Павел Козлофф
Реинкарнация
© П. Козлофф, 2017
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017
* * *
Предисловие
Чёрное кабаре Павла Козлова
Запоминающиеся на всю жизнь события порой ложатся столь плотно, что не догадываешься: судьба подарила ЧУДО.
Таким чудом для меня стал февраль 1978 года в Гаване. Чудом сумел приземлиться в Камагуэе (до Гаваны не хватало горючего) наш «Ту-134». Был день Советской Армии, спутники – ребята из «горкома графиков». Кто помнит, тот поймет: художники из тех, что авангард… Ни страшно, ни скучно не было. И молодость, когда всё в кайф, и ночной Малекон, и 25 по Цельсию к полуночи, что воздух, что вода.
А вот ЧУДЕСА последовали уже со следующего дня. Подряд: балет с великой (пусть и абсолютно слепой) Алисией Алонсо; и блистательный шансон – нам пела сама Неча Гевара; наконец, лучшее в мире (кто возразит?) кабаре «Тропикана».
Потом попаду в кабаре и в Будапеште, и в Париже, и в Канкуне, и в Вене… Но Куба! То было потрясение, сравнимое разве что с нашим, советским, балетом. Да, почти недоступным (билеты недороги, но сколь дефицитны!), но обожаемым даже по телевизионным спектаклям. А уж если везло и случалось попасть в Большой, в Мариинку, в театр Станиславского – то было счастье.
И тогда ты ощущал себя – даже в многолюдье зала – Посвященным Зрителем. Балет возвышал нас. Сопричастность к искусству на несколько дней, как аромат хороших духов, сопровождал тебя, выделяя из необилеченного населения. Это в Союзе.
В «Тропикану» нас втянуло, как в водоворот. Как в воронку горящей лавы.
Экзотические блюда на столиках не отвлекали, природная застенчивость «русо туриста» преодолевалась на раз-два, невероятный энергетический поток пронизывал мышцы зрителей… Казалось, что мы можем петь и танцевать с ними, немыслимо прекрасными «тропиканцами». Удержались на месте не все. Гаванцы приближались к сцене и вовлекались в действо…
Всё проходит. Прошел и тот вечер в «Тропикане». Расколдованные мышцы вернулись в свое незавидное качество, зато несовершенство собственных тел уже не угнетало: мы помнили свое состояние сопричастности к радостной феерии. До самого Восьмого Марта отплясывали работники «профсоюза культуры» в дансингах Революционной Кубы.
Для многих из нашей «команды» те дни имели продолжение на долгую, до последних дней, дружбу. Радость, поверьте, сближает не меньше, чем горе.
И вот книга Павла КОЗЛОВА. «Реинкарнация». Книга человека из «балетных». Писателя. Мемуариста. Поэта, кстати.
Цеховые интересы. Цеховые особенности. Цеховые интриги. Козлов, повторюсь, из балетных.
Не выносить сор из избы? Помилуйте, «когда б вы знали, из какого сора…»! А Козлов еще и сатирик. Да стих в строчечку. Да в ритме танца. И еще он умно и сдержанно (до поры) наблюдателен.
Павел Федорович усвоил пару заветов одарившей его дружбой великой балерины Виолетты Бовт: «Голова должна быть не на плечах, а на шее» (оттого и кругозор его как в калейдоскопе немыслимо изобретателен и цветаст) и «зачем идти в экзотерриум, когда вокруг тебя – зверинец?». Вот и не грешит прекраснодушием поэзопроза Козлова: всё разноцветье сходит к танцу теней. Чёрное на сером? Да нет, чёрное на серебре. Выпляс, как в кабаре. Чёрном кабаре с сотней персонажей. У каждого свой ритм. Но многочисленные фигурки не мешают друг другу, складываясь если не в пазл, то в устойчивую гармонию полубогемной вечеринки.
Фуэте неугомонной шеи Павла Козлова увлекает читателя. А может, полсотни персонажей, запутавшихся в своих связях и страстях, словно в театре трансвеститов, как в том детском калейдоскопе трубочкой, укладываются автором вдоль зеркальных плоскостей не в случайном развале, а согласно режиссерской задумке автора: «жизнь такова, какова она есть, и больше никакова»?
«Прощай, коллектор!» – провозглашает Козлов, а сам проводит читателя по коридорам (или по кругам?) нашего быта (или ада?). Вас это не «грузит»? Значит, вы наш человек. Выносит мозг? Да вы, дружок, привередливый читатель. Истосковались по Европе олл-инклюзив. А мы ТАК жили. И живем.
Так что, читаем. Умнее будем.
Е. Васильева
Три месяца из жизни Салтыкова
Повесть
Зачем озвучивают счастье?
Как в слове музыка играет,
Свет в тень лучи свои вплетает,
А мир велик и очень властен.
Нанизывать людей, как бусы,
И в миг – разрыв, и врассыпную.
Руками, связанными в узел
Обнять не сможешь ни в какую.
Бывало – сиживали долго,
Сквозь ночь рассветы привечая.
Как звуки музыки умолкли!
И сумрак тает, тает, тает…
1
Никитины отцы
Жизнь, шепчет он, остановясь,
Средь зеленеющих могилок.
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Андрей Белый
В кино царил застой, и офис студии жил серо и уныло. Но атмосфера оживилась, когда явился господин с пригодным к делу предложением, поддержанным реальными деньгами. Снять фильм с им облюбованным сюжетом, задействовать в нем лучших из актеров – суть замысла, с которым он пришел. Платить готов был щедро, озабочен был лишь качеством картины, про кассовые сборы речь не шла.
Неудивительно, что отклик был горяч. Перебирали сценаристов, обзванивали видных режиссеров. Когда узнали, что снимать готов Кутасов, то успокоились – он все решает сам. Ведь у него была команда: свой продюсер, оператор, сценарист. И все артисты для него были свои: к нему известные охотно шли сниматься, а молодые находились под рукой – два года, как Кутасов создал курсы, где с избранными он работал сам.
Заказчик и команда вскоре встретились и подпись договора состоялась. Едва получен был аванс, как началось. Срок сдачи не был установлен, финансовый лимит не удручал, переснимали дубль за дублем много раз. Но вдруг однажды прозвучало: «Всем спасибо» и съемочный процесс был завершен. Смонтировали, сделали озвучку, просмотрели, Кутасов убедился – фильм готов.
Никита Салтыков, спонсировавший съемки, решил премьеру показать в Геленджике. Гостей высоких обустроили на вилле, вальяжно прилепившейся к горе. А съемочную группу заселили в пятизвездочный отель и все возрадовались щедрому подарку: неделя сказочного отдыха, одна пресс-конференция, банкет в роскошном зале рядом с морем, гипотетическая премия, и все это за спонсорские деньги.
Стоял октябрь, могла испортиться погода. Но бархатный сезон не подкачал.
Ещё недавно этот щедрый Салтыков был лишь раскрученный дизайнер интерьеров. Он был не беден, если брать в своей среде.
Востребован, и сделал себе имя, но был капризным и разборчивым, не брался за работу, пока не прожит предыдущий гонорар. В нем было этакое барство: здоровый, молодой, он лишь порой активизировался, рвался что-то делать, загорался, а большей частью был ленив, слегка рассеян и мечтал. Такой характер он считал наследьем предков. Супербогатство на него свалилось вдруг, не столь обрадовало, сколько удивило, точней – обескуражило и вскрыло обстоятельства, сломавшие в Никите устоявшийся в нем мир.
Сначала мама Вера объяснила, кто был на самом деле кто на фотографии. Той самой, что была с Никитой с детства. Где Вера до рождения Никиты и с нею рядом двое радостных, сияющих парней. Им было там по девятнадцать, на фотографии в заоблачных горах. Они были спортсмены, альпинисты: совсем девчонка мама Вера, уверенный и рослый Салтыков, и лучший друг Семен Шапиро с насмешливой как будто бы улыбкой. И сам Никита где-то в недрах мамы Веры. Володя Салтыков тогда погиб. Никита вырос без отца, и с детских лет его влекла генеалогия.
Погиб Владимир Салтыков весьма нелепо. Он был в их группе самым крепким, тренированным, везучим. Он шел последним, сразу в спину мамы Веры. Никто не видел, что тогда произошло. Она сумела рассказать – ей стало плохо, Володя бросился на помощь, поддержал. И непонятно, как он рухнул с высоты.
– А мама твоя стала, словно зомби, – рассказывала внуку баба Даша, растившая Никиту с малых лет. – Бывало, как ни спросишь, все молчит.
Бабушка Дарья Николавна была матерью погибшего Володи. Её супруг, ученый – астрофизик, двадцатью годами старше, работать Дарье никогда не позволял. Занятье женщины, считал, наладить дом, хранить очаг и обеспечивать уют. Закончила педвуз – наука в помощь в воспитании ребенка.
Дом Дарья обустроила отменно – родные стены, жизненный комфорт. И муж, и сын ухожены с любовью.
Ученого сразил инфаркт, вдова жила одним Володей. И вырос молодец на славу, да погиб.
Он был из тройки неразлучных, друзья их называли ВэВээС. «В» первое, как сказано, пропало, остались только Вера и Семен. Что девочка родит ребенка сына – откуда было Дарье это знать? Семен ей рассказал – нельзя представить, как с ума сошла тогда.
Метнулась к Вере, та в роддоме, и молчит. Взглянула Дарья на младенца, сразу ёкнуло как будто – кровь родная. Такой малыш – ему нужна её забота. Родители у Веры за границей. Что дергать, пусть работают свой срок. А Вера с мальчиком пусть будут у неё. Никиту в загсе записали Салтыковым.
В таких условиях Никита вышел в свет. Родить ребенка Вера родила, но заниматься с ним особо не горела. И тут включилась Дарья Николавна. Её сподвиг не только опыт и педвузовский диплом.
Недремлющее око бабы Даши било в цель – Никита рос благополучно. А мама Вера появлялась, исчезала и где-то обособленно жила. С ней появлялись то друзья, а то мужья. Что требовалось сыну сверх программы, все это исходило от неё. И педагог по рисованию (Никита с малолетства увлекался), и тренер – пусть мальчишка любит спорт, и англичанин – let him know English better[1], дантист – чтоб голливудская улыбка, и даже гуру – настоящий мудрый йог.
Что значит, что ты родом Салтыков, Никита узнавал от бабы Даши.
– Ты сам, Никита, родом из дворян. Вельможи, люди близкие царю – вот это, вероятно, твои предки.
– Так, бабушка, они же и твои.
– Нет, что ты, я простая Иванова. А Салтыковым по рожденью был твой дед. Гордись и постарайся быть достойным.
Салтык по-тюркски – любящий порядок. Есть варианты – нравственный, хромой. Одно без вариантов – русский барин.
Чем привлекла генеалогия Никиту? Что можно её мерить на себя. Какой конкретно они ветви он не знал, и это ширило доступный мир фантазий. Род Салтыковых сплошь из правильных людей.
Однако и меж ними крылся монстр – кровавая красотка Салтычиха. Блистала в свете, обладала состоянием и набожна была, но за фасадом крылась жуткая изнанка. Лет в двадцать с чем-то овдовела, стала вольною хозяйкой и принялась тогда увечить крепостных. Не меньше сотни их сама поубивала. Прибить поленом, иль ошпарить кипятком – для Салтыковой были детские забавы. Бесчинства делались с годами все страшней. Конец положен был вмешательством царицы. Вдову поставили к позорному столбу с дощечкой «Душегубица» на шее. Потом до смерти просидела в одиночке. Хрестоматийно одиозный персонаж. И звали её Дарьей Николавной.
Никита бабушке однажды и сказал:
– Я удивляюсь – у тебя такое имя. И дед – Глеб Алексеич. Как тогда.
– Все в точности, зеркальность аналогий. Твой дед, безотносительно к любви, был счастлив, что я Даша Иванова.
– Выходит, это был эксперимент?
– Частично. Все с позиции науки. Злодейку звали Дарьей, Глебом звался её муж. Так наш Глеб Алексеич был уверен, что сходство именами ерунда. Как лодку назовешь, так поплывет – какая, говорил он, ахинея. Вот я, к примеру, Дарья Салтыкова, и что, должна кого-то убивать? Каренина Толстого говорит: «Как странно, что вы оба Алексеи!». Что в имени тебе моем, скажи?
Чуть поразмыслив, баба Даша досказала:
– Разборка с Салтыковой – показательный процесс. Острастка, чтобы не было повадно. Такие были, милый, времена. Екатерина шла по трупам на престол. Чтоб утвердиться, ей потребовалась жертва. Тут подвернулась Салтычиха, больше прочих уязвимая из знати. Судили эту барыню, злодейкою в историю вошла. Екатерина же потом – дворянам милости, общение с Вольтером, просвещенная царица. А Запад? Как он нынче измельчал! С кем философствовать? С Ван Даммом? С Департье?
И завершила разговор, пожав плечами. Расплывчато все так в далеком прошлом. Да и новейшая история туман.
Глеб Алексеич, дедушка Никиты, ученый, член-корреспондент, по разнарядке был объектом привилегий. Академический паек прервала смерть. Квартира же в высотке да и загородный дом, отстроенный на выданном гектаре, по предписанию остались за вдовой. И стали гнездами Никитиного детства. Он называл их «Красный Лермонтов» и «Черная дыра».
Московский дом – по совокупности: от станции метро, что находилась сбоку здания, и от великого поэта, рожденного как раз на этом месте. Представьте – «Красные ворота», рядом сквер, и грустный Лермонтов с цитатой на изгибе постамента: «Москва! Люблю тебя, как сын. Как русский – пламенно и нежно».
– Вот так и Лермонтов, он с бабушкою рос, – сказала как-то Дарья Николавна.
– В высотке? – поддержал беседу внук.
– Да что ты. Здесь когда-то был их дом. А жить им нравилось в имении Тарханы.
– Тарханы? Абсолютно непонятно. Другое дело – Черная дыра.
С таким названьем был их загородный дом. Как говорят – с подачи Глеба Алексеича. Когда затеивалась стройка, он был немолод, но ходил холостяком, анахоретом, жившим физикою звезд. Строительством он сам не занимался, приехал, как узнал, что дом готов.
Что впечатлило первым делом – убедительный забор, что капитально опоясывал участок. Ученый оценил:
– Непроницаемый, как горизонт событий.
Весь в мыслях о работе, астрофизик и все в доме разбирал ему привычным языком. Твердил про силу гравитации, про сильно искривленное пространство. А у камина, что в гостиной, подытожил:
– Ну, прямо-таки черная дыра!
Когда спросили, что это такое? Он только усмехнулся:
– Кабы знать!
Ведь это было его темой, его камнем преткновения – отгадывать загадки черных дыр. Не жалко жизни тайны мира изучать.
Поселок был элитный, разумеется, имелся комендант. Вот архитектор и поведал коменданту:
– Ваш Салтыков немного странный. Спросил его – понравился вам дом? А он в ответ мне: Черная дыра.
Внезапное названье прижилось.
Обвенчанный с наукой, Глеб, наверно, так и прожил бы свой век холостяком, но к счастью он однажды встретил Дарью.
Ей говорили:
– Он тебе в отцы годится.
Она же отвечала:
– Ерунда! С его харизмой! Меня к Глебу так и тянет. Я полюблю его. Нет! Я его люблю.
Потом она любила повторять:
– Соединила меня с Глебом гравитация. Он зарядился от объектов, черных дыр, в которых дьявольская сила притяженья. Таятся во Вселенной и засасывают все. И Глебу доверяют свои тайны. Как он приник ко мне с космическою силой – могла ли я, представьте, устоять?
За свадьбой через год родился мальчик.
Чего греха таить – ребенок радовал. Здоровый, энергичный, любознательный, общительный, и прочее со знаком тоже плюс. Похож на Дарью, но в брутальном варианте. В младенчестве с ним занималась мать. Когда подрос, включился и отец, выкраивавший для Володи окна. Учился мальчик хорошо, с друзьями ладил, на их фоне не особо выделялся.
Глеб Алексеевич считал, что это плохо. Он был поклонник Ницше, избегал всегда влияния толпы. Сверхчеловеком стать он сам не дотянул. Но, не избыв в себе зародыш этой темы, теперь надеялся взрастить его в Володе.
Он не печалился, что сын пока, как все. За шахматами, в длительных беседах, он убеждался, что Володя мальчик умный, может мыслить нестандартно, и не расплывчатый мечтатель, а боец. Что в школе не из первых, в том заслуга мамы Даши, советовавшей сыну:
– Будь скромней. Не каждому дан папа – академик.
Сам академик с просвещением Володи не спешил, разумно рассуждая – не пора. Но вдруг его как будто подхлестнуло, и, с вспыхнувшим внезапно опасеньем не успеть, он стал доходчиво рассказывать подростку, что дал его душе болезный Ницше. И, главное, вручил заветный ключ, что спрятан в притче про верблюда – льва – ребенка:
– ДУХ, скажем, изначально, он – верблюд, и остается таковым у большинства. Он впитывает все, со всем согласен.
Но обособленное нечто рвется выпасть из толпы. Отсюда бунтари и отщепенцы. ДУХ этих смельчаков – рычащий лев, попробуй обуздать его свободу.
Льву надо уничтожить все кругом, тогда ДУХ полностью готов для новой жизни. И в этой новой жизни он – дитя. —
Проблематично осознать в пятнадцать лет. Однако юный ницшеанец что-то понял и как-то вечером ответствовал отцу:
– Верблюдом не хочу быть и не буду. А дальше уже будем посмотреть.
Перелистаем, что случилось в этом дальше.
Глеб Алексеич заспешил тогда не зря – той осенью он умер от инфаркта. Володя сильно изменился – стал заносчив, необщителен, суров. Подался в спорт, вовсю выкладывался, бегал и качался, упорно плавал, полюбил велосипед. Налег на точные науки, чтобы стать в какой-то мере продолжателем отца. Друзей подрастерял, вздохнул свободней.
Прошло три года. Из стандартного подростка вырос мощный независимый атлет. От множества друзей осталось двое. Шапиро тоже жил в высотке, вместе бегали, друг другу не мешали. А Вера, чудо – птица из строенья в тупике, что назывался тоже Орликов, как и ведущий от вокзалов переулок, была к дуэту дополнительным звеном. Легко прослыть за неразлучных, общаясь лишь между собой, не уделяя прочим должного вниманья.
Потом была трагедия в горах.
Теперь к Никите: жизнь его была вольготна. Ни Кантом, ни Бердяевым никто не загружал. Он кончил школу, следом – Строгановский ВУЗ, определился, как дизайнер интерьеров. Первоначально, для исходного толчка, заказчиков сыскала мама Вера, в друзьях имевшая солидный контингент. Что эффективнее любых рекомендаций, как ни наглядный убедительный пример? Два – три весьма успешные проекта, и результаты налицо – клиент пошел.
Никита смело перешел в большую жизнь. С жильем все, слава деду, было в норме. Хозяйством занималась баба Даша, все успевала и старалась не мешать. В двадцать три года, как итог любовных проб, Никита Салтыков уже женился. Все обустроилось нормально, время шло.
Но вдруг, когда Никите было тридцать, внезапно позвонила его мать. Сказала – нужно срочно повидаться. При встрече информировала сына, что общий друг Шапиро умирает, а он как раз и есть его отец. Никита вырос на руках Семен Борисыча, но быть его ребенком – чересчур.
– Все точно, – Вера грустно улыбнулась, – мы делали анализ ДНК. Я не развратница, надеюсь, что ты знаешь. Владимира любила, а с Семеном как-то раз. Диагноз беспощадный, он уходит. Судьбе без разницы, что он миллиардер. А про тебя он с давних пор меня пытал. Сейчас, когда такое дело, выпытал, пусть легче ему станет перед смертью. Но я-то честно полагала – ты Володин. Поехали к Семену, он так плох.
Никита так был ошарашен, что молчал. Они поехали, свиданье обошлось без мелодрам. Семен Борисыч, очень маленький, усохший, предвосхищая разговоры, рассказал:
– Запомните названье – феноптоз. Это гипотеза запрограммированной смерти. У каждого внутри есть некий таймер, им управляет персональный генокод. Ваша болезнь, мне говорят, была в программе, и ваши клетки обернулись против вас. И никакие мои деньги не поборют мои раковые клетки. Осталось только подвести черту.
И, выбравшись из кресел, произнес:
– Любой отец бы мог гордиться таким сыном, и я, Никита, счастлив, что ты мой. Нет перспективы – уделить тебе вниманье. Но в твоих жилах протекает моя кровь и в моих силах быть в твоих воспоминаньях. Я уже начал кое-что, юрист расскажет. А в завещаньи ты под номером один.
Никита только и сказал тогда:
– Так странно. Я должен как-то это осознать.
И вечером поехал к бабе Даше. Он рассказал ей о нежданном повороте, и, к удивленью, не застал её врасплох. Она невольно усмехнулась:
– Вот те на! Пертрубация со сроком в тридцать лет. Я и тогда предполагала что такое. Малышка Вера, и заботливый Семен, и одинокая вдова с большой утратой. Потом – намеки на Володино отцовство. Она кукушка по природе, твоя мать. И твой Шапиро, взявший в жены дочь министра, отмежевался: его дело сторона. Я, поседевшая, оплакиваю сына, и возникает вдруг малыш новорожденный и, есть предположенье, даже внук. Прости, если бывало что не так. Мне в ум не шло проверить ДНК. Да и какая, будем искренними, разница. Ведь ты, Никита, самый мой родной. А жизнь, она вмещает много жизней, тебе ли, как художнику, не знать. Ты прожил тридцать лет, как русский барин, теперь узнаешь, что такое олигарх. Шапиро вздумал поделиться? Что же, пусть. Мы не бедны, но денег лишних не бывает.
– А я-то её думал утешать! – сказал Никита, обнимая бабу Дашу.
Смерть, нависая над Семеном, не брала его к себе, ссудив возможностью все важное успеть. При нежелании Никиты стать преемником в делах, Шапиро продал свой могущественный бизнес, купил взамен пакеты твердых акций, дающих убедительный доход. Бывшей жене он перевел солидный куш, тем исключив из претенденток на наследство. И, заявив официально, что Никита его сын, составил в его пользу завещание. Все сотни миллионов его денег, дома в России и Европе, огромный парк автомобилей, представительскую яхту, персональный самолет – все предстояло унаследовать Никите.
Закончив все дела, Шапиро умер. Никита же вступил в другую жизнь.
Не столько бешеные деньги, ни краса особняков – его пьянила обретенная свобода. Взамен работы на других он сам в мгновенье ока стал заказчик. И убедился, как же это хорошо.
Чего не сделал вдруг возникший и утраченный отец, так не открыл ретроспективу своих предков. Кроме родителей Семена, благовоспитанных людей, с которыми встречалась баба Даша, свидетельств не имелось ни о ком. Пытливо, обратясь к национальности, Никита принялся хоть что-то узнавать. Оставив на потом осилить Тору и Талмуд, он, как и с прежним своим папой Салтыковым, затронул исторический аспект.
И повезло – он вскоре вышел на Шафирова, крещеного еврея, богача и дворянина, министра и соратника Петра. Добром помянутый еврей Петра Великого. Как вариант – вполне возможный прародитель.
А далее сработал гончий раж. Никита выпрыгнул из рамок только поисков родни и обнаружил поразивший его факт – поэт прикончил деятеля красной революции. Палач и жертва были чистые евреи. Когда поэта задержали, он сказал: «Для нас убитый мной мерзавец не еврей. Он – отщепенец. Я застрелил его, чтоб имя русского еврея не марал». Коллизия из ряда просто вон. Никите сразу захотелось сделать фильм с особым ракурсом еврейского вопроса. Отдав все полностью на откуп режиссеру, не получил в итоге то, чего хотел. Однако лента оказалась интересной.
