенно уверен, что любые хитроумные замыслы революционеров не найдут ни малейшего сочувствия в народе. Петр Аркадьевич грядущими реформами укрепит в крестьянском сословии веру во Всевышнего и преданность пахарей царскому престолу. Пусть себе Ленин и еще кто готовят революцию руками рабочих, а Столыпин создаст незыблемый оплот монархии через благоденствие крестьянства и их мозолистыми кулаками пришибет любую противоцарскую крамолу.
– Дал бы Бог!
– Будьте уверены, Боголеп Никонович, даст нам Господь мирное житие под скипетром дома Романовых. Вы скоро в этом убедитесь. Неужели не обратили внимания, как заметно стихли всевозможные беспорядки на заводах и приисках?
– Да почти совсем прекратились. Совсем не слышно о террористах. И, конечно, в этом огромная заслуга жандармерии и полиции.
– А я слышал, Отто Франциевич, что террор уменьшится по другой причине. Будто эти самые большевики против индивидуального террора, считая его бессмысленным. Любого убитого пристава можно сразу заменить другим.
– Однако вы, Боголеп Никонович, неплохо наслышаны о смутьянах.
– Не мудрено, Отто Франциевич. Обязан все о них слышать, а о дельном доносить куда следует. Своя рубашка близка к телу. Моя деятельность проходит в гуще всякого рабочего сословия. Несмотря на карательные наказания, работяги не безмолвствуют. Ухо приходится держать востро. На защиту полиции не всегда приходится рассчитывать, особенно при поездках по краю. Мне жить хочется. У меня большая семья.
– Все это понятно, но все же лучше старайтесь о всяких революционных слухах говорить реже. Не думайте, что полиции и жандармам легко усмирять смутьянов. Уральские рабочие себе на уме и совсем не такие темные, как многим кажется.
– Сейчас высказал свое мнение об этом, ибо не согласен, что жандармам и полиции удалось утихомирить шальные повадки рабочих. Вы правильно заметили, что они себе на уме. Но это еще полбеды, главная беда в том, что у них светлая смекалка. Я-то их, прости Господи, всяких перевидал, но дураков встречал среди них редко.
– Господа! – повысив голос, произнес Небольсин. – Мы говорим о совершенных пустяках. Толчем воду в ступе. Завелось это в нас от страха после пятого и шестого годов. Все разговоры о рабочей мудрости – естественное следствие этого страха с порочными необоснованными предчувствиями. Гадание на кофейной гуще перетрусивших интеллигентов. И это опять-таки оттого, что в глухой провинции мы оторваны от истинных государственных дел в столице. Для нас должно быть важно самое главное. Революционные беспорядки российской черни задавлены, их вдохновители либо в гробах, либо за тюремными решетками. Поэтому мы можем жить и работать. Довольно о пустяках! Послушайте лучше новость, которая сразу заставит вас позабыть страхи и по-государственному задуматься о судьбе нашего неповторимого края, о которой мы привыкли думать постольку, поскольку это касается нашего личного благополучия.
– Скажите понятнее, – подал голос Тетерников.
– Хотите проще?
– Нет, понятнее, без упреков в наш адрес. Будто сами о себе не заботитесь?
– Забочусь, но и друзей не забываю. Ради этого виделся со Столыпиным, чтобы вселить в ваш разум успокоение за свою дальнейшую судьбу. Извольте. Скажу понятно. Государь намерен кое-кому из великих князей доверить заботу о нашем крае.
– Это почему же? Аль князьям делать нечего? – спросил Аркадий Карпушин.
– Чтобы не мешали интригами Петру Аркадьевичу спасать Россию от всякого мракобесия. Всем нам, причастным к уральской промышленности, нужно обдумать свое отношение к ней и для развития ее всемерно помогать пожеланиям ее новых опекунов.
– А ведь правильно говорите. Думать нам придется по-сурьезному. Великие князья, почитай, все переженились на иноземках, а посему приведут за собой иноземных родственников.
– Разве плохо? Родственники их тоже титулованные и с капиталами.
– Без них нам сподручнее, Орест Михайлович.
– С голоса Власа Воронова поете, Татарников?
– Говорю по своему разумению. Русский я, возле золота и всякой руды уральской, и, понятно, со своими навыками. Мужик он дельный и быть с ним в одних оглоблях почитаю за честь.
