Павел Николаев
Есенин, его жёны и одалиски
Писательская коммуна. В самый разгар холодов зимы 1918/19 годов Есенину пришла мысль образовать коммуну писателей и поэтов с целью добиться для них тёплого помещения, обнаруженного им в Козицком переулке. В коммуну вошли: сам Сергей Александрович, С. Гусев-Оренбургский, Р. Ивнев, Б. Тимофеев и другие. Моссовет выделил им пятикомнатную квартиру с паровым отоплением, и жизнь «коммунаров» началась. По воспоминаниям Рюрика Ивнева, началась она нашествием друзей, приятелей и знакомых членов коммуны. Словом, пыль столбом и море разливное спиртного.
«Надо упомянуть, – отмечал Ивнев, – что в ту пору Есенин был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей и особенно у милейшего и добрейшего Ивана Сергеевича Рукавишникова. Есенина просто забавляла эта игра в богему. Ему нравилось наблюдать тот ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали.
Второй и третий день ничем не отличались от первого. Гости и разговоры, разговоры и гости и, конечно, опять вино. Четвёртый день внёс существенное „дополнение“ к нашему времяпрепровождению: одна треть гостей осталась ночевать, так как на дворе стоял трескучий мороз, трамваи не ходили, а такси тогда не существовало».
Словом, работать было невозможно, и это угнетало Ивнева:
«Есенин заметил моё „упадническое“ настроение и как мог утешал меня, что волна гостей скоро спадёт и мы „засядем за работу“. При этом он так хитро улыбался, что я понимал, насколько он сам не верит тому, о чём говорит. Я делал вид, что верю ему, и думал о моей покинутой комнате, но тут же вспоминал стакан со льдом вместо воды, который замечал прежде всего, как только просыпался утром, и на время успокаивался. Прошло ещё несколько шумных дней. Как-то пришёл Иван Рукавишников. И вот в три часа ночи, когда я уже спал, его приносят в мою комнату мертвецки пьяного и говорят, что единственное „свободное место“ в пятикомнатной квартире – это моя кровать, на остальных же – застрявшие с вечера гости. Я завернулся в одеяло и эвакуировался в коридор. Есенин сжалился надо мной, повёл в свою комнату, хохоча, спихнул кого-то со своей койки и уложил меня около себя.
На другой день, когда все гости разошлись и мы остались вдвоём, мы вдруг решили написать друг другу акростихи. В квартире было тихо, тепло, тишайший Гусев-Оренбургский пил в своей комнате свой излюбленный чай. Никто нам не мешал, и вскоре мы обменялись листками со стихами. Вот при каких обстоятельствах „родился“ акростих Есенина, посвящённый мне. Это было 21 января 1919 года. Вот почему Есенин к дате добавил „утро“».
Радость, как плотвица быстрая,
Юрко светит и в воде.
Руки могут церковь выстроить
И кукушке и звезде.
Кайся нивам и черёмухам, –
У живущих нет грехов.
Из удачи зыбы промаха
Воют только на коров.
Не зови себя разбойником,
Если ж чист, так падай в грязь.
Верь – телёнку из подойника
Улыбается карась.
На десятый день Р. Ивнев всё же сбежал из тёплой квартиры в свой «ледник». Есенину повезло больше – чудом попал в элитную гостиницу.
Вечера в гостинице «Люкс». В конце января Есенин и А.Б. Мариенгоф оказались без крыши над головой. Анатолий Борисович вспоминал:
– Мы ночевали у друзей, мужчин и женщин, в непонятно за кем числящихся номерах гостиницы «Европа», в поезде нашего приятеля Малабуха, в номере Георгия Устинова в гостинице «Люкс», короче говоря, где только придётся.
Г.Ф. Устинов был ответственным работником «Центропечати» и автором первой книги о Троцком, которого вознёс до небес: «джентльмен революции», «горьковский Данко», «пламенная карающая десница революции», «пламенный революционный трибун», «экстракт организованной воли». Крайне негативную характеристику Георгию Феофановичу дал В.И. Кузнецов, автор исследования «Сергей Есенин: тайна смерти»: «Устинов – слепой фанатик и честолюбец – всецело во власти того, кто его пригрел, дал ему возможность уверовать в свой художественный и публицистический талант. Устинов сопровождал наркомвоенмора в специальном поезде, наводившем ужас на красноармейцев своими расстрельными рейсами. Выполнял в “Поезде Троцкого” обязанность ответственного секретаря газеты “В пути”».
Есенина Устинов впервые увидел осенью 1918 года на одном из литературных собраний издательства ВЦИК. Его удивило неожиданное появление никому не известного желтоволосого мальчика в поддёвке и сапогах бутылками, который ласково и застенчиво всем улыбался и выступил со странным заявлением:
– Революция – это ворон, которого мы выпускаем из своей головы в разведку.
Вскоре состоялось и их знакомство. Произошло оно в столовой на Тверской, напротив кафе «Алатра». В нём собирались самые бедные писатели, поэты, журналисты.
– В этой литературной столовке с кониной, жилами которой можно было бы засупонивать хомут, мы ежедневно кормились лошадиной полупадалью и протухшими сушёными овощами. Изредка, как редкую роскошь, получали маленький скроек чёрного хлеба, усатого, как унтер-офицер. С этой столовой началось наше знакомство с Сергеем Есениным, перешедшее затем в тёплую сдержанную дружбу.
В «сдержанную»! То есть истинной дружбы «нараспашку», как говорил поэт, не было. Что-то настораживало Сергея Александровича в Устинове, хотя он относился к нему очень положительно и помогал в публикации его произведений, да и с жильём помог в зиму 1918/19 годов.
– Мы жили вдвоём, – вспоминал Георгий Феофанович. – И во всех сутках не было одного часа, чтобы мы были порознь. Утром я шёл в «Центропечать», где заведовал лекционным отделом. Есенин сидел у меня в кабинете и читал, а иногда что-нибудь писал. Около двух часов мы шли работать в «Правду», где я был заведующим редакцией. Есенин сидел со мною в комнатке и почитывал все газеты, которые мне полагались.
Вечером, кончив работу, мы шли обедать в случайно обнаруженную «нелегальную» столовку на Среднем Гнездниковском, ели сносный суп, иногда даже котлеты – самые настоящие котлеты, за которые платили слишком дорого для наших тогдашних заработков.
После вечерней трапезы друзья шли «домой». Домом для них была гостиница «Люкс» (будущая «Центральная») на Тверской. Вечера проходили в бесконечных разговорах обо всём: о литературе и поэтах, о политике, о революции и её вождях, впадая при этом в крайнюю метафизику[20], ассоциировали землю с женским началом, а солнце – с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком, и дошли до того, что я однажды в редакции пустился в спор с Н.И. Бухариным, защищая нашу с Есениным метафизическую теорию. Бухарин хохотал, как школьник, а я сердился на его «непонимание». Убедившись, что у меня «вывихнулись мозги», Бухарин сказал:
– Ваша метафизика не нова, это мальчишеская теория, путаница, чепуха. Надо посерьёзнее заняться Марксом…
В споре участвовал недавний председатель Высшего совета народного хозяйства В.В. Оболенский. Он принял сторону Устинова и Есенина, снисходительно отнеся их метафизику как поэтическую теорию, вполне допустимую… только не для серьёзных людей, а для поэтов. На это Сергей Александрович заявил:
– Кому что как кажется. Мне, например, месяц кажется барашком.
Вскоре «ряды» метафизиков пополнились писателем С.И. Гусевым-Оренбургским. Обычно он сидел на диване, тихо наигрывая на гитаре, а Устинов с Есениным ходили по комнате и разговаривали:
– Женщина есть земное начало, но ум у неё во власти луны, – говорил Есенин. – У женщины лунное чувство. Влияние луны начинается от живота книзу. Верхняя половина человека подчинена влиянию солнца. Мужчина есть солнечное начало, ум его от солнца, а не от чувства, не от луны. Между землёй и солнцем на протяжении миллиардов веков происходит борьба. Борьба между мужчиной и женщиной есть борьба между чувством и разумом, борьба двух начал – солнечного и земного…
– Когда солнце пускает на землю молнию и гром, это значит – солнце смиряет землю…
– Да, да. Это удивительно верно, – восторженно говорит Есенин. – Деревня есть женское начало, земное, город – солнечное. Солнце внушило городу мысль изобрести громоотвод, чтобы оно могло смирять землю, не опасаясь потревожить город. Во всём есть высший разум.
…Худо-бедно, но зиму москвичи выдержали, дождались весны. Потеплело, на тротуарах наледь, с крыш капает, кое-где большие лужи. Устинов и Есенин, как обычно, шли утром в «Центропечать» «послужить».
«Есенин был молчалив, – вспоминал Георгий Феофанович, – он о чём-то сосредоточенно думал.
– О чём это ты?
– Да вот, понимаешь ли, ассонанс… Никак не могу подобрать. Мне нужен ассонанс[21] к слову “лопайте”.
Мы подходили к “Центропечати”. И как раз на той ледяной луже, которая образовалась от центропечатской водосточной трубы, Есенин поскользнулся и сел в лужу среди тротуара.
– Нашёл! – кричит он, сидя в ледяной мокроте и хохоча на всю Тверскую. – Нашёл!
И когда мы поднимались по лестнице в “Центропечати”, он мне продекламировал:
– Слушай, вот он – ассонанс, вернее – консонанс:
Нате, возьмите, лопайте
Души моей чернозём.
Бог придавил нас ж…ой,
А мы её солнцем зовём…»
Лучшее время жизни. В январе 1919 года в журнале «Сирена» (Воронеж) была опубликована «Декларация» имажинистов. В феврале её перепечатала газета «Советская страна».
Имажинизм стал новым литературным направлением. Смысл его был сформулирован в «Декларации» в следующих словах: «Образ, и только образ… Всякое содержание в художественном произведении глупо и бессмысленно, как наклейка из газет на картины». Эта мысль принадлежала А.Б. Мариенгофу. Есенин не совсем разделял её, но ради компании «Декларацию» подписал. Кроме него и Мариенгофа под ней стояли подписи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, художников Бориса Эрдмана и Георгия Якулова.
Имажинисты заявили о себе шумно и дерзко. В ночь с 27 на 28 мая они расписали стены Страстного монастыря. Газета «Известия ВЦИК» писала об этом: «28 мая утром на стенах Страстного монастыря объявились глазам москвичей новые письмена “весьма весёлого” содержания: “Господи, отелись!”, “Граждане, бельё исподнее меняйте!” и т. п. за подписью группы имажинистов. В толпе собравшейся публики поднялось справедливое возмущение, принимавшее благоприятную форму для погромной агитации».
Через пару месяцев имажинисты поменяли таблички с названием ряда московских улиц. Дня два-три Тверская носила имя Есенина, Б. Дмитровка – Кусикова, Петровка – Мариенгофа, Б. Никитская – Шершеневича, Мясницкая – Николая Эрдмана. На остальные не хватило членов «нового» литературного течения. Летом 1921 года ночью на стенах города появилось «Обращение имажинистов» с таким вступлением: «Имажинисты всех стран, соединяйтесь! Всеобщая мобилизация поэтов, живописцев, актёров, композиторов, режиссёров и друзей действующего искусства».
На этот раз «шалость» зарвавшихся дитятей не прошла: пришлось побывать в ВЧК и выслушать мнение о себе людей серьёзных.
В обыденной жизни имажинисты были нахраписты и проявили деловую хватку: основали издательство и выпустили три десятка своих книг, создали журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасное», открыли две книжные лавки и кафе «Стойло Пегаса», устраивали поэтические вечера и читали лекции. В конце 1919 года вышел первый поэтический сборник имажинистов «Явь». «Отличился» в нём Мариенгоф:
Кровью плюём зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном чёрным:
«Массовый террор».
Мётлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина,
Сам попригрел периной
Мужицкий топор –
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
Через год вышел сборник «Золотой кипяток», на который нарком просвещения А.В. Луначарский резко отреагировал в статье «Свобода книги и революция». Он назвал имажинистов шарлатанами, морочащими людей, и выразил сожаление о том, что среди них есть поэт, старающийся опаскудить свой талант.
* * *
В творческом плане 1919 год начался для Есенина изданием поэмы «Пантократор», а закончился написанием в сентябре «Кобыльих кораблей» – последней из так называемых революционно-космических поэм. Много времени ушло у Сергея Александровича на создание теоретической работы «Ключи Марии».
«Пантократор» – слово греческое и означает «всевластитель», «вседержатель». В качестве таковых в поэме выступают Бог и Красный конь:
Тысячи лет те же звёзды славятся,
Тем же мёдом струится плоть.
Не молиться тебе, а лаяться
Научил ты меня, господь.
За седины твои кудрявые,
За копейки с златых осин
Я кричу тебе: «К чёрту старое!»,
Непокорный, разбойный сын.
Красный конь в русских народных сказках отождествлялся с солнцем, поэт просит его:
Мы радугу тебе – дугой,
Полярный круг – на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.
Об этой жажде перемен и стремлении к чему-то новому и лучшему Г.Ф. Устинов, на глазах которого создавалась поэма, писал: «В “Пантократоре” Есенин больше всего сказался как революционер-бунтарь, стремящийся покорить к подножию Человека-Гражданина мира не только Землю, но и весь мир, всю природу. Он верит в неисчерпаемый источник человеческих сил и талантов, верит в непобедимую силу коллективного творчества, – силу, которая если захочет, то может вывести Землю из её орбиты и поставить на новый путь».
«Кобыльи корабли» называли поэмой голода. Мариенгоф связывал её появление с картиной, которую он наблюдал с другом в Москве:
«В те дни человек оказался крепче лошади. Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мёртвыми тушами мостовые.
Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот. Против Почтамта лежали две раздувшиеся туши. Чёрная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами.
На белой сидели две вороны и доклёвывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый “ирисник” в коричневом котелке на белобрысой маленькой головёнке швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись чёрным крылом и отругнулись карканьем.
Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо на хлябеньких санках извозчик вытянул её кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, она вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у пса были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Пёс стал вкусно облизываться.
Всю обратную дорогу мы прошли молча».
От создания «Пантократора» до написания «Кобыльих кораблей» прошло полгода, а взгляд Есенина на торжество большевиков очень и очень изменился:
Злой октябрь осыпает перстни
С коричневых рук берёз…
* * *
Видно, в смех над самим собой
Пел я песнь о чудесной гостье…
Чудесная гостья – это революция, Октябрьская революция, которую поэт называет злой. Он ещё признаёт, что большевики ведут Россию в будущее, но уже не хочет быть с ними:
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.
* * *
О, кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?
Этого Есенин не знает, но решительно отстраняется от тех, кто творит насилие, предпочитая «безобидный» мир зверей:
Никуда не пойду с людьми,
Лучше вместе издохнуть с вами,
Чем с любимой поднять земли
В сумасшедшего ближнего камень.
Современная поэту критика вполне лояльно отнеслась к последней маленькой поэме Есенина, но, конечно, не оставила без внимания имажинистские «закидоны» автора: «Что касается техники стиха, то какая уж там техника: не до жиру, быть бы живу! Понадобилось бы перебрать все рифмы, чтобы указать на неожиданные открытия» (М.А. Дьяконов); «Русская литература сделала шаг вперёд! От брачных утех с козой мы дошли до овцы»[22] (журн. «Книга и революция», Пг., 1920, № 1, с. 39).
Единственным литератором, решительно не принявшим поэму, был недавний товарищ и коллега Сергея Александровича Н.А. Клюев:
И груз «Кобыльих кораблей» –
Обломки рифм, хромые стопы, –
Не с Коловратовых полей
В твоем венке гелиотропы.
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином…
Творческие пути учителя (так Есенин называл Николая Алексеевича) и ученика разошлись навсегда. 4 декабря 1920 года Сергей писал Р.В. Иванову-Разумнику: «Ну, а что с Клюевым? Он с год тому назад прислал мне весьма хитрое письмо, думая, что мне, как и было, восемнадцать лет; я на него ему не ответил, и с тех пор о нём ничего не слышу».
…В декабре вышли «Ключи Марии» – основное теоретическое произведение Есенина, труд о творчестве в целом и о словесном искусстве в частности. В этой работе поэт выразил свои представления о путях и целях искусства, о сближении искусства с жизнью и бытом народа, с окружающей его природой. В центре произведения проблема образности искусства: сущность образа и его разновидности, происхождение образов, а также протест автора против «словесной мертвенности» современной ему поэзии.
Распад семьи. 18 мая в Москву приехала З.Н. Райх. На следующий день встретилась с мужем в кафе «Домино», которое находилось на Тверской, почти напротив будущего Центрального телеграфа. Слёз радости не было. Сергей Александрович подарил супруге поэму «Преображение» с довольно суховатой надписью: «Милой Зинок от Сергуньки. Мая 19. 1919. В кафе поэтов».
Второе, что смог сделать Есенин, – поселил жену и одиннадцатимесячную дочь у В.Г. Шершеневича, который находился в это время на Украине. Сам обретался по углам. При встречах супругов случались грубые ссоры. Как-то Сергей Александрович обругал жену матом. Она ответила тем же. Есенин схватился за голову и простонал:
– Зиночка! Моя тургеневская девушка! Что же я с тобой сделал!
З. Райх
Шершеневич, вернувшийся из поездки, свидетельствовал: «Райх была при Есенине забитая, бесцветная и злая… Есенин держал Райх в чёрном теле, был равнодушен к их ребёнку и этим сильнее всего огорчал Райх».
Помаявшись около месяца в Москве, Зинаида Николаевна вернулась в Орёл. Довольный супруг расщедрился на денежный перевод: «Зина! Я послал тебе 2000 рублей. Денег у меня для тебя 10 000 рублей». По замечанию З. Прилепина, «деньги по тем временам не ахти какие: коробка спичек стоила 75 рублей, пара лаптей – 100 рублей, одна свеча – 500 рублей; месячный прожиточный минимум составлял 15 тысяч».
На исходе октября к Орлу подошла армия Деникина, и Райх была вынуждена покинуть город, так как с первых дней революции работала в советских наркоматах. В Орле жила в гостинице, в которой размещалось советское руководство.
В Москве Зинаида Николаевна явилась в Богословский переулок и некоторое время жила с мужем. Дочка отца не признавала. Мариенгоф вспоминал:
– Танечка, как в старых писали книжках, «живая была живулечка, не сходила с живого стулечка» – с няниных колен к Зинаиде Николаевне, от неё к Молабуху, от того ко мне. Только отцовского «живого стулечка» ни в какую она не признавала. И на хитрость пускались, и на лесть, и на подкуп, и на строгость – всё попусту. Есенин не на шутку сердился и не в шутку же считал всё это «кознями Райх». А у Зинаиды Николаевны и без того стояла в горле слеза от обиды на Таньку, не восчувствовавшую отца…
В Богословском Мариенгоф занимал две комнаты, в них жили: сам хозяин, Есенин, Колобов, Райх с дочерью и няня. Поэтов это стесняло, и Сергей Александрович нашёл жене отдельное жильё. Сам остался с друзьями, пообещав супруге навещать (!) её. Последовал скандал. В надежде удержать супруга в семье, Зинаида Николаевна объявила о своей беременности – пятый месяц. Есенин поинтересовался: от кого? Ответ жены не удовлетворил его:
– Ну не знаю, не знаю…
Лгал? Не совсем. В мае, когда Райх жила в квартире Шершеневича, пару раз наведывался к жене, и, скорее всего, нетрезвым. Мог и запамятовать. А потом убедил себя в желаемом. Это он умел.
Любимая!
Меня вы не любили!
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму –
Куда несёт нас рок событий.
Это из знаменитого «Письма к женщине», по сей день выбивающего у читателей слезу. К сожалению, содержание приведённых строк не соответствует действительности. Главное: Райх любила Есенина до конца своей жизни. И: в 1919 году поэт не мучился проблемами социального бытия, именно этот год считал самым счастливым в своей жизни, сознательно выбросив из неё семейные радости: «Пусть жизнь моя за песню продана». Семью он воспринимал как тяжкий крест на шее.
…Зинаида Николаевна устроилась на работу во внешкольный отдел Народного комиссариата просвещения консультантом по искусству. В жизнь супруга не вмешивалась, но раздражала его самим фактом своего существования. Как-то Есенин обратился за помощью к Мариенгофу.
– Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?
– Чего болтаешь!
– А вот чего… не могу я с Зинаидой жить… Вот тебе слово, не могу… Говорил ей – понимать не хочет… Не уйдёт, и всё… ни за что не уйдёт… Вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу…» Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина.
– Что ты, Серёжа… Как можно!
– Друг ты мне или не друг?.. Вот… А из петли меня вынуть не хочешь… Петля мне её любовь… Толюк, милый, я похожу… пойду по бульварам к Москве-реке… а ты скажи – она непременно спросит, – что я у женщины… С весны, мол, путаюсь и влюблён накрепко… а таить этого не велел…
Райх была женщиной волевой и… беременной. Надеялась, что супруг одумается. Но у Есенина осенью 1919 года действительно начался роман с молоденькой поэтессой Наденькой Вольпин, да и Мариенгоф помог. По рассказу Зинаиды Николаевны дочери: «Мариенгоф с помощью какой-то выдумки спровоцировал ужасающую сцену ревности. До родов оставался месяц с днями, мать прожила их у кого-то из знакомых. Вернуться к родителям она не могла, военные действия в районе Орла продолжались».
3 февраля Райх родила сына. Рожала она в Доме матери и ребёнка. По телефону позвонила мужу и спросила, какое имя он хочет дать ребёнку. Сергей Александрович задумался – ему не хотелось давать сыну литературное имя. В конце концов изрёк: «Константин». И только после крещения спохватился:
– Чёрт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.
Посмотреть на сына Есенин не удосужился, и Райх ещё долго оставалась в Доме матери и ребёнка. К мужу она не вернулась, подавленная его полным безразличием к себе и их детям.
И всё это Райх простила мужу. Выходила и вырастила детей, воспитала их в уважении к памяти отца, у которого что-то шевельнулось в душе к концу жизни. Укор за разрушенную семью и брошенных детей Есенин вложил в уста своей матери:
Стара я стала
И совсем плоха,
Но если б дома
Был ты изначала,
То у меня
Была б теперь сноха
И на ноге
Внучонка я качала.
Но ты детей
По свету растерял,
Свою жену
Легко отдал другому,
И без семьи, без дружбы,
Без причал
Ты с головой
Ушёл в кабацкий омут.
«Письмо от матери»
Сердцу не прикажешь. В декабре лучшего года своей жизни Есенин окончательно расстался с Райх. После нескольких скандалов разошлись мирно. Последний разговор с Зинаидой Сергей Александрович запечатлел в стихах.
Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше, вниз.
«Письмо к женщине»
Бросив жену на восьмом месяце беременности, Есенин не скучал. В том же декабре навестил Лидию Кашину, бывшую помещицу Константинова. Не забывал и Эйгес. Начал встречаться с Надей Вольпин. Последней сообщил, что его бросила жена, и добавил:
– Она увела с собой ребёнка.
То есть он обижен и тоскует по женской ласке. Но Наденька падать в объятия поэта, освободившегося от семейных уз, не спешила.
1920 год Сергей Александрович встречал в кругу имажинистов. Под аккомпанемент гитары пел частушки о поэтах: про Маяковского, который обокрал Уитмена, про Брюсова, похожего на крысину, про Клюева, автора стихов «в лаптях», про себя любимого:
Ветер дует, ветер веет,
Под подолы шляется…
У Есенина Сергея
Золотые яйца…
В этом скабрезном четверостишии З. Прилепин усмотрел нечто таинственное, подлежащее осмыслению: «В ней[23] есть своя глубина».
После звонка Райх о рождении сына контактов с супругом у неё не было почти полгода. Случайно встретились 13 июля на вокзале Ростова-на-Дону. Зинаида ехала из Кисловодска в Москву. Из окна вагона увидела Мариенгофа и окликнула его. Когда он подошёл, попросила его:
– Скажите Серёже, что я еду с Костей. Он его не видел. Пусть зайдёт в вагон, глянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.
Есенин заупрямился:
– Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
Анатолий Борисович стал его уговаривать:
– Пойди, скоро второй звонок. Сын ведь.
Пошёл. Зинаида Николаевна развязала ленточки кружевного конвертика. Ребёнок перебирал крохотными ножками.
– Фу! Чёрный! – вырвалось у отца. – Есенины чёрными не бывают.
– Серёжа!
Райх отвернулась к окну, плечи её вздрогнули.
– Ну, Анатолий, поднимайся. – И Есенин лёгкой танцующей походкой пошёл из вагона.
Но через пару дней всё же написал издателю А. Сахарову: «Встретишь Зинаиду – дай ей денег. Тысяч тридцать. Она нуждается».
19 февраля 1921 года Есенин подал заявление в отдел бракорасторжения на развод с Райх: «Прошу не отказать в вашем распоряжении. Наших детей – Татьяну трёх лет и Константина одного года – оставить для воспитания у моей бывшей жены, беря на себя материальное обеспечение их».
Сразу отметим, помогал Сергей Александрович плохо: деньги на детей Райх приходилось из него буквально выбивать. Хорошо, Зинаиде Николаевне удалось устроиться на работу. Помогли давние связи отца: попала в секретариат Н.К. Крупской, ведавшей Народным комиссариатом просвещения. Собранная, умная, деятельная, Райх вскоре стала заведующей отделом. В её распоряжении был транспорт того времени – «пара гнедых» и кучер, что вызывало откровенную зависть Мариенгофа, отпускавшего по этому поводу злые шутки.
Не довольствуясь работой, Зинаида Николаевна поступила учиться в Государственные высшие режиссёрские мастерские, которые вёл В.Э. Мейерхольд. Довольно скоро Всеволод Эмильевич обратил внимание на красивую молодую женщину. И вскоре, писал драматург И. Глазков, в запутанных кривых переулках между Тверской и Б. Никитской можно было встретить тесно прижимавшихся друг к другу и накрытых одной шинелью мужчину и женщину.
Хотя и кривы, и темны были тогда московские переулки, но тайну великого режиссёра и его ученицы сохранить не смогли. Есенин буквально взбеленился. Но что он мог сделать? Сам написал заявление на развод. Сам захотел свободы, хотя имел её пудами. Недовольство собой и Зиной выразил в довольно вульгарных частушках:
Вс. Мейерхольд с Костей Есениным и матерью З. Райх
Ох, и песней хлестану,
Аж засвищет задница,
Коль возьмёшь мою жену,
Буду низко кланяться.
* * *
Уж коль в суку ты влюблён,
В загс да и в кроваточку.
Мой за то тебе поклон
Будет низкий – в пяточку.
«Сука!» – это о матери своих детей, которых она сберегла в годы разрухи, эпидемий и голода. Которая сама была на краю гибели и попала в неврологическую клинику… Многое могла бы сказать Райх Сергею Александровичу, но всё прощала и держала в себе – любила. Да и он ярился по той же причине.
От неприятностей с женой Есенина отвлекла встреча 3 октября 1921 года с великой американской танцовщицей Айседорой Дункан. 5 октября он получил развод, а Райх – возможность начать жизнь сначала. Бывший супруг, по возможности, мешал ей. По ночам пьяный приходил «навещать» детей. Колотил в дверь Мейерхольда до тех пор, пока ему не показывали их крепко спящими в своих кроватях. В нагрудном кармане пиджака носил фотографию Тани и Кости. Любил показывать её кому ни попадя (вплоть до любовниц). О своём отцовстве не преминул сообщить берлинским репортёрам после возвращения из Америки:
– Я еду в Россию повидать двух моих детей от прежней жены… Я не видел их с тех пор, как Айседора увезла меня из моей России. Меня обуревают отцовские чувства. Я еду в Москву обнять своих отпрысков. Я всё же отец.
Вот именно: «всё же». По случаю.
Таня и Костя не знали отца: приходил он редко, подарков не приносил (считал, что дети должны любить его, а не подарки), с ними не занимался, а только давал наказы в отношении их воспитания. Напоминания бывшей супруги о его долге перед детьми выводили Есенина из равновесия:
– Требует, тянет, как из бездонной бочки. Можно подумать, впроголодь живёт. Это за спиной у Мейерхольда!
Словом, редкие визиты Сергея Александровича в новую семью Райх радости никому не приносили. Дочь поэта говорила о них:
– С приходом Есенина у взрослых менялись лица. Кому-то становилось не по себе, кто-то умирал от любопытства.
З. Райх в роли Софьи («Горе от ума», спектакль театра Вс. Мейерхольда)
Но Зинаида Николаевна, довольная и счастливая во втором браке, по-прежнему любила первого мужа. Его гибель стала для неё сильнейшим потрясением. На похоронах она рыдала и кричала: «Прощай, моя песня, сказка моей жизни!» Что с ней творилось после, не поддаётся описанию. Константин, сын Есенина и Райх, писал позднее о душевном состоянии матери в эти дни: «Она лежала в спальне, почти утратив способность реального восприятия. Мейерхольд размеренным шагом ходил между спальней и ванной, носил воду в кувшинах, мокрые полотенца. Мать раза два выбегала к нам, порывисто обнимала и говорила, что мы теперь сироты».
Соединив свою судьбу с Мейерхольдом, Райх вступила в мир искусства, в котором нашлось место и для неё. Это было счастье, но… отринуть память о первом муже она так и не смогла. Будучи во Франции (1926), писала Бениславской, что в Париже ей напоминает о Есенине «каждый аршин асфальта».
Другая жизнь. Во втором замужестве всё было по-другому. Начнём с отношения отчима к детям – её и Есенина. «Какую только рабсилу не нанимали. Какие только учителя и репетиторы не ходили к нам с Костей с самого нежного возраста».
По воспоминаниям Татьяны Сергеевны, приходили две массажистки, парикмахер и репетиторы по самым разным школьным дисциплинам. Зимой 1935/36 годов актёр К. Карельских с женой давали детям уроки современных танцев. На эти уроки приходили одноклассницы Тани. Бывали и жившие поблизости жёны поэтов Н.А. Асеева и С.И. Кирсанова[24].
Всеволод Эмильевич был на двадцать лет старше Райх, но в их взаимоотношениях не было ущербности. Дочь Зинаиды Николаевны говорила по этому поводу:
– Вы думаете ей всегда было легко соответствовать Мейерхольду своим внешним видом?
