Павел Козлофф
Раздвигая руками дым
– Ну, да, – сказал Сережа, – иногда. За все приходится платить, и за любовь… А Витька, думаете, шлялся просто так? Он тоже получил свой гонорар. Марго, порой, бывала ненасытна…
Сотрудник с боевой спецподготовкой едва успел схватить Андреева, когда тот бросился на Нойкина и явно метил в голову. Сергей отпрянул и смотрел на Александра с негодованием, тревогой, как на опасного безумца. Но обратился он к Таисии Авдеевне, кивнув на Александра:
– Он, будто, только что прозрел. Марго – отнюдь не армия спасения.
Таисии всё сделалось противно.
– Только и дел мне – с вами разговаривать. Я – Ритина подруга, вы мне не друзья. В её дела я никогда не лезла, – всё высказала и почти замолкла. Но, всё же, не стерпела и добавила. – Устроили разборки на её костях – при Маргарите не посмели бы такого.
Все происшедшее смотрелось неприглядно… Но Порываев знал, зачем приехал, а то, как люди могут проявиться, он, при его работе, видывал не раз.
– Так, – начал он командным голосом, – все разговоры быстро прекратить.
И сразу обратился к адвокату:
– Зачем же ей подделки, коль картины подарила?
– Чтоб не болтали, что Альцшулер дедовой коллекцией торгует. Ведь гости же приходят, как-никак. Тут, вроде бы – висело, и висит… Все знают – подлинник, разглядывать не станут. Наследникам предъявим документы.
– Она ещё кому дарила, кроме вас? – вся информация писалась в протокол.
– Был у неё товарищ – Виктор Строев, – ответил Нойкин и переключился. – Вы не подумайте, порядочная женщина, все знают, кто к ней в гости приходил. Всего-то у неё было друзей, и ясно, что случались отношенья. А, вот Сашок, выходит, что не знал, хотя считался самым близким другом.
– Так вы, про все подарки Строеву – что, тоже в курсе?
– Я же сказал вам – все официально. Маргоша три картины подарила мне, и две картины Витьке Строеву. Документы есть у нас и у нотариуса. Хотела подарить Валере, но, думаю, что не успела, я бы знал.
Тут Порываев посмотрел на Александра, и Нойкин сразу же заметил этот взгляд. И произнес торжественно, официально, как душеприказчик:
– А Александр Олегович Андреев, – как полагается, тут выждал паузу интриги – наследует картину Гончаровой, этюдный кубо-футуризм Малевича, и все эскизы к «Обнаженной» Фалька, которые мы все сейчас увидим.
И тут же прокричал, как фокусник: «Откройте сейф!»
В сейфе всё было в сохранности, царил порядок. Эскизы Фалька в толстой папке, различные рисунки, подаренные деду, и пачки писем, перевязанные лентой. На драгоценности существовала опись, но уж Таисии Авдеевне их было ли не знать? Всё соответствовало, всё было записано… Лишь изумрудное колье куда-то подевалось. Но, ведь Маргоша щедрая, могла и подарить.
– Вы знаете, какая будет просьба? – с такой бессмыслицы Сережа Нойкин начал обрисовывать свой план дальнейших действий. Но – перебил себя: – Как-то неловко обращаться к вам – товарищ Порываев.
– Меня зовут Олег Андреич.
– Я приглашу, Олег Андреич, независимых экспертов, чтоб посмотрели на картины Маргариты. А дам вам копии нотариальных документов, заверенные подписи Марго, чтоб не было сомнений, что подарки. Сейчас же начинаю поиски племянника. Когда можно кремировать – скажите. Она известный человек, все захотят проститься. Ещё спрошу – мы извещаем внучку? Она живет в Москве, найти нетрудно.
Олег Андреевич уже решил, что нечего молчать:
– Вчера погиб Валерий Шанцев, уже после того, как обнаружили Альцшулер. В кармане у покойника ключи от Маргаритиной квартиры. А вам она ключи давала?
– Нет.
Сергей смотрел с большим недоуменьем. – У Виктора ведь тоже не было ключей.
Порываев подошел к Андрееву.
– Ей не хотелось, чтоб являлись неожиданно, – задумчиво ответил Александр. – Она была, бесспорно, интровертом. И в дом пускала – я вам перечислил, а больше – никогда и никого. Ключи от собственной квартиры не давала никому. Ну, разве что – Таисии Авдеевне.
– А я бы никогда и не взяла, – сказала неожиданно Лаврова. – Она дала мне дубликат, я и хранила. Припрятала, вдруг если потеряет. А приходила я к ней в гости только по звонку.
– Возможно, – отчеканил Порываев, – её и задушил Валера Шанцев. Но это будет трудно доказать.
– Ну, это уж и нет, – уверенно произнесла Таисия Авдеевна. – Я потому и не любила этого Валерку, что Маргарита собралась за парня замуж. Чего ж ему её душить?
– Вы знаете, – Андреев был воспитан на правдивости, – она мне тоже говорила, что хочет выйти за него, но я советовал подумать.
Лаврова вспомнила подробности, да и свидетеля, который, несомненно, подтвердит намерение Маргариты.
– Как раз, два дня тому назад, здесь был Валерка, заходила я, да и ещё приехал Эдуард Семенович с деньгами за аренду. Она тогда сказала: «Вот, познакомьтесь, Эдуард, я собираюсь замуж. И, может, будем жить в Ильинском… Но арендаторам пока не говорите, это не сейчас». Зачем Валерию душить Марго, когда они ещё не расписались?
С подобным аргументом не поспоришь.
Олег Андреевич спросил и записал, кто этот Эдуард – тот оказался сторожем и комендантом имения в Ильинском, куда Марго не ездила ни разу после гибели детей, сдала в аренду. А Эдуард имел там комнату, присматривал и привозил ей деньги от жильцов.
Пришел к концу расширенный осмотр музейного жилища Маргариты. Олег Андреевич уже сказал спасибо, уехал Нойкин, Таисия Авдеевна ушла немного раньше. Уехала в отдел машина следствия. Только Андреев несколько отстал. Он подошел к своей «Тойоте», обернулся, с большой тоскою поглядел на дом. Его не так уж сильно мучила утрата. Но, как издевка выплыли слова: «Не сотвори себе кумира!»
Нажал сигнализацию, открыл водительскую дверь… Швырнул портфель на заднее сиденье… И, прежде чем усесться и уехать, вновь посмотрел на окна Маргаритиной квартиры. И вдруг решительно встряхнулся: «Нет, что бы ни сказали – ты не б…ь».
Золушка и Алые паруса
Закончилось занятие – с меццо сопрано Кальвадовской разучивали арию Далилы. Был перерыв, но пианистка Вера задержалась в зале – листала ноты к следующему часу. Вера Бугаева прошла к окну, и не напрасно – начинался снегопад. На улице был небольшой мороз, безветренно, тяжелые снежинки опускались равномерно и отвесно. Её показалось удивительным, что провода на близкой стройплощадке – будто нотный стан: их было пять, натянутых почти что параллельно.
«По ним раскинутся снежинки нот, а чуткий композитор прочитает с них мелодию», – так размышляла эта хрупкая и романтическая Вера.
Тут прозвонил мобильный.
– Вера Матвеевна? – заговорила Катина учительница по литературе, – я вас не отрываю?
– Да, что вы, Дарья Львовна, рада слышать. Что случилось?
– Случилось, то есть – да, но, к счастью, нет… Но, Катя… Что там – я, весь класс смеялся…, Она мне чуть урок не сорвала. Я задавала приготовить любимое стихотворенье. И, сразу после Вихревой, которая прочла: «то, что есть красота? И почему её обожествляют люди?», ваша Катя нам такого начитала… Послушайте, я записала:
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,
Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,
Десять раз протекла река пред тобой,
Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.
– Представьте, что за бред! Ну, просто ужас…
Вера робко попыталась вставить:
– Так это же из Хармса…
– Ну, что вы, сразу – хамство, – старалась сгладить Дарья Львовна. – Она – ребенок, вы поговорите.
«А ей уже пятнадцать, – взгрустнулось Вере той зимой, – как быстро утекает время».
* * *
Прошло три года, Катерина стала взрослой. Из скромного, текущего спокойно ручейка, мгновенно жизнь девчушки впала в океан бушующих событий. Из-за того, что её папа, Алексей Альцшулер, наследовал погибшей Маргарите, поскольку был её единственным племянником.
Екатерина не вела дневник. Но, все-таки, она взялась писать свою историю, вернее, зарисовки своей жизни. Она старательно записывала, что происходило, в свободной, ею выбранной манере.
От автора: Здесь, и в дальнейшем, все, написанное Катей, войдет в повествование: свидетельства от очевидца намного достовернее рассказа о событиях, увиденных сквозь дым.
Вот что случилось с девочкой до гибели Марго.
Неполная семья Бугаевых жила в районе у платформы Лось. Двадцать минут от Ярославского вокзала.
Мать-одиночка «поднимала» дочь и беспокоилась, чтоб все было, как надо.
Она работала – профессия, так повезло, пришлась по сердцу и была любимым делом. Да и с дочуркой складывалось все не так уж плохо – Бог выдал девочке самостоятельный характер.
Вере Бугаевой пришлось уйти из дома – родители безжалостно клеймили за «позор», когда их дочка «понесла во чреве». Но мысли ей нашептывали довод: «Зачем они меня учили фортепьяно, и воспитали мало годную для жизни?». Она серьезно рассуждала: «Эх, мне бы в медучилище пойти, и я бы стала процедурною сестрою. И думаю, не вышло бы тогда, что будоражат кровь не крепкие вояки, а чувственный Чайковский и Массне». Она любила музыку настолько, что при волнении звуков чудных арий, узнала, куда бегают мурашки. Они стучались Вере прямо в сердце, и сердце разрывалось им в ответ. От тайн искусства и пришло благословенье на «позор», но… Вера не любила говорить. А дочкой подрастающей гордилась.
Одетая всегда довольно скромно, Катя смотрела равнодушно, что девочки из класса носили модное и яркое тряпьё. Ведь у нее имелось свойство на все это наплевать. Ей было всё равно, что кто-то там нарядней. Она, пожалуй, даже сострадала: вам никогда не спеть, как я могу! У девочки был абсолютный слух и небольшой, но очень чистый голос. Мать, чтобы хорошо аккомпанировать певцам, помногу и упорно занималась дома. Дочь с малых лет впитала оперные страсти, где «чтоб познать красу вселенной, рыцарь, мне не нужен свет», и постоянно пела – “Casta diva”. Но Вера зареклась, чтоб делать музыку профессией ребёнка. И, может быть, она была права. Дочь с легкостью освоила английский, учитель выставлял Бугаеву в пример, и поражался чистой речи «юной леди». Французский, дополнительный язык, давался ей не менее успешно. В других предметах обошлось без двоек.
Катя росла общительной, не замкнутой, но, как-то – и без близких, доверительных подруг. При ней повсюду был Аркадий Чадов, незаменимый рыцарь на контрольных. А свел их, как ни странно, «Мумий Тролль».
Аркадий знал, как оказалось, всё. А Кате полюбила «Наше радио», оттуда и узнала эту группу. Они общались языком из песен.
– «Утекай», – предупреждал Аркадий, – «в подворотне нас ждет маньяк».
– «Он посадит тебя на крючок», – стращала Катя.
Катюше нравились загадочные тексты, где из привычных слов сплетались фразы, не открывающие тайн, а сладко опьяняющие слух. Она всё слушала «Дельфинов» с альбома раннего «Икра».
– «Тонешь, тонешь», – завораживал волшебный голос, – «не потонешь».
– «Ты сломаешься внезапно».
– «Может – выпьешь яду. Слижешь дважды».
– «Знаешь? – Мне уже не важно». – И резюмировал, потише, – «Все не так уж важно».
Слова и звуки навевали настроенье. Они напоминали те стихи, висевшие у мамы на стене, почти вплотную к «Красному квадрату».
А мама объяснила очень ясно: «Квадрат» – работы дяди Казимира. Стихи же написал хороший дядя. Запомни, его звали Даниил». «Квадрат» манил и звал малютку Катю, но мама не давала с ним играть.
– Ты нарисуй. Вот видишь, это – краски. Попробуй, нарисуй его сама. А мы потом посмотрим, что же выйдет.
И девочка пыхтела и старалась. Рисунок выходил один в один.
Ну, а стихи от дяди Даниила, с пеленок вызывали лишь восторг.
– Кто тут смеется? Кто у нас смеется? – и мама снова повторяла строчки – «Дай мне глаза твои! Растворю окно на своей башке!».
Чтобы умерить всплеск эмоций, Вера читала строки, где давалось толкованье:
Пе – чернильница слов твоих.
Трр – желание твое.
Агалон – тощая память твоя.
К пяти годам Катюша твердо знала стих. И применяла, в целях объясненья:
– Я, мама, трр, хочу конфету. А то у меня вся память тощая.
* * *
Детство текло, ну а потом промчалось. Пришла пора готовиться к ЕГЭ. Катюша многое и разное узнала о спутниках своих ребячьих игр. Что из того, что Хармс такой известный, а про Малевича, так – что тут говорить? В душе она считала их своими.
Мать деликатно наставляла дочь, что в жизни будет много испытаний. На выпускной любая девочка мечтает нарядиться. Но в Кате появилось чувство такта: «Да что ты, мамочка, ведь всё не так уж важно». С собой лукавить было тяжелей. Как раз из этих бытовых вопросов всё важное подчас и состояло. Быть замухрышкой на пороге новой жизни? На «выпускной» нельзя пойти в джинсе. Она решила – лучше не ходить.
Внезапно появилась тетя Алла. О ней не говорили никогда. Мама заплакала, и плакала – от радости. А вечером старалась объяснить:
– Вот, Катенька, такая твоя тетя. Она тебе родная по отцу. Живет в Израиле, давно к нам собиралась.
– А сам-то папа, где он там живет? Взглянуть бы на него не помешало.
– Он, как уехал, так уж видно навсегда. И Аллу ты не спрашивай об этом.
– Да и не буду. Так, тебя спросила. А где она?
– Ей надо по делам. Приедет, как уславливались, завтра.
Алле пророчили блестящую карьеру, но петь в России, так случилось, не пришлось… Ей занимается толковый импресарио, на Западе она достаточно известна. Готовит теперь сольные концерты.
– И очень, Катя, очень любит нас.
С утра приехала заморская красавица и источала нежный аромат. Высокая, в отличие от мамы, и сразу возникало слово – статная. Мама не красилась, а Алла, это видно, с косметикой всегда была на ты. Еще бы, ведь она была певица. «Наверно – не слезает с тренажеров. Какая замечательная жизнь! С утра – распеться, подзаняться спортом…, и от поклонников, поди, отбою нет». У Аллы был обильный макияж. Взгляд очень тщательно прописанных очей смотрел с большою теплотой и дружелюбьем. Мама хотела собирать на стол, а Алла тут же предложила ехать.
– Как, Вера?
– Вы бы ехали одни.
– Как скажешь…, Ты, Катюша, ведь поедешь?
– Да, нет проблем. А вы куда хотите?
– Не знаю толком. В магазины. Погулять. Ведь ваш Лось-Анжелес – здесь только спать и можно.
Катя не спорила, хоть так и не считала. Проспектом Мира, по Петровке, через пробки, такси их окунуло прямо в центр.
И всё происходило, будто чудо. Мама велела все подарки принимать, и «выбирай Катюша то, что хочешь. Ведь папа поручил тебя одеть».
Они ходили по бутикам, много разных. Сначала Катерина оробела. А позже начал действовать азарт. Что нравилось – охотно примеряла.
– Ты расскажи мне, если будет Gucci, как будешь выглядеть тогда среди других? – пытала тетя Алла неустанно.
Катя сказала, что предпочитает:
– Я вижу тут прекрасные, совсем простые платья. Я думаю, что будет хорошо.
– Вера сказала, это – выпускной. Мне хочется, чтоб ты была красивой. И так ты, девочка, как чистый бриллиант, поэтому оправу надо выбрать.
Как выбрать среди лучших туалетов? Совсем неплохо – платье от Шанель, и туфли Кристиана Лубутэна.
– Одень и окончательно решим. Чтоб быть уверенными, что не ошибились, – сказала Алла и присела в кресло.
Слегка зардевшись, Катя вышла из кабины. Её перепугало отраженье. Как с разворота в глянцевом журнале.
– Да, это к вечеру, пожалуй, что, как раз, – в прищуре Аллы и в ее скользящем взгляде для Кати была важная оценка. Все очень нравилось, но было непривычно, и страшно не хотелось быть смешной. – И все увидят, как ты хороша. Ву компрене?
– Же ву компран, мадам.
Они свершили множество покупок. О многом и открыто говорили, мешая с русскими английские слова. Общение текло непринужденно… Потом – такси обратно, в этот Лось.
В тот вечер, когда кончились слова, в их доме долго музыка звучала. Наверно, Вера редко так играла. А Катя так не пела никогда. А Алла, вообще, была певица. «Уж вечер», – доносилось из квартиры, и – «Облаков померкнули края».
Какой простор в дуэте Лизы и Полины… И Катя с упоением тянула: «С прохладой сли-и-ит растений аромат». А Алла глубоко, из недр души, вливала меццо партию Полины.
Вера играла, плача от восторга.
Глубокой ночью Алочка простилась. Она остановилась в «Мариотте». А вечером – обратный самолет.
– Я вас люблю, родимые девчонки. Не тратьте деньги, я сама вам позвоню. А это, Катя, тоже для тебя. Посмотрите потом, когда уеду.
Всучила тёмный бархатный футляр.
– Увидишь папу, и его благодари, – не удержалась всё же Катерина.
– Нет, девочка, он у тебя в долгу. Но только знай – все будет хорошо.
* * *
Насчет этой приезжей гостьи Аллы:
– вся эта запись получилась, как представлялось романтичной Вере. Что говорить о впечатленьях Катерины? Она попала под очарованье «заграницы». Иностранка показалась очень доброй и хорошей, да и была такой на самом деле. Слегка смущал её нескладный облик – такое создавалось ощущение. Была достаточно высокой, но адресованное ей понятье «статная», с какого бока не смотреть – ничуть не подходило. Она сутулилась… А горделивая посадка головы ей удавалась только лишь с сидячем положении. Но, если пристально вглядеться, так Алла, попросту сказать, тянула шею. Её, конечно, красил весь обильный макияж, покуда в ней не появлялась неуверенность, а это с ней случалось часто – такой, должно быть, робкий был характер. С руками, так и вправду, она плохо управлялась, они, такое впечатленье, ей мешали… По большей части – поджимала, или складывала их на солнечном сплетении, или держала возле подбородка. А кисти были явно крупноваты.
Но родственницам в голову не приходило Аллу обсуждать, а уж судить – не думали тем более. Она у них явилась доброй феей… Что требовать от феи безупречность, когда она несет добро?
* * *
Через неделю состоялся выпускной. Все с удивлением, а кто-то даже с завистью, смотрели, как Бугаева пришла. И только Вихрева, отчаянная модница, приблизилась и шепотом спросила:
– Кардэн?
– Нет, от Шанель. А шузы – Лубутэн.
– Недурственно. На шее – изумруды?
– Наверное. Подарок. Я не знаю.
В футляре Аллы обнаружилось колье – нить из камней глубокой спелой зелени, прозрачных, словно капельки росы. Оно так дополняло туалет, что, «надевать ли?», не было сомнений.
Под звуки музыки вершилось торжество. Большие дети получили статус взрослых. Им нравилась теперешняя роль. К Екатерине вдруг подъехал «англичанин»:
– It’s so nice to see a real diamond among amazing emeralds.
– Спасибо вам – сказала тихо Катя.
Денис Косулин, что учился в параллельном, возник, и как-то вкрадчиво спросил:
– А ты, Бугаева, такая аттрактивная, не хочешь после вечера ко мне?
– С какого, расскажите мне, испуга? Мне есть с кем развлекаться, да и где.
А на рассвете, на великой Красной площади, за ними, подпевая, шел весь класс. Они – это Аркадий с Катериной. И пели с упоеньем, горячо:
«Уходим, уходим, уходим.
Наступят времена почище».
Как бы прогноз «Василию Блаженному».
* * *
– Прекрасная старинная работа, – за изумруды предложили много денег. Продать колье никто не собирался. «Наденет, когда замуж выходить», – прикинула мечтательная Вера.
Пока действительность заставила вздыхать.
Ведь Катерина сделалась другой. Не внешне, а внутри её души. ЕГЭ сдала, ей дали аттестат. Но в ВУЗ она идти не собиралась.
– Что происходит? Ты готовилась в ИНЯЗ.
– Ты знаешь, что-то вдруг во мне сместилось. И об учебе думать не могу. У Даниила на стене такая строчка: «Только мука – жизнь твоя, и желание твое – жирная снедь». Мой дядя Хармс не жаловал такое положенье. «Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым» – так пишет он о дяде Казимире. И я хочу раздвинуть всякий дым, и свежих струй воспринимать дыханье.
– Ты, думаю, совсем не то раздвинешь, и я тогда вконец сойду с ума. Хармс все на смерть Малевича писал. А ты застряла на пороге жизни и изуверски в гроб меня вгоняешь.
– Не знаю – что, но мне не до учебы. Мне хочется немного отдохнуть, а дальше – в путь, в зовущую дорогу.
– И будешь ты горбатиться, как я. Но у меня хоть музыка звучала.
– Нет, мамочка, горбатиться не стану.
* * *
Дни вывели на середину лета. Жизнь не внесла особых перемен. Но Катя думала, что знает метод действий.
«Я чётко знаю свой ориентир. Отталкиваться надо от противного. Все девочки «кудахтали» о вечере, как только начался последний год. Кто как оденется, искали туалеты… Лишь я тогда решила не ходить. И, что же мы внезапно наблюдали? Явилась Алла с целым гардеробом. И VIP колье – приманка для бандитов. Не рыпаться, а терпеливо ждать, судьба сама, что надо приготовит. Я не хочу «горбатиться» по жизни. Как говорится: “Aut Ceasar, aut nihil”. Скупые иностранные слова».
Катя любила «просто так, гулять», одевшись в скромные наряды от Версаче. Аркадий, бедный – недоумевал.
Она разглядывала разные машины. Не то, что узнавала в этом толк, а четко отдавала предпочтения. Без трепета смотрела на седаны, а если проносился мощный джип, окидывала восхищенным взглядом. “Porsche Cayenne” ей казался лучше всех.
«Не рыпаться» не значит не мечтать. Мечты её ничто не укрощало. Воображенье начинало рисовать, что вдруг приходит юный Марлóн Брандó, и приглашает в спутницы навеки. «Тогда возьму у мамы телефон и позвоню в Израиль тете Алле. Она захочет быть подружкою невесты. Приедет, и на свадьбе будет петь».
В день встречи, нет, верней – в прощальный вечер, Алла припомнила наивный старый шлягер и предложила Кате разучить. Простейший текст, запомнить – один миг, а дальше шли упрямые повторы. Когда увидела, что Катя поняла, дала совет: «Не надо петь, как в фильме. А просто – широко раскрыв глаза. А чудный голос твой и Оксфордский английский дадут незабываемый эффект».
«Ну, мы еще, когда-нибудь споем», – так часто говорила себе Катя.
Она решила съездить в Парк культуры. День начинался с солнечного утра, Москва-река выплескивала свежесть, а Крымский мост заманивал в прогулку. На здании, как раз напротив парка, висел и зазывал людей анонс – ХУДОЖНИКИ «Бубнового валета».
Чуть ниже красовались имена. Один из первых – Казимир Малевич.
«Ну что, попался, дядя Казимир. Пойду и разберусь в твоих секретах».
В то утро Катин вид был очень прост. Полуспортивный пиджачок Dolce Gabbana прекрасно шел к отлично сшитым бриджам и к мокасинам от Manolo Blahnik. Она умела управляться с волосами, и светло рыжая копна на голове смотрелась лучшим детищем стилиста. На чуть блестящей белизне лица запечатлелись россыпью веснушки. Глаза слегка прищурились на мир и созерцали через призму поволоки.
Она, неторопливо медля шаг, шла мимо завлекающих полотен. Сто лет они вершили эпатаж, а в наши дни непросвещенный зритель мог воспринять их как архивный материал.
А видная изысканная девушка была, по сути, маленькая девочка. На выставках, как правило, скучала, но в этот раз совсем особый случай. Сегодня предстояла встреча с другом, который изобрел супрематизм.
И вот, она к Малевичу пришла. Он был представлен ну, куда как широко – крестьянской серией, и кубофутуризмом. Потом, конечно, шел супрематизм, достаточным количеством полотен. И был реалистический портрет.
«Да, дядя Казимир, ну, ты – нелепый» – подругу детства поразил автопортрет. Малевич, видимо, себя судил сурово. И в зеркало свирепо наблюдал. В красной рубашке, белый воротник.
И самый знаменитый – первый «Черный». Воистину – «икона» поколенья. От времени густая чернота пошла рисунками, сродни змеиной коже. Казалось – встретил Катю, как родной. «Красный братишка передал тебе привет», – Катюша пристально смотрела на икону.
– Я так и знал, что нынче встречу вас, – звук голоса адресовался ей, а голос был приятным баритоном. Она взглянула. Господин был и спокоен, и красив.
– Совсем не встретили, а с кем-то перепутали, – доходчиво ответила она. – Мы с вами абсолютно не знакомы.
– Я о знакомстве нашем не сказал. Я говорил, что повстречал мечту.
Будь то на улице, в метро, или в толпе, то девушка не лезла б за ответом. Но здесь, в музейных залах Третьяковки, иная аура определяла всё. И Катя, с удивленьем, молчала.
– Вы знаете, я сразу же подумал, что надо что-нибудь придумать, а потом… И, может быть, совсем вас огорошил. Но не хотел плести какой-то вздор, когда я сам совсем обескуражен.
Ей было ясно – человек нормальный. И не обложка на журнале, а живой. А об обложке на журнале потому, что все в нем отдавало совершенством. «Он, прям, как Чехов. И душа, и мысли», – напомнил о себе багаж ЕГЭ. Случайный спутник оказался очень молод. Быть может, старше Кати лет на пять. Безукоризненно одет: льняной костюм, и супермодная ковбойская рубашка. Пострижен – каждый волос к волоску. Невольно бросила:
– Чем я могу помочь?
– Мне бы хотелось находиться с вами рядом.
– То, что вы рядом, не мешает мне.
Вдруг в памяти возник и зазвучал дуэт слепой принцессы Иоланты с тем рыцарем, (как будто – Водемон.) «Ты говоришь так непонятно» – пела дева. Рыцарь пропел: «Творец! Она слепа!».
И тут же, чтоб не выглядеть слепой, Катя озвучила строку из интернета.
– Малевич верил, что искусство выше, чем достижения науки и труда. Искусство вечно, никогда не устареет.
– Простите, может так и говорил, я лозунги не очень уважаю. Звучит, как будто Ленин о кино. В его полотнах – там мировоззренье.
Тут было время или кончить разговор, или пустить его в другое русло. И господин прочувствовал мгновение.
– Меня зовут Антон Уланов, я дизайнер.
– Екатерина, будущий студент.
– Вам это имя исключительно подходит.
Звучало непонятно, но как факт. Какая разница, когда приятно слушать. «Супрематизм» Малевича своею простотой лелеял неразгаданную тайну. И разве ждал ответа Даниил, когда воскликнул: «Эй, Казимир! Где стол твой?».
Возникло чувство, будто бешеный поток несет Екатерину к водопаду. Вдали гудел обрыв блестящих струй, нимб радуги стоял у горизонта. А этот спутник, Катя поняла, смотрелся как Антонио Бандерас. И будто предлагал свой самолет, чтоб улететь туда, где много счастья.
Антон на улице спросил, что будет дальше. Готовый выслушать любые пожеланья. И было видно, что задача по плечу.
– Мне, видимо, уже пора домой.
– Вы разрешите, я вас провожу. Ведь я сегодня подошел к вам не случайно.
«Лэнд Ровер» и снаружи был хорош, ну а внутри казался совершенством. Прохлада кожи царственного кресла и чудо шелестящего скольжения дарили Кате ощущение покоя, как будто было так, и есть, и дальше будет. И вовсе не казалось Кате странным, что искренне рассказывал Антон.
– Встречал я этот день…, нагаданный цыганкой. Нет, это не была гадалка с улицы… Цыганкой была странная попутчица, когда летели рейсом «Рим-Москва». С тех пор уже прошло четыре года, а я всё помню, все её слова. И, как она наказывала – ждал. Мы шли через грозу и турбулентность, когда все небо ямами изрыто. То камнем вниз, а то ракетой вверх. Она сидела рядом, замерла. Склонила голову, прижала подбородок. Не знаю, что её тогда подвигло, чтоб руку положить поверх моей. И дальше, в протяжении грозы, так за руку со мной и просидела. Что означать могло её пожатье? Наверно, для неё не просто так. А я весь страх перед стихией потерял. Как не со мною это происходит. И вдруг она сказала: «Вот и всё. Сейчас, уже совсем, через минуту». Разжала руку и откинулась на кресле. Вдруг стало удивительно спокойно. А лёту оставалось полчаса.
– То, что цыганка, было очевидно. Так представляют театральный персонаж. Как только прозвучало: «Подлетаем», она сказала важные слова:
– Я по ладони, что была в моей руке, хочу сказать, что будет в твоей жизни.
И вот что мне она тогда сказала:
– Я только тебе главное открою. Жениться ты особо не спеши. Все девушки вокруг – не для тебя. В двадцать пять лет, и точно – в день рожденья, ты встретишь настоящую любовь. И будет девушка твоя, как ты в квадрате. Конечно же, ты можешь мне не верить. Но мой тебе совет – не забывай.
– Сегодня день рожденья моего. Пойдет отсчёт двадцать шестого года.
Антон все рассказал единым духом. Поездка тоже двигалась к концу. «Лэнд Ровер» оказался возле дома, в салоне был особый чудный мир.
И девушка надумала тогда на откровение ответить откровеньем.
– Я вам стихотворение прочту, которое мне в жизни помогает.
Проникновенно, с безупречностью звучанья, певучим голосом, со вздохом начала:
Пе – чернильница слов твоих.
Трр – желание твое.
Агалтон – тощая память твоя.
Ей, Казимир! Где твой стол?
Якобы нет его, и желание твое – Трр.
Ей, Казимир! Где подруга твоя?
И той нет, и чернильница памяти твоей – Пе.
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,
Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,
Десять раз протекла река пред тобой,
Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.
«Вот штука-то», – говоришь ты, и память твоя – Агалтон.
Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.
Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего,
Исчезает память твоя и желание твое – Трр.
В дальнейшем не промолвили ни слова, всё закрутилось, как в немом кино. Антон как бы застыл в оцепенении, вдруг видит – Катя думает идти. Он выскочил с водительского места, чтобы открыть пред девушкою дверь. Как только Катя протянула руку, Антон склонился и её поцеловал. Екатерину выхватил стоп-кадр, как не готовую к такому повороту. Потом она стремительно исчезла. Антон Уланов долго там стоял.
А Веру дома ждал большой сюрприз. День кончился, и сумерки сгущались. Дочь в сумраке стояла у окна.
Как здорово, что возвратилась мама! Катюша к ней неспешно обернулась, и подошла, её за плечи обняла. И Вера услыхала тихий шепот:
– Похоже, мама, я определилась. Наверное, я замуж выхожу.
И вовремя, что поддержала мать. Такие новости нельзя без подготовки.
Вот штука-то, какая, Агалтон!
