Павел Северный
Андрей Рублев
3
Воскресный день.
Решив повидать митрополита, чтобы унять тревогу, рожденную раздумьями о вещем сне, отец Сергий выехал с иноком Пересветом из монастыря еще до первых петухов.
Брезжил рассвет.
За селом Озерецким лесная дорога петляла чащобами среди болот и мочажин с частыми настилами гатей. Над ней курился бородатый дымок ночного тумана.
Ехали молча.
Пересвет – человек богатырского сложения – сидел на коне с молодцеватой осанкой воина, уперев в бок левую руку с луком. Дорога в Москву в летнюю пору опасна из-за встреч с ватагами худых людей, у них свое обхождение с путниками. Правда, встречи с лихими людьми для Сергия не опасны, и они чтут игумена. Пересвет уже не первый год сопровождает Сергия в поездках и хорошо знает его характер, а потому безропотно ждет, что молчание игумена кончится и он, может быть, услышит его словесное откровение, которое наверняка запомнится ему, станет важным для жизни назиданием.
Но на этот раз игумен ехал молча, лишь временами глубоко вздыхал.
Возле Лебяжьего озера взревел медведь. Кони спружинили мышцы, похрапывая, навострили уши, боязливо озираясь. Сергий успокоил своего коня, похлопал его рукой по шее, натянул повод, и конь с места взял полный бег.
Под птичье щебетание доехали до гатей возле села Непрудского. Для сокращения пути Сергий свернул на старую гать. Вскоре его конь угодил ногой между гнилых жердей и, повредив ее, начал сильно хромать. Оставив коня на заезжем дворе в Непрудском, Сергий пересел на другого и с Пересветом они доехали до часовни Cвятого Фоки на Яузе. Оставив коней во дворе часовни, пешими прошли в ворота Москвы. Сергий почти всегда ходил по Москве в Кремль пешком, исключение делал только тогда, когда лошадей за ним присылал сам князь или митрополит.
На улицах люди, узнававшие Сергия, торопливо обнажали головы, смиренно ожидая его благословения, старики и женщины становились на колени, шустрые ребятишки бежали к родителям, предупреждая их о приближении игумена, и тотчас возле калиток появлялись матери с младенцами на руках.
В узком переулке Сергий и Пересвет увидели впереди толпу нищих, ведомых юродивым во власянице и веригах из цепей. Юродивый опирался на деревянный посох, украшенный медным голубем. Нищие пели псалом. Навстречу нищим выехали конные воины, закричали на бедолаг, преградивших им путь, но лишь только увидели Сергия, смолкли, спешились и, склонившись, ждали с непокрытыми головами, когда он прошествует мимо них.
Пересвет шагал размашисто, расчищая Сергию путь, для острастки покашливая. Сергий же, не переставая, чертил рукой в воздухе крест.
В Кремль путники вошли через Боровицкие ворота и направились к Успенскому собору. Народ, что толпился и в Кремле, был другой – сытый, самодовольный. По большей части встречались здесь бояре с домочадцами, иноземные торговые гости, воеводы и вездесущие монахи. Все беседовали чинно, без крика, некоторые прикрывали рот руками, а те, кто не желал, чтобы посторонние услышали их разговор, перешептывались, говорили друг другу в уши.
Толпа в Кремле была нарядной. От парчовых боярских одежд, от красочных аксамитов и шелков, украшавших женщин, от непривычных для Руси иноземных одежд толпа казалась торжественной.
Завидев Сергия, нищие и юродивые на паперти собора подняли гвалт, кидались перед ним на землю, хватая его за полы рясы, просили благословить. Сергий с трудом пробрался сквозь толпу и вошел в душный полумрак собора. Свечи и лампады чадили. Запах горячего воска смешивался с ароматом ладана, дымок рваными волокнами нависал над молящимися.
Посреди собора, на кафедре, возвышаясь над сонмом духовенства, стоял митрополит Алексий.
Появление Сергия не прошло незамеченным. Дойдя до амвона, он в распахнутые царские врата вошел в алтарь, приложился к престолу. Выйдя обратно, он спустился с амвона, встал на колени перед стоящим на кафедре митрополитом и, приняв благословение, отошел в сторону правого клироса.
Дородный рыжебородый кудлатый протодиакон, откашлявшись, начал выговаривать ектению, а после каждого его возгласа стройный хор громогласно выпевал «Господи, помилуй».
Дождь пошел только вечером и разом образумил людскую суматоху на улицах. Ветер стих, и стало душно.
В трапезной митрополита низко нависал потолок из дубовых плах, расписанных узорами из райских цветов, созданных вдохновенной фантазией живописцев.
После всенощной за столом для вечерней трапезы разместились четверо: митрополит Алексий, тверской епископ Евфилий, игумен Спасова монастыря на Яузе Андроник и отец Сергий.
Заставлен стол мисами со снедью и деревянными тарелками. Митрополит – ярый противник застольного убранства.
Сергий доволен, что митрополит нежданно приготовил ему встречу с любимым учеником Андроником.
Андроник, низкорослый сбитый крепыш, подражавший простотой монашеского облачения учителю, увлекательно рассказывал, как он укреплял монастырь, так как был уверен, что его стены не раз послужат заслоном Москве от врагов.
Митрополит слушал нахмуренно и неожиданно перебил Андроника:
– Любые замыслы о сем держи в уме и словами не выпускай на волю.
– В твоем-то покое греха в том сказе нет, владыка.
– Разумом пойми – любой дельный замысел хорони в памяти.
За столом наступило молчание. Все занялись едой. Ели не торопясь – жареных карасей надо есть без торопливости. Рыба на вкус приятная, но костлявая. Запивали еду квасом, настоянном на листе смородины.
Сергий, внимательно наблюдая за митрополитом, нашел в его облике заметные перемены: он чаще обычного прикрывал глаза, как бы отгораживая себя от всего, что творилось вокруг, усилилась дрожь в руках, седина стала белее снега. Только глаза были прежними, в них знакомая цепкость и ясность взгляда.
Почти не расставаясь с митрополитом весь день, Сергий постепенно успокоился, не заметив в нем какой-либо тревожности, однако сейчас, за трапезой, обратил внимание на то, что Алексий, хотя и принимал участие в застольной беседе, порой погружался в какие-то свои сокровенные раздумья. Сергий не сомневался, что рассказ Андроника мешал ему думать, потому он и прервал слова игумена. Для Сергия не было секретом, что Алексий благоволил к игумену, именно по его настоянию Андроник и стал настоятелем основанного митрополитом монастыря на Яузе. Сергий, глядя на Алексия, мысленно посетовал, что из-за своего сна донимал себя домыслами о недуге митрополита. Правда, для этого у него были веские причины – навещавшие Троицкий монастырь бояре и смерды в один голос твердили о недужности старца.
Епископ тверской дороден в меру. Суровое лицо заросло смоленым волосом. Во взгляде холод. Смотрит он вокруг безразлично и даже сонливо, но это обман. А на Сергия он смотрел пристально, стараясь запомнить все мелочи, и предвкушая, как станет дома рассказывать о встрече с радонежским игуменом, которого видел впервые, но о ком слышал немало всяких былей и небылей.
В трапезной сгустился сумрак. Вошел монах, поставил на стол два свешника с зажженными свечами и покинул трапезную, плотно затворив дверь, зная, что митрополит не терпит приоткрытых дверей. Все за столом молчали. С улицы через открытое окно слышался плеск дождя в лужах. Митрополит тихо сказал:
– Поди, на всю ночь зарядил.
Митрополит, встав из-за стола, подошел к окну и, не оборачиваясь, заговорил:
– Вчерась приснилась мне татарская царица Тайдула, кою мне с Божьей помощью удалось вылечить от слепоты. Была она простоволоса и звала к себе. Мертвая звала. Все чаще и чаще вижу сны, в коих покойники меня к себе зовут. Срок, выходит, мой приближается.
За столом никто не проронил ни слова. Митрополит, отойдя от окна, прошелся по трапезной, остановившись у стола, поглядел на своих гостей и заговорил не торопясь, как бы желая слушателей вести от только что сказанного:
– Плохо Тверское княжество людскую жизнь правит! А ты, Евфилий, будто ослеп и сего не видишь. Князь твой злобой грешит. Боярам над смердами великую волю дал. Печалятся мне люди. Печалятся, унывая от всяких горестей, обращаются люди к Господу с надеждой.
Замолчав, митрополит допил из чарки квас и наставительно добавил:
– Поведай князю об услышанном от меня. Прямо скажи, что митрополиту, князю святой Церкви Великой Руси, докуки смердов не по душе. Слышишь?
– Слышу! Только дозволь слово молвить, святитель.
– Молви.
– Каков нрав у тверского князя, тебе ведомо. Может, лучше повелишь ему грамотку написать. Грамота твоя сильнее моего слова.
– Ишь, каким зайчишкой прикинулся! Во всем, чую, потакаешь князю. Неужто боишься?
– Боюсь, святитель.
– Дозволил запугать себя!
– Злобив больно князь.
– Ты – слуга церкви Господней. Понимай, за кем сила. За тобой, Назарий. Ты о моем нраве не забывай, а то пользуетесь моей старостью, а я гляжу, гляжу да и ногой топну на Тверь. Князь гневит меня через меру. Дождется – повелю церкви в уделе затворить.
Евфимий, перекрестившись, поднялся с места.
– Уразумел? – строго спросил митрополит. – Спроси отца Сергия, как он по моей воле затворял церкви в Нижнем Новгороде да князя с боярами вразумлял. Запоминай, Евфимий, сказанное. Поостережешься поведать князю мою волю, так велю самого за ослушность в затвор послать. Сыто и праздно в Твери жизнь правите, не ведая, чем нонешняя Русь живет. А Русь наша хранит в помыслах светлых надежду на милость Божью. – Алексий оттянул пальцами ворот, вздохнул: – Душно мне от мокрети.
Игумен и епископ, получив благословение владыки, вышли из покоев.
После их ухода старец обратился к Сергию:
– Видел хитреца? Тверскому князю он во всем потакатель и помощник. Ужо навещу Тверь и отучу князя за спиной Руси с литовцами перемигиваться. На колени его перед церковью поставлю.
Митрополит и Сергий вышли в узкий коридор, пахнущий теплой смолой, и направились к опочивальне, дверь в покои перед ними растворил белокурый послушник. Темень здесь разгоняли три горящие лампады.
– Взгляни на лик Спасителя, отче.
Сергий подошел к киоту, и тут же его взгляд был прикован выражением глаз Христа. Заметив удивление Сергия, митрополит, улыбнувшись довольно, произнес:
– Вижу, приметил, что очи у Спасителя наши, такими же Русь глядит на свет Божий.
– Кто поновил образ?
– Да тот юноша, коего ты направил ума-разума набираться у Паисия. Твое благословение его рукой водило, когда возымел он желание по-нашему очи Христа написать.
– Радуюсь, что узрел в нем искру Божью. Как же он решился на такое деяние? Не сробел?
– Он, как я приметил, не робкий, только душой больно мирской.
– Сейчас-то где обретается?
– Повелел я ему опять в монастырь податься. Волю твою на то не порушил.
– Зимой возьму его к себе в Троицу.
– Не спеши. Пусть сам обретет путь к Господу.
– Смотрю и поверить боюсь: такими очи Христа Русь еще не видала.
– Увидит. Русь все по-иному видит. Не только страхом перед Господом живет, а заветной надеждой на его милость. Русь мнит Господа милостивым. И милость эта нужна ноне Руси. Родится от нее в наших людях сила богатырская, что поможет встретить грудью дьявольскую татарскую ярость.
Митрополит, взглянув на Сергия, предложил ему сесть, пояснив смущенно:
– У меня и самого в ногах силы в обрез. Моя старость настырная. Не поверишь. Всяко норовит меня на вечный покой отправить.
Спросил после паузы:
– Какая нужда привела тебя ко мне?
– Сны вещие – тому причина.
– Сны? – удивленно спросил старец. – Уж не подметная ли грамота приснилась?
– Про что грамота?
– Сейчас прочтешь.
Алексий подошел к аналою, из-под раскрытого Евангелия достал листок пергамента. Передав его Сергию, повелительно произнес:
– Прочти и позабудь!
Сергий, прочитав неразборчиво писанные строки, побледнел. Вернул грамоту старцу, а тот вновь положил ее под Евангелие.
– Да как же замыслилось такое?
– Замыслилось. Мамаю со мной тесно на Божьем свете. Тут важнее другое: по какой причине такое замыслилось именно в нынешний год?
– Неужли Мамай на разорение Руси замахнулся?
– Истину молвил! В этом причина его ненависти ко мне. Он ведает, что князь верит мне, и надеется, что без меня Дмитрию станет худо. Но невдомек татарину, что беда для Орды не во мне, а в слитности Руси удельной. Тебя спрашиваю, отче, веришь ли в вызволение Руси от ига?
– Верю!
– Оттого-то Мамаю и надо нас убить, надо Русь лишить молитвенников за ее покой.
– Поплывешь?
– Нет! Беречь себя стану, чтобы дольше молиться о силе Руси до того дня, когда, встав с глазу на глаз с врагом, отобьет у татар охоту на ее разорение. К чему мне перед Мамаем своим бесстрашием хвастаться? Живой я нужнее Руси. Уверовал, грешный, что Русь Великая обретет силу богатырскую, и крепка в этом наша вера с тобой, отче.
Замолчав, митрополит, стоя у раскрытого окна, долго слушал плеск дождя и заметил сокрушенно:
– На всю ночь разошелся…
4
После возвращения в монастырь Андрею сразу пришлось заняться работой, он помогал Паисию в написании иконы Спаса Нерукотворного, предназначенной для нового храма в монастыре на Белом озере. Икону заказали для храма в честь святого, имя которого носил именитый боярин Питиримов. Сам боярин и игумен монастыря привезли заказ, и прихватив с собой образец, по коему должна быть написана икона. Образец был списан с хранящейся в Новгороде иконы, почитаемой новгородцами как святыня.
В монастыре на Белом озере были иконы, написанные Паисием, поэтому игумен, которому нравилась его работа, убедил боярина-жертвователя передать заказ на икону именно в руки старого мастера. Однако тот упорно отказывался от заказа, ссылаясь на свою старость, правда, наиболее важной и даже, пожалуй, главной причиной отказа послужило то обстоятельство, что Паисий не любил писать копии.
Заказчики долго уговаривали Паисия, даже призвали на помощь игумена. Тот на разные лады увещевал Паисия, доказывал ему, что выполнение заказа наверняка принесет для обители пользу, так как боярин обещал в благодарность сделать богатый вклад. В конце концов Паисий согласился, но выговорил условие, что будет писать икону, не придерживаясь в точности цветов привезенного образца. Заказчики неохотно, но согласились с его условием, зная, что упрямого Паисия им все равно не переубедить.
Обрадованный возвращением Андрея, Паисий, дав юноше отдохнуть с дороги, отправил его на поиски в округе нужной для иконы доски. Андрей возвратился через восемь дней и привезенные им доски живописец признал годными.
Паисий лично наблюдал, как монастырский плотник готовил доску для иконы. Когда она была готова, старик с помощью Андрея по своему рецепту приготовил для нее левкас. Наконец старик показал Андрею образец, с которого им предстояло писать икону, при этом увеличив изображение. Паисий, однако, скрыл от Андрея, что добился согласия заказчиков на то, чтобы брать для иконы краски по своему усмотрению…
Шли дни. Паисий наносил на доску очертания лика Христа. Работа не ладилась. Старик стирал неудачные штрихи и линии. Андрей неотлучно находился около него, вдумчиво рассматривая привезенный новгородский образец. Андрею казалось, что Спас Нерукотворный, писанный изографом в Новгороде, был слишком скуп по краскам. Изограф при работе будто сдерживал красочную гамму, использовал сочетание двух цветов – оливкового и желтого. Андрей внимательно вглядывался в лицо Христа. Оно было написано в мягкой «сплавной» манере при помощи едва уловимых переходов от теней к свету.
Особую выразительность изограф придал большим глазам Христа, в которых Андрею виделась суровая отрешенность. Андрея поразило мастерство живописца, для большего впечатления допустившего при написании лица Спасителя небольшую асимметричность – по-разному изогнув на лике брови. Разглядывая образец, Андрей все время возвращался памятью к поновленной им самим иконе и думал о том, что новгородский изограф, сотворитель Спаса Нерукотворного, тоже наверняка видел перед собой какой-то византийский образец. Вечерами Паисий увлеченно рассказывал ученику о канонах новгородского иконописания и, говоря об образце заказчиков, утверждал, что он писан изографом, которому посчастливилось быть сотворителем росписи самой новгородской Нередицы. Старец, поучая Андрея, говорил, что тому обязательно надлежит самому повидать роспись Нередицы и запомнить увиденное навечно, так как эта роспись – великое чудо для очей всякого живописца.
Наставления Паисия о новгородском иконописании не проходили мимо сознания внимательного слушателя. Андрей и сам уже подмечал его особенности, видел, что каждый цвет у новгородцев играет сам по себе, но в то же время каждый усиливает другой во взаимном противостоянии. У московских мастеров цвета дополняют друг друга, и в их мерном согласовании таится их красота.
Дни шли. У Паисия все еще не ладилось с контуром иконы. Это доводило его до припадков удушья. Старец то увеличивал, то уменьшал на доске лик Христа, выискивая необходимую пропорцию. Волнения Паисия передавались Андрею, но он не решался предложить свою помощь, – престарелый мастер все принимал слишком близко к сердцу, и ученик не мог знать, как он воспримет его слова.
Андрей уже говорил Паисию, что ему не по душе скупая гамма красок на привезенном образце. Он обдумывал свое сочетание красок, ему казалось, что на иконе должен быть убран желтый цвет и заменен нежно-голубым, на фоне которого с иной силой выявится лик Христа.
На маленькой доске он написал икону такой, какой ее задумал, и, превозмогая трепет, наконец решился показать свою работу Паисию.
Зная осторожное, а вернее, отрицательное отношение старика к вольностям, которые он допускал в иконописании, Андрей не сомневался, что мастер отвергнет и эту его работу, но решил, что все же попросит Паисия объяснить, в чем причина неприятия.
Паисий, увидев Андреев образец, от удивления встал с лежанки и растерянно начал гладить лоб ладонью. Держа маленькую икону, он то удалял, то приближал ее к глазам, потом, переведя восхищенный взгляд на Андрея, тихо молвил:
– Стало быть, об едином с тобой думали?
– Неужли?
– Помолчи, слушая. Русь – студеная земля, и ей возле лика Христа голубец понятней, нежели пламень желтого цвета. Так и зачнем писать. Поутру завтра поможешь утвердить линии на доске. Понимай: ушла из моих глаз зоркость ясности. Состарился вовсе. – Старик вздохнул, а потом продолжил: – Эй, Андреюшко, ведь как ты опять все дельно удумал! Только так разумею, что голубец надобно еще прозрачней взять. Совсем в твой приплеск. Все тебе дозволю писать, но до очей Христовых не допущу. Потому понимаю, что ты пребываешь в великом заблуждении относительно написания очей на иконах. Понял? И за сказанное мною в сердце обиды не носи. Признаю твои краски, Андреюшко.
– А заказчик что скажет? Ежели откажется признать наши краски?
– Не опасайся. Игумен с понятием.
– А боярин? Ведь это его воля была написать образ.
– А он не в счет. У меня к боярам невелико уважение. Разумение у них в жиру утопло. Толк понимают только в хмельном меду, а на наши сотворения глядят как бараны на новые ворота. Страхом перед ним себя не замай. Памятуй: я во всем перед боярином в ответе.
5
Написание иконы заканчивалось. В волосах Христа сияли золотые нити. Не написаны были только глаза. Паисий имел обыкновение писать их всегда в последнюю очередь, но из-за частого недомогания эту работу откладывал со дня на день. Оставались считаные дни до прибытия заказчиков. Андрей напомнил об этом мастеру, но Паисий заверил, что успеет к сроку, и велел ему не волновать себя чужими заботами.
Ветреной августовской ночью Андрея разбудили стоны Паисия. Подойдя к его лежанке, Андрей догадался по одному виду старика, что тот горит в жару.
Всю ночь, то теряя сознание, то вновь обретая его, Паисий просил пить. Андрей не отходил от него ни на шаг.
Утром весть о болезни иконописца всполошила игумена. Посетив болящего, он вместо доброго слова утешения стал упрекать Паисия в том, что тот совсем не ко времени занедужил, мол, из-за его болезни монастырь лишится благодарности заказчиков. Уходя, игумен настрого приказал старику закончить икону к сроку и предупредил, что, если Паисий не сможет это сделать, он поручит ее дописание любому живописцу по своему усмотрению.
Угроза игумена так подействовала на старца, что он, собрав силы, поднялся на ноги, решив немедленно дописать икону, но упал в изнеможении на пол.
Вечером, успокоившись и стараясь забыть о стариковских обидах, Паисий, жестом подозвав к себе Андрея, взял горячими руками его руку и, припав к ней влажной щекой, с трудом прошептал:
– Андреюшко, благословляю тебя написать очи Спасителя!
– Какими же они быть должны? – спросил, похолодев, Андрей. – Кои на новгородском образце?
– Такими, кои подскажет твое разумение…
