Павел Николаев
Есенин, его жёны и одалиски
Этот крепкий дёготь бунтующей, нежданно вскипающей грубости, быть может, брызнул и в личную его жизнь и резко отразился на некоторых её моментах. И причина, и оправдание этой двойственности опять-таки в том, что он и тогда – такой юный и здоровый – был до мучительности, с головы до ног поэт, а «дар поэта – ласкать и карябать».
Дружеские отношения с творческой элитой Сергей Александрович стремился закрепить родственными связями. Андрея Белого пригласил в крёстные отцы дочери, родившейся 11 июня. По объективным причинам не получилось. Крёстным Тани стал В.С. Чернявский. Белый крестил второго ребёнка Есенина от Зинаиды Райх – Константина (Котика).
С большим уважением и любовью относился Сергей Александрович к Р.В. Иванову-Разумнику.
– Иду к Разумнику, – часто слышали от него друзья.
Отношение Есенина к Разумнику Васильевичу наглядно иллюстрирует его признание А.В. Ширяеву, одному из близких ему людей: «Есть, брат, один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим. Это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твёрдая, мыслью он прожжён, и вот у него-то я сам, Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя. На остальных же просто смотреть не хочется».
«Остальные» – это петербургские литераторы-интеллигенты, чуждые поэту из крестьян. Тому же Ширяевцу Есенин писал о них:
«Какой-нибудь эго-Мережковский приподымал бы свою многозначительную перстницу и говорил: гениальный вы человек, Сергей Александрович. Или: Александр Васильевич, стихи ваши изумительны, а образы, какая образность, а потом бы тут же съехал на университет, посоветовал бы попасть туда и, довольный тем, что всё-таки в жизни у него несколько градусов больше при университетской закваске, приподнялся бы вежливо встречу жене и добавил:
– Смотри, милочка, это поэт из низов.
А она бы расширила глазки и, сузив губки, пропела:
– Ах, это вы самый, удивительно, я так много слышала, садитесь.
И почла бы удивляться, почла бы расспрашивать, а я бы ей, может быть, начал отвечать и говорить, что корову доят двумя пальцами, когда курица несёт яйцо, ей очень трудно…
Да, брат, сближение наше с ними невозможно. Ведь даже самый лучший из них – Белинский, говоря о Кольцове, писал “мы”, “самоучка”, “низший слой” и др., а эти ещё дурнее. С ними нужно не сближаться, а обтёсывать, как какую-нибудь плоскую доску, и выводить на ней узоры, какие тебе хочется. Таков и Блок, таков Городецкий, и все и весь их легион».
Для таких коллег по искусству Есенин выдумывал себя и «подкладывал» всем созданный образ за подлинник.
Поэт легко сходился с людьми, но в большинстве из них быстро разочаровывался. С Ивановым-Разумником был близок до своего трагического конца. В.И. Эрлих оставил потомкам небольшой этюд о последней встрече друзей в Детском Селе:
«Поезд ещё не остановился, но мы соскакиваем на ходу и, с невероятным шумом, перебегаем платформу. Все мы вооружены китайскими трещотками и стараемся шуметь как можно больше. Но, выйдя на улицу, Есенин сразу принимает степенный вид и командует:
– Вот что! Сначала к Разумнику Васильичу! Повзводно! Раз! Два! Да! Чуть не забыл! К нему – со всем уважением, на которое мы способны! Марш!
Через четверть часа мы у Иванова-Разумника. Ласковый хозяин, умно посматривая на нас сквозь пенсне, слушает стихи и сосёт носогрейку.
– Так-с… Так-с… (вдох). Пушкинизм у вас (выдох), друзья мои, самый явный! Ну что ж! (вдох). Это не плохо! (выдох). Совсем не плохо!
Перед уходом Есенин просит его сказать вступительное слово на вечере в Доме учёных.
Хозяин жмёт руку и ласково посапывает:
– Скажу, скажу! Но только для вас, Сергей Александрович! Только для вас!»
Кстати, о А.А. Блоке. При первой встрече с Александром Александровичем с Есенина, по его признанию, от волнения капал пот. Прошло три года, и мэтр русской поэзии стал для него доской, на которой выводить свои узоры призван он – Есенин. Несколько позже Сергей Александрович писал, что Блок, «конечно, не гениальная фигура» и не любит он его как мастера «в нашем языке», ибо он только «по недоразумению русский».
То есть творчески Блок стал Есенину чужд. Но это теоретически. На практике Сергей Александрович продолжал его уважать, да и лирика Блока ему отнюдь не разонравилась.
20 февраля Александр Александрович выступал в Технологическом институте. Он читал «Незнакомку», «На железной дороге», «Прошли года», «Соловьиный сад» и «В ресторане».
«Во время чтения, – вспоминал современник, – Блок стоял, слегка прислонившись к колонне, с высоко поднятой головой, в военном френче. Читал он спокойным голосом, выразительно, но без всяких выкриков отдельных слов. Он был бледен и, по-видимому, утомлён[16]. Сидевший рядом со мной в одном из первых рядов Есенин любовно поглядывал на Блока, иногда пытливо посматривал и на меня, желая узнать моё впечатление. Один раз он не выдержал и шепнул мне на ухо:
– Хорош Блок!
По окончании вечера Блока окружила большая толпа его почитателей, которая постепенно рассеивалась. Есенин и П.А. Кузько, его хороший знакомый, решили для безопасности проводить Блока и его супругу до дома. Пётр Авдеевич говорил позднее:
– По каким улицам мы шли, я сейчас не помню, я ещё тогда мало знал Петроград. Одно время шли по какой-то набережной, прошли по железному мостику.
Когда постепенно разговорились, Есенин сказал Блоку, что я член коллегии Комиссариата продовольствия и литературный критик, написавший о нём статью в далёком Екатеринодаре, “где живёт брат Городецкого”, – пояснил Сергей Александрович. Поговорив немного о заградительных отрядах Наркомпрода и о продовольственном положении Петрограда, мы коснулись и вопроса об отношении интеллигенции к революции. Блок оживился. Это было время, когда он написал свою знаменитую поэму “Двенадцать”. Все его мысли в это время были сосредоточены на вопросе об отношении интеллигенции к революции. Вопрос этот был тогда очень злободневным, тревожащим всех».
С Кузько Сергей Александрович познакомился через жену.
С января 1918 года З.Н. Райх работала машинисткой в Народном комиссариате продовольствия. Как-то она подошла к Петру Авдеевичу и спросила:
– Товарищ Кузько, не писали ли вы когда-нибудь в газете о поэте Сергее Есенине?
Пётр Авдеевич ответил, что писал, работая в екатеринодарской газете «Кубанская мысль». Радостно улыбаясь, Зинаида Николаевна протянула Кузько руку и сказала, что она жена Есенина. Вечером Пётр Авдеевич был у поэта.
«Сергей Александрович, – вспоминал он, – встретил меня очень приветливо. Был он совсем молодым человеком, почти юношей. Блондинистые волосы лежали на голове небрежными кудряшками, слегка ниспадая на лоб. Он был строен и худощав.
Беседуя, мы вспомнили с ним о моей статье в “Кубанской мысли” и о его стихотворении “Плясунья”. Вспомнили и о Сергее Городецком.
Беседа наша затянулась допоздна. Разговор шёл главным образом о поэзии и известных поэтах того времени. Деталей разговора я, конечно, не помню. Когда я собрался уходить, Сергей Александрович встал из-за стола, взял с книжной полки книжечку и, сделав на ней надпись, протянул её мне.
– Это вам в подарок.
Книжечка была “Исус-младенец”. Обложка её разрисована красками. Отвернув обложку, я увидел надпись: “Петру Авдеевичу за тёплые и приветливые слова первых моих шагов. Сергей Есенин. 1918”».
В свой следующий визит Кузько принёс номер газеты «Кубанская мысль» от 29 ноября 1915 года со своей статьёй «О поэтах из народа. Сергей Есенин». В ней он писал: «Мы имеем ещё очень мало стихов Есенина, и они разбросаны по периодическим изданиям, но то, что есть, уже даёт возможность говорить о значительности и силе поэтического таланта этого юноши, поэта-крестьянина, с золотистыми кудрями и светлой искренней улыбкой. И если в поэзии Клюева в первый период его развития горел огонь религиозного сознания, то в поэзии Есенина уже чувствуется загорающееся пламя любви к родине».
Мысль автора статьи подтверждалась стихотворением Есенина «Плясунья»: …Для этого переломного времени (рубеж 1917–1918 годов) характерно стремление Есенина сблизиться, войти в контакт с людьми, близкими к власти, узнать от них что-то о новых вершителях судеб народов. П.А. Кузько рассказывал о них Сергею Александровичу, и тот с жадностью ловил каждое его слово.
С. Есенин и З. Райх, июль 1917 г.
Ты играй, гармонь, под трензель,
Отсыпай, плясунья, дробь!
На платке краснеет вензель,
Знай прищёлкивай, не робь!
Парень бравый, синеглазый
Загляделся не на смех.
Веселы твои проказы,
Зарукавник – словно снег.
Улыбаются старушки,
Приседают старики.
Смотрят с завистью подружки
На шелковы косники.
Веселись, пляши угарней,
Развевай кайму фаты.
Завтра вечером от парней
Придут свахи и сваты.
– По характеру своей работы в Комиссариате продовольствия, – говорил Пётр Авдеевич, – я уже побывал раза два или три в Смольном – в Совнаркоме, где мне посчастливилось вблизи видеть и слышать Ленина. Я не мог не поделиться с Сергеем Александровичем своей радостью. Он с большим интересом стал расспрашивать меня: как выглядит Ленин, как говорит, как держится с людьми? Я ему рассказал о Ленине всё, что сам мог тогда подметить во время напряжённых деловых заседаний.
Как увидит читатель дальше, эти рассказы не пропали втуне.
Своё трёхлетнее пребывание в Петрограде Есенин завершил публикацией в газете «Вечерняя звезда» стихотворения весьма близкого по стилю и содержанию его маленьким поэмам:
Тучи с ожерёба
Ржут, как сто кобыл,
Плещет надо мною
Пламя красных крыл.
Небо словно вымя,
Звезды как сосцы.
Пухнет Божье имя
В животе овцы.
Верю: завтра рано,
Чуть забрезжит свет,
Новый под туманом
Вспыхнет Назарет.
Новое восславят
Рождество поля,
И, как пёс, пролает
За горой заря.
Только знаю: будет
Страшный вопль и крик,
Отрекутся люди
Славить новый лик.
Скрежетом булата
Вздыбят пасть земли…
И со щёк заката
Спрыгнут скулы-дни.
В возрождённой столице. 12 марта[17] 1918 года Председатель Совета народных комиссаров В.И. Ленин въехал в Кремль. Москва вновь получила статус столицы. Случилось это в первую годовщину Февральской революции, которая произошла 27 февраля (по старому стилю). Вождь большевиков любил символику.
Год демократии и свобод, захлестнувших Россию! «Русские ведомости» отмечали его «достижения»: потеряны Украина, Польша, Прибалтийский край, Финляндия и часть закавказских территорий с 50 миллионами народонаселения. В «Новом слове» П.А. Ашевский иронически отвечал на вопрос, что от чего осталось: «от царя – распутинские анекдоты», «от великой России – приятные воспоминания», «от Учредительного собрания – рожки да ножки», «от русской армии – Крыленко», «от русского флота – “нелюдимо наше море”», «от солдат – мешочники», «от офицеров – намогильные кресты и другие знаки отличий», «от гражданина – панихиды», «от семи повешенных – семь расстрелянных». Во что превратилась жизнь? «В каторгу. Каторга – в господствующее сословие. Война – в мир. Мир – в войну. Законы – в декреты. Суды – в самосуды…»
Большую часть этого года (март – октябрь) властвовало Временное правительство, которое полностью дискредитировало себя. Не внушали доверие и большевики, нахрапом перехватившие власть 7 ноября 1917 года. Максим Горький, снискавший звание буревестника революции, писал в своей газете «Новая жизнь»: «С сегодняшнего дня[18] даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления ещё на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых».
Трудно было сказать что-то положительное о государстве, которое погружалось в хаос распада и дикости. И.А. Бунин на третий день после переезда советского правительства в Москву писал:
«Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то “Музыкальная табакерка” – сидят спекулянты, шулеры, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алёша Тол стой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал “Гаврилиаду”, произнося всё, что заменено многоточиями, полностью.
Читал о стоящих на дне моря трупах, – убитые, утопленные офицеры. А тут “Музыкальная табакерка”».
Вот в этот раздрай и неразбериху в общественной жизни возвратился в Москву С.А. Есенин и без тени смущения заявил:
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Весной 1918 года в это мало кто верил. О. Леонидов писал в журнале «Свободный час» (1919; № 8): «Г-жа Есенина, хотя и терпеливая, но вряд ли дождётся того момента, когда её сын прославится». Тогда же журнал «Гудки» утверждал: «Нет, знаменитым поэтом Есенин не стал».
…З. Райх работала в Народном комиссариате продовольствия. В Москву приехала с правительством, Сергей Александрович – несколько позже. В это время он сблизился с рядом представителей новой власти. В автобиографии «О себе» (1925) Есенин писал: «В начале 1918 года я твёрдо почувствовал, что связь со старым миром порвана…»
Супруги жили в какой-то гостинице на Тверской. Зинаида Гейман, дочь видного большевика и подруга Райх, вспоминала:
«У них было неуютно, мрачно, по-богемному. У нас роскошно, номер в две комнаты и ванна, свой телефон, бархатная скатерть на круглом столе, который покрывался белоснежной полотняной тонкой скатертью, когда официант приносил блестящий металлический чайный сервиз. Словом, было уютно, и к нам вечерами часто приходил Есенин с Зинаидой.
Она беременна Татьяной. В чёрном платье с высоким воротом. Он в сереньком костюме с галстуком-бантиком, приносил балалайку, пел и читал стихи. Тогда жилось впроголодь, но мы получали паёк – чёрный хлеб и сахар у нас были вдоволь, и мы их угощали».
При переводе правительства в Москву членов Совнаркома и их семьи поселили на Тверской. В гостинице «Красный флот» (бывшая «Лоскутная»), которая находилась на Манежной площади, жил один из сотрудников Цюрупы П.А. Кузько. Есенин познакомился с ним в Петрограде и продолжал встречаться в Москве. Пётр Авдеевич вспоминал:
«Когда Есенин заходил ко мне в “Лоскутную”, он говорил:
– Пётр Авдеевич, а я написал новое стихотворение. Прочитать?
Я, конечно, выражал желание прослушать новое стихотворение и, усевшись за стол, клал перед собой чистый лист бумаги и карандаш. Обычно записанные мною стихотворения я передавал на машинку у себя в канцелярии Зинаиде Николаевне.
Когда Есенин прочитал у меня в “Лоскутной” “Инонию”, она произвела на меня очень сильное впечатление.
Нужно сказать, что о поэзии мы в то время разговаривали очень мало, а если и говорили, то только о стихотворениях Есенина. Темой наших разговоров в это время были Октябрьская революция, её значение и, конечно, Ленин.
Одной из постоянных тем нашего разговора была продовольственная политика Наркомпрода, и Есенин часто спорил со мною, защищая мешочничество и ругая заградительные отряды. Есенин не всегда понимал жёсткую продовольственную политику большевиков, его очень тревожило положение страны – голод, разруха».
Кузько был не только чиновником, но и литератором, поэтому охотно помогал Сергею Александровичу: в канцелярии Цюрупы были отпечатаны поэмы «Пантократор» и «Сельский часослов». Поэму «Инония» Пётр Авдеевич записал собственноручно. Поэма была напечатана в мае и доставила автору немало хлопот. «За мной утвердилась кличка хулигана», – говорил по этому поводу Есенин. Это ещё мягко сказано. Читайте:
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта.
‹…›
Даже Богу я выщиплю бороду…
‹…›
Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
‹…›
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы…
И это писалось в стране, где подавляющая часть населения была верующей, для них эти «перлы» были не хулиганством, а святотатством. А вот для новых властителей – то, что надо. Спасали поэму её заключительные строфы, как бы примирявшие верующих и атеистов:
Кто-то с новой верой,
Без креста и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.
Радуйся, Сионе[19],
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера – в силе.
Наша правда – в нас!
«Инония» – поэма о иной стране, о стране крестьянского рая. Она вошла в цикл на тему «Россия и революция». А. Марченко, исследовательница творчества Есенина, так оценивала этот цикл: «Ни одно из созданных в те годы поэтических произведений, включая “Двенадцать” Блока, не может соперничать с этой уникальной вещью по части органического сродства с мужицкой стихией, разбуженной эпохой войн и революций».
…Как-то Есенин попал в большую компанию московских писателей. В.Ф. Ходасевич писал позднее об этом следующее:
«Помню такую историю. Весной 1918 года один известный беллетрист, душа широкая, но не мудрая, вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную:
– Сами приходите и вообще публику приводите.
Собралось человек сорок, если не больше. Пришёл и Есенин. Привёл бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо – и не глупое. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть – и простодушно предложил поэтессе:
– А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою».
Под пером И.А. Бунина этот рассказ получил такую интерпретацию: «У Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал девице посмотреть расстрелы в Чека – я, мол, для вас легко могу устроить это».
Эти и подобные байки, порождённые в среде русских эмигрантов, Есенин услышал во время своего заграничного путешествия в 1922–1923 годах и ответил на них в стихотворении «Я обманывать себя не стану…»:
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам…
Но мы несколько забежали вперёд, а здесь нужно отметить, чем важно было посещение Есениным известного писателя именно в 1918 году. Он не затерялся среди сорока других московских литераторов, его и заметили, и выделили среди этих сорока.
В гостинице на Тверской Есенин и Райх пребывали недолго: приближался срок родов Зинаиды Николаевны, и она уехала в Орёл, к отцу и матери, а Сергей Александрович перебрался к отцу (Б. Строченовский переулок, 24).
11 июня Райх родила девочку, назвали её Таней. Сергей Александрович, получив извещение о том, что стал отцом второго ребёнка, поспешил в… Нет, не в Орёл, а в Константиново, ибо там, по выражению сестры поэта Кати, «творилось бог знает что». Да и Л. Кашину хотелось повидать.
Прибыл вовремя: спас её имение от разграбления, но от конфискации не уберёг. В Москву возвращались вместе и расставаться не торопились. Андрею Белому Есенин сообщал, что лежит «совсем расслабленный» в постели, и указывал свой адрес: «Скатерный переулок, дом 20, Лидии Ивановне Кашиной для С. Е.».
На Воздвиженке. В столицу Есенин вернулся 22 сентября. Приют нашёл в доме Пролеткульта на Воздвиженке, откуда по старой памяти захаживал в «Лоскутную». Пётр Авдеевич был рад этим визитам.
«Как-то во время одной из наших бесед, – вспоминал Кузько, – я рассказал Есенину о том, какую огромную организаторскую работу по снабжению населения продуктами первой необходимости выполняет А.Д. Цюрупа и его коллегия и как скромно живут нарком и его помощники. Народный комиссар продовольствия А.Д. Цюрупа обедал вместе со своими сослуживцами в наркомпродовской столовой (бывший ресторан Мартьяныча в том же здании в Торговых рядах), причём частенько без хлеба.
Есенин попросил познакомить его с Цюрупой. Будучи секретарём коллегии, я легко устроил эту встречу.
Цюрупа был внимателен и приветлив с Есениным. Во время короткого разговора Цюрупа сказал, что он рад познакомиться с поэтом, что он о нём слышал и читал некоторые его стихотворения, которые ему понравились. При прощании Александр Дмитриевич просил передать привет Зинаиде Николаевне, которая в это время уже не работала в комиссариате. Сергей Александрович был очень доволен этим свиданием.
По характеру своей работы мне приходилось бывать в кабинете у Председателя ВЦИК Я.М. Свердлова, который иногда беседовал со мной о положении продовольственного дела на местах и о крестьянстве. Однажды мы заговорили и о Есенине. Я рассказал Якову Михайловичу о своём знакомстве с поэтом. Оказалось, что Свердлов знал о Есенине и ценил его талант, хотя ему не нравилось есенинское преклонение перед патриархальной Русью».
Да, в первый год существования советской власти Есенин был настроен весьма сочувственно по отношению к ней и её представителям. Поэт Пётр Орешин писал об этом периоде его жизни: «Для Есенина эта весна и этот год были исключительно счастливыми временами. О нём говорили на всех перекрёстках литературы того времени. Каждое его стихотворение находило отклик. На каждое обрушивались потоки похвал и ругательств. Есенин работал неутомимо, развивался и расцветал своим великолепным талантом и необыкновенной силой».
Сергей Александрович жил в доме № 16 – в причудливом особняке мавританского стиля, частично скопированного с португальского замка Пена в Синтра. До революции владение принадлежало А.А. Морозову. Картину строительства этого «глупого, ненужного дворца какому-то глупому и ненужному человеку» нарисовал Л.Н. Толстой в XII главе романа «Воскресение». С мая 1918 года здание занимали различные организации Пролеткульта. Осенью Есенин работал совместно с М.П. Герасимовым, заведующим литературным отделом московского Пролеткульта. Для жилья Михаилу Прокофьевичу была предоставлена в «мавританском» особняке ванная комната. Это было большое светлое помещение с декадентской росписью на стенах. Вот в нём и творил три-четыре месяца Сергей Александрович.
Первой совместной работой сожителей стала «Кантата», написанная по просьбе скульптора С.Т. Конёнкова. Это произведение создавалось к открытию мемориальной доски на Кремлёвской стене в память о героях революции.
«Кантата» состоит из трёх частей. Первая часть принадлежит М.П. Герасимову, третья – С.А. Клычкову, вторая – С.А. Есенину:
Спите, любимые братья,
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.
Новые в мире зачатья,
Зарево красных зарниц…
Спите, любимые братья,
В свете нетленных гробниц.
Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот…
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским народ.
В октябре и ноябре Есенин принимал участие в работе над сценарием «Зовущие зори». Его соавторами были М.П. Герасимов, С.А. Клычков и Н.А. Павлович. Сценарий был для поэта попыткой сближения с пролетарскими литераторами. Не получилось (в творческом плане).
Когда работа над сценарием была окончена, Есенин перебрался в другое помещение «мавританского» дома. О нём мы находим упоминание в воспоминаниях журналиста Л.И. Повицкого. Как-то, бродя по широким коридорам особняка, он встретился на лестнице с поэтом С.А. Клычковым. Сергея Антоновича Повицкий знал. Тот остановился и, кивнув на рядом с ним стоявшего парня в длинной поддёвке, сказал:
– Мой друг – Сергей Есенин.
Рядом с высоким, с резко выраженными чертами лица Клычковым Есенин, худощавый и небольшого роста, казался подростком. Он улыбнулся и певуче произнёс:
– Сергей Антонович меня здесь приютил. – И указал куда-то вверх.
Особняк А. Морозова
Повицкий заглянул к поэтам: «Они ютились в получердачном помещении, под самой крышей. Большая, с низким потолком комната была вся уставлена сборной мебелью: столами, тумбами, табуретками и мелкой древесной всячиной. Комната служила складочным местом для ненужного хлама».
Через некоторое время Есенин и Клычков побывали у Л.И. Повицкого. Лев Иосифович жил на Петровских Линиях. Поговорив с гостями, он пошёл на кухню. Вскоре вернулся за сливочным маслом. В буфете его не оказалось. Обернувшись к гостям, Повицкий смущённо сказал:
– Извините, масла не найду…
Оба поэта прыснули со смеху.
– А мы не выдержали, съели всё без остатка, – признался Есенин.
– Как съели, ведь в буфете хлеба не было?
– А мы его без хлеба, ничего – вкусно! – подтвердили оба и долго хохотали, любуясь смущённым хозяином.
Москва голодала. Райх писала из Орла 22 ноября А. Белому: «Посылаю вам коврижку хлеба. Если увидите Серёжу скоро – поделитесь с ним».
После рождения дочери Зинаида Николаевна не сидела на шее родителей. Сначала устроилась инспектором Орловского наркомпроса. Затем – заведующей секцией окружного военного комиссариата. Следом – заведующей красноармейским клубом. Словом, могла иногда побаловать супруга хлебушком. Получал оный Сергей Александрович и из родного Константинова.
Мариенгоф. В начале сентября из Пензы в Москву перебрался молодой поэт Анатолий Мариенгоф. Первые недели пребывания в столице жил во «Втором Доме Советов» (гостиница «Метрополь») и был преисполнен необычайной гордости: повезло. Ещё бы, при входе в здание матрос с винтовкой, в вестибюле за столом – красноармеец с браунингом выдаёт пропуск, отбирают его уже два красноармейца. Вечером воздушное существо в белом кружевном фартучке принесло чай. И всё это благодаря двоюродному брату Борису.
Около двенадцати ночи в номер вбежал маленький быстрый человек со светлыми глазами, светлыми волосами и короткой бородкой клинышком. Глаза его весело прыгали и остановились на стопке книг, лежавших на углу стола. На обложке верхней было оттиснуто «Исход» и изображён некто звероподобный, уносящий в призрачную даль распустившуюся розу. Незнакомец раскрыл книгу и прочёл:
Милая,
Нежности ты моей
Побудь сегодня козлом отпущения.
А. Мариенгоф
Трёхстишие принадлежало Мариенгофу и именовалось им поэмой, которая, по его мнению, превосходила своей правдивостью и художественной силой все образы любви, созданные мировой литературой. Негодованию молодого поэта не было предела, когда незваный гость разразился смехом, громким и непристойным, воскликнув к тому же:
– Это замечательно! Я ещё никогда в жизни не читал подобной ерунды.
На это признание Борис ткнул пальцем в сторону брата:
– А вот и автор.
Незнакомец дружески протянул поэту руку. Когда он ушёл, унося с собой первый альманах имажинистов, Анатолий, дрожа от гнева, спросил брата:
– Кто этот идиот?
– Бухарин! – коротко ответил Борис.
К удивлению Мариенгофа, в тот памятный вечер решилась его судьба; он стал литературным секретарём издательства Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов.
Издательство размещалось в здании на углу Тверской и Моховой улиц. Из окна Анатолий наблюдал за первой из них: «По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг, на котором было написано: “Мы требуем массового террора”».
Неожиданно кто-то легонько тронул ответственного работника за плечо:
– Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву?
У стола стоял паренёк в светлой синей поддёвке, под ней – шёлковая рубашка. Волнистые светлые волосы с золотым отливом. Большой завиток падал на лоб и придавал незнакомцу нечто провинциальное. Но голубые глаза, по едкому замечанию Мариенгофа, делали лицо умнее и завитка, и синей поддёвочки, и вышитого, как русское полотенце, ворота шёлковой рубашки.
– Скажите товарищу Еремееву, – продолжал обладатель хороших глаз, – что его спрашивает Есенин.
Молодые поэты быстро сдружились. По заверениям Мариенгофа, Сергей каждый день приходил к нему в издательство. На стол, заваленный рукописями, он клал свёрток (тюречок) с… солёными огурцами. На стол бежали струйки рассола, которые фиолетовыми пятнами расползались по рукописям. Есенин поучал младшего собрата по перу:
– С бухты-барахты не след идти в русскую литературу. Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботинках и с пробором волос к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брюках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри – Белый. Волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А ещё очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят…
Шутом Мариенгоф не хотел быть и решительно возражал.
Сергей смеялся на резоны приятеля и переводил разговор на себя:
– Тут, брат, дело надо вести хитро. Пусть каждый считает: я его в русскую литературу ввёл. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввёл? Ввёл. Клюев ввёл? Ввёл. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним словом, и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев…
Благодарности к своим ранним покровителям Есенин не испытывал. Приятель удивлялся, а Сергей выдавал сокровенное, спрятанное от чужих глаз:
– Таскали меня недели три по салонам – похабные частушки распевать под тальянку. Для виду сперва стишки попросят. Прочту два-три – в кулак прячут позевотину, а вот похабщину хоть всю ночь зажаривай… Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!
Уже зная, что его новый друг склонен всё преувеличивать, Мариенгоф уточнял: так уж и всех? И Есенин вносил коррективы в свои откровения:
– Рюрик Ивнев… к нему я первому из поэтов подошёл. Скосил он на меня, помню, лорнет, и не успел я ещё стишка в двенадцать строчек прочесть, а уже он тоненьким таким голосочком: «Ах, как замечательно! Ах, как гениально!» – и, ухватив меня под руку, поволок от знаменитости к знаменитости, свои «ахи» расточая тоненьким голоском. Сам же я – скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею, как девушка, и в глаза никому не гляжу. Потеха!
Хорошо отзывался Есенин о А. Блоке, отдавал должное Н. Клюеву и другим. Словом, неблагодарным не был, хотя временами его, что называется, заносило. И это дало Мариенгофу повод написать в «Романе без вранья»: «Есенин никого не любил, и все любили Есенина». Выражаясь осторожно, спорное заключение.
Тяжёлые бытовые условия не стали неодолимым препятствием для творческой деятельности поэта. За бурные и тревожные 1917–1918 годы Есенин написал три десятка стихотворений и одиннадцать маленьких поэм: «Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор». Главная мысль, которая связывает эти произведения в одном цикле, была сформулирована автором уже в поэме «Певущий зов»: «Не губить пришли мы в мире, а любить и верить».
